А впереди и во главе дворянских сотен на широкогрудом гнедом жеребце русоволосый, бородатый боярин в островерхом позлащённом шеломе, облитый чешуйчатым доспехом, с зерцалом на груди. В деснице его острая сабля, в ошеей руке ногайская плеть. Огрев коня и подняв его на дыбы, он зычно призывает молодцов соступиться с ворогом в сабельной сече. В смелых синих глазах пылает бранный огонь. Это – Фёдор Никитич Романов-Юрьев – двоюродный братец самого государя Феодора Иоанновича. Первым бросается он в схватку и рубится с ворогом с плеча. Ссекает и валит одного татарского вершника за другим.
Э-Эх! Распрямись спина, раззудись плечо, размахнись рука!.. Единоборство! Кто помешает удальцам сбить, свалить один-другого с коня, снести вражью голову с плеч, рассечь, развалить супротивника до седельной луки?!
Соступились, схлестнулись! Сотни верховых закрутились в придорожных лугах, рощицах, лощинах. Бой дробится на сотни быстротечных, кровавых схваток. Кони встают на дыбы, храпят… Сабельным звоном, скепаньем металла, криками и стонами раненых, побитых, поверженных огласились окрестности.
Но трубят горны, гремят барабаны – то воеводы сзывают своих вершников под стяги и знамёна к укреплённому лагерю. Русские выходят из схватки, отрываются от татар, увлекают их за собой. А тут в бой опять вступают русские стрелки и пушки. Но теперь они бьют прицельно, по группам татар или отдельным верховым. Теряя людей и лошадей, татары вновь поворачивают коней вспять. Но русская конница вновь бросается им вслед и сабельная сеча здесь и там закипает с прежней силой…
Тот день 4 июля с раннего утра и за полдень пробежал конским намётом в ожесточённых стычках. Перевеса не было ни на той, ни на другой стороне. Татары предпринимали один напуск за другим, русские удачно отбивались. Потери со стороны татар были всё же значительнее. Казы-Гирей так и не рискнул ввести в бой янычар и свои основные силы. Турецкие пушки также не удалось подвести к месту схватки и применить против русских.
А тут, спустя часа два по полудню, потянуло, а следом подул сильный ветер с северо-востока. Небо затянуло синими тучами, стал накрапывать мелкий дождь. Казалось вот-вот и пойдёт ливень. Но ветер не унимался. Вдруг грозою рассекло небосвод и загрохотало. Молоньи одна за другой стали бить с небес на землю, словно небесные пушки открыли огонь. Одна из молний ударила в неприятельский стан, убила крымского татарина и зажгла арбу. Татары и ногайцы в ужасе разбежались в разные стороны от того места. Натиск крымцев на русский «гуляй город» ослабел. Стрелы, пули, дроб (картечь) и ядра всё реже свистели в воздухе. Слух об ударе молоньи докатился до Казы-Гирея. Тот огладил бороду, прочёл молитву и велел немедля прекратить напуски на русский лагерь. А тучи разогнало ветром и опять на небе засияло тёплое, июльское солнце. Вечером хан отступил к Коломенскому. Не изгладились в памяти крымцев воспоминания о кровавой сече под Москвой на реке Лопасне, что оставила о себе незажившую зарубку девятнадцать лет назад (в 1572 году).
У Коломенского крымцы разбили лагерь по обе стороны Москвы-реки. Царские воеводы «стояли в обозе готовы, а из обозу в то время вон не выходили». Едва ли у них были основания покидать укреплённый лагерь посреди ночи. Пушкари и стрелки держали фитили наготове, а русские пушки и пищали были заряжены. Также не спали дозорные и пушкари на стенах и башнях Данилова и Симонова монастырей.
Имени того мужичка, что жил в одной из юго-восточных подмосковных слободок (толи в Даниловской, толи в Симоновой, а может и в селе Лучинском), к сожалению, не запечатлел ни один летописец, не один известный автор того времени. Однако ж мужичок тот приложил руку к ликвидации последней крымской угрозы, нависшей тогда над столицей России. Имя его кое-кому стало известно. Звали этого мужика Генашкой. О том, что «соделолось» с ним Генашка поведал сам одному малоизвестному автору.
Жарким выдался летний день 4 июля 1592 года. Чем уж был занят в тот день этот малоизвестный герой, мы не знаем. Может быть он на своих лошадках возил сено с покоса на двор (война то войной, а зимой скот кормить чем-то надоти), может быть доставлял к укреплённому лагерю зелье (порох), провиант, брёвна, а, вероятно, трудились целый день он и его лошадки на «посохе»[11] возле «гуляй-города» или на укреплениях Данилова монастыря.
Случилось это вечером июля в четвёртый день, когда крымские ратные люди откатились к Коломенскому. Хотели, верно, «пособрать силы» и на следующий день ещё раз попробовать пробиться к Москве на восход или на полдень от Серпуховской дороги. Тем вечером Генашка распряг лошадей, и оставил свою телегу где-то у берега реки. Татары отошли верст на шесть-семь и опасность временно отступила… Сняв шапку, кушак, скинув рубаху, лапти и онучи, оставив на себе лишь нижние порты, повёл он своих лошадок купаться, покряхтывая, расправляя и почесывая усталую спину и плечи. Мухи, оводы и слепни всё ещё кружились, жужжали и жалили. Вскоре к ним добавились комары. После жаркого, солнечного дня и напряжённой работы разгорячённое тело гудело и поламывало. Устали и лошади. И Генашке и лошадкам сильно хотелось пить и окунуться в прохладную воду. Ступая босыми ногами по песку, вёл он лошадей в поводу за собой. Подошёл к воде. Нагнулся, опустил натруженные, большие пригоршни рук в реку, зачерпнул и с удовольствием плеснул себе в лицо. После дневной жары вода казалась чудодейственной и живительной. Мужичок завёл лошадей по грудь, стал мыть их щёткой, расчёсывать им гривы и хвосты. Лошади купались, фыркали и ржали. Генашка помылся сам, отираясь сочной прибрежной травой и песком. Солнышко тем временем укатилось за дальние Воробьёвы горы. Накупавшись вдосталь, Генашка вывел лошадей из воды, отёр их попоной, следом вытерся сам влажной от пота рубахой. Постоял, покряхтел, переступая с ноги на ногу, и понял, что стало свежо. Пристяжная кобыла подрагивала кожей и мышцами груди от речной прохлады. Лошади трясли гривами и хвостами, сея вокруг мелкие брызги. Генашка наломал и собрал сухие сучья у прибрежных кустов ивняка. Развёл костерок, стал сушить «одёжу» и греться сам. Рядом с костром пофыркивая после купания, стояли и грелись лошади. Мужик подбросил в костёр, присел на один край попоны, а другим краем прикрыл плечи и спину. Обнял колени и, гладя на огонь, задумался. Вероятно, от усталости на какое-то время забылся он некрепким сном.
Совсем стемнело. Млечный путь прочертился и высветился своим причудливым и величественным звёздным узором на небосводе. Полночь миновала. Взошла полная, ясная, бело-серебристая Луна, проложившая своим отражением дорожку поперёк реки и тускло засиявшая на золотых куполах Свято-Даниловой обители. И казалось, ночная благодать и тишина покрыли округу, будто и не было горячего, кровавого боевого дня под Москвой в Замоскворечье. Мирно поблескивая огнями, дымили костры на стенах, на башнях монастыря и в «гуляй-городе». Лошади неторопливо пощипывали и медленно жевали листву у ближнего к костру ивняка. Да и костёр догорал.
Тут толи какой-то большой слепень ужалил коня, толи крупная рыба-лещ, играючи в лунном сиянье под водой, всплыла на плёсе и ударила сильным хвостом по воде, толи в прибрежном ивняке зашуршала мышковавшая лиса, только коренной конь, измученный дневной работой, задёрганный, напуганный грохотом дневного боя, словно очнулся от дрёмы и громко заржал. Вздыбился, скакнул в сторону. Пристяжная тоже шарахнулась от костра и захрапела. Это ещё более напугало коренного, и конь, сорвавшись с привязи у прибрежной ракиты, понёсся рысью по берегу в сторону Данилова монастыря.
– Тпр-ру, Гнедко! Стой, твою мать! – проснувшись, с испугу вскричал, а затем и заорал Генашка.
Увидев, что коренной словно очумелый унёсся куда-то в темноту, Генашка вскочил на ноги и в одних подштаниках, обронив попону, побежал по берегу вслед за своим Гнедко.
– Конь мой! Конь!..Коня переймитя! – орал он во всю глотку, подбегая к Свято-Даниловой обители.
Бодрствующая сторожа на стенах и в башнях, услышала шум, конский топот и крики у самой воды. Боясь, что татары могут прорваться ночью к Москве вдоль берегов реки, пушкари приложили фитили к казённой части заряженных орудий и дважды для острастки выпалили южнее вдоль берега. Сторожа, что стояла, на стенах в юго-западном секторе монастыря, тоже не дремала, и дала три залпа из орудий в сторону татар. Но не спали пушкари и стрелки «гуляй-города». Там решили поостеречься и на всяк случай выпалили из шести орудий. За ними и стрелки-пищальники не утерпели, да пальнули чуть ли не все разом в темноту «по ворогу», коего и не видел никто. Дворяне и дети боярские с боевыми холопами своими и стрельцы проснулись, поднялись на ноги, забегали и стали спешно готовиться к схватке. Шум поднялся в «гуляй-городе». В Даниловом для острастки шарахнули из орудий ещё десяток раз. Не спали и в Симоновом монастыре за Москвою-рекой. И десятки орудийных залпов башенных орудий огласили левобережье. Самая высокая и мощная башня «Дуло» осветилась вспышками и прорисовалась над береговым скатом. А на валах и в новых башнях Скородома, со стороны Замоскворечья, решили не остаться в стороне и пальнули разом из сорока стволов. А ещё через две-три минуты одно за другим ударили до пятидесяти орудий Белогородских укреплений[12] близ Москвы-реки (ударили, правда, холостыми зарядами, более для острастки, для бодрости духа). Грохот поднялся по всей округе на двадцать вёрст такой, что проснулась вся Москва и все подумали, будто новый бой с татарами зачался. А следом загудело на колокольнях и звонницах храмов и монастырей на юге Москвы – били «в колоколы», как на сполохе.
Зарницы орудийных вспышек заполыхали по всей Москворецкой излучине чуть ни от Воробъёвых гор до Симонова монастыря. Будто вновь молоньями озарило округу. Волны грохота покатились по низинам и по руслу реки Москвы, докатились до гатей и до Коломенского. Проснулись и заволновались крымские ратные люди под Коломенским селом. Страшная память о ночном нападении русских, как оно случилось в 1572 году, погнала татар и турок прочь из лагеря. Побежали в панике, оставляя всё, кроме оружия и коней. Коней-то и тех, мало кто заседлал. Прекратить этот хаос хану не удалось. Ратные крымцы с турками и ногайцами в полном беспорядке устремились из Коломенского к Оке по Коломенской д