– Петр… – Ее томный зов лишь пуще заморозил Шергина.
– Мою жену и малых детей в Ярославле убили бешеные красные псы, – сказал он глухо. – Вот ведь какая странная штука получается. Пока она жила – можно было забывать ее с другой. Не стало ее – и нельзя. Так-то, Лизавета Дмитриевна.
Он встал с кресла.
– Петр…
Лизавета Дмитриевна отчаянно бросилась к нему, попыталась обнять. Он с силой оттолкнул ее и ровным голосом произнес:
– Что же ты, ничего так и не поняла?.. Пошла прочь, шлюха.
Лизавета Дмитриевна упала на ковер и забилась в рыданиях. В дверях гостиной Шергин обернулся, последний раз посмотрел на соломенную вдову, и в душе колыхнулась жалость. Сколько теперь таких горюющих русских баб по всей земле, тоскующих о самом обыкновенном тепле и не принимающих правды войны… Да и кому она нужна, эта правда?
– Прощайте, Лизавета Дмитриевна. Не поминайте лихом и… простите.
Среди тусклых огней заснеженного города он шагал к Вознесенской церкви. До вечерней службы оставалось немного времени. В храме на лавочках сидели несколько старух, двое солдат, похожих друг на друга, истово клали поклоны перед Казанской. Подойдя к аналою, Шергин вполголоса позвал священника по имени. Отец Сергий вышел из алтаря и, узнав его, обрадовался. Они расцеловались, переместились в придел.
– Я пришел просить ваших молитв. Сотворите панихиду по невинно убиенным Марии, Александру и младенцу Ивану.
Вспомнив сон прапорщика Худякова, он добавил:
– И по всем воинам, за отечество и веру погибшим, по всем православным, принявшим мученическую смерть. Молитесь, отец Сергий, за всех нас, за маловерных и вовсе неверных.
Священник положил руку ему на плечо, сказал сочувственно:
– У вас большая тяжесть на душе. Снимите, легче станет.
– Верно, тяжесть великая. Блуд на мне, отче. За него меня Бог покарал – отнял жену и детей.
– Злодейства большевиков многим служат вразумлением. Однако не судите о Промысле столь прямолинейно. Может быть, это вовсе не наказание.
– А что же?!
– Испытание вашей веры и верности, например.
– Нет, – Шергин помотал головой, – не надо так, прошу вас. Если это не наказание, где мне тогда взять силы, чтобы вынести это, вытерпеть? Не-ет, я слишком слаб для таких испытаний. Я ведь взбунтуюсь, отец Сергий, пущусь во все тяжкие. Что тогда? Уж лучше я буду думать, что это наказание.
– Не взбунтуетесь, – уверенно сказал священник. – Испытания даются по силе, ничего сверх нее. Бог лучше вас знает, сколько вы сможете вынести и вытерпеть. В покаянии наша сила, помните. В покаянии и любви…
До конца службы Шергин простоял с мокрыми от слез глазами.
Часть третьяГОРНАЯ ДЕВКА, КАМЕННАЯ БАБА
1
– Вы, господин ротмистр, совсем тут в чернокнижие впали, – сказал Федор, держа старую-престарую, с трещинами, доску, покрытую толстым слоем копоти и исцарапанную кривыми значками, похожими на детские каракули.
Единственная кержацкая икона не попала к грабителям, схороненная стариком в груде тряпья, в которую он успел зарыться, а точнее, превратиться в нее.
Старик потянулся дрожащими руками к иконе, неожиданно сильно выхватил ее и в порыве страсти стал ломать о стену пещеры. Однако доска была крепка и не поддавалась.
– Тьфу, раскольное окаянство, – в сердцах плюнул он и, обессилев, выронил икону. Брякнув об пол, она развалилась пополам.
Старик, будто жалея о своем порыве, кряхтя, поднял одну половину, уставился на нее в непонятных чувствах. Федор задал ему вопрос, но тот не услышал, водя ладонью по закопченой поверхности.
– Нацарапано-то чего, говорю? – громче спросил Федор.
– Ай? – встрепенулся старик, бросил обломок. – Будто я знаю. Приходили какие-то, из нижних пещер. Сами длинные, как жерди, рыла вроде страшные на вид, а вроде как вдохновенные, светились эдак. Обещали отвести на хорошую землю, если будем держаться веры древлей – доски копченые крепко чтить, а на свет белый не выходить. Там, говорили, враг рыщет всюду да рыкает, кого поглотить ищет. А для верности чтобы иконы запечатлеть велели, вон этим самым.
От рассказа Федора пробрало холодком, если б была шерсть на загривке – вздыбилась бы. Поежившись, он мазнул фонариком по дырам туннелей и невольно приглушил голос:
– Давно приходили?
– Последний раз не так чтобы. Года три. Иль пять.
Федор почувствовал острую необходимость выбираться из проклятой пещеры. Но нужно было извлечь из-под земли и старика – заархивированное внутри горы сокровище, которого хватит не на одну диссертацию.
– Так что, дедушка, с самого девятнадцатого года кержаки тут поселились? – спросил Федор, ощущая себя чертовски удачливым кладоискателем.
– С самого что ни на есть.
– И наружу носа не казали?
– Не казали.
– Ну а вы-то, господин ротмистр, как с ними повелись?
– Как повелся, говоришь? – Старик снова ударился в слезливость, задребезжал голосом. – А так и повелся. Полк наш того, партизаны накрыли. Горстка по горам рассеялась. К столбоверам меня и прибило, по грехам моим. Они прежде того деревней под небом жили. А тут под землю порешили уйти. Старшие только ихние напрямую в землю зарылись – под камнями вживую погреблись. Оно, мол, надежней от антихриста. А молодь сюда, в пещеры. И меня с собой. Хоть чужак, да делать нечего, увязался с ними, а убить – нельзя им оскверняться, по вере ихней. Махнули рукой, говорят: живи, только чур по-нашему древлеправославному обряду. Ну и прижился.
Он испустил длинный печальный, старчески шершавый выдох.
– Партизаны, говорите, полк накрыли, – трепетно лелея и сдерживая нетерпение, сказал Федор. – Усть-Чегень – помните такое село, господин ротмистр? Не там ли дело было?
– Усть помню. А Чегень или еще что – не упомню. Много тут абракадабских названий было.
Но Федор и без того знал, что он на верном пути и лавровый венок баловня судьбы уже нацелился упасть на его голову.
– Ну а партизанами кто командовал, помнишь, дедушка?
– Этого и в гробу не забуду, – заволновался старик, сердито взмахнул руками и стал будто бы бредить: – Медвежья стража. Шаман проклятый наколдовал. Войско мертвецов. Они как бревна в заграждения складывались, пули в них застревали, а после никаких следов…
Федор от растерянности – не собрался ли старик тронуться умом – направил луч фонаря ему в лицо. Вскрикнув от боли в глазах, косматый дед повалился на землю и нехорошо завыл тонким голосом. Федор, опомнившись, дернул фонарь в сторону.
– Какая медвежья стража? – крикнул он, подобрался к старику и принялся тормошить.
– Бернгарт его имя, – прекратив выть, страшным шепотом ответил тот. – «Медвежья стража» и значит. Сбылось проклятие колдуна. Медведь, хозяин гор.
Федор привалился к стене. Все-таки от пещерного жителя нестерпимо воняло, а в речах все больше сквозило безумие.
Некоторое время в пещере раздавался лишь плеск водяных капель да возня старика, распростертого ниц и бессмысленно загребающего руками.
– Как звали командира полка? – спросил Федор, зная ответ наперед.
Старик говорить не спешил. Через минуту-другую Федор опять услышал его безутешное глухое подвывание.
– Прекратите истерику, ротмистр, – устало проговорил он. – Вы не кисельная барышня, а я не поп, чтобы утешать вас.
Как ни странно, нелепая фраза подействовала. Старик поднялся на колени и повернулся к Федору.
– Поп, – произнес он, осенившись мыслью, – отведи меня к попу. Мне тебя Господь послал для покаяния, Христом-Богом молю, отведи!
На коленях он пополз к Федору.
– Вы не ответили на мой вопрос, – отодвигаясь в сторону, сказал тот.
– Полковник Шергин! – страшным голосом возопил старик, так что и стены пещеры, казалось, сотряслись. – Отведи на покаяние, заклинаю!
– Кто в него стрелял? – требовательно спрашивал Федор, боясь, что старик от волнения не вовремя испустит дух и заберет с собою в вечность сокровища живой истории. – Почему его убили свои?
– Я, я, я! – захрипел старик, тряся руками перед лицом Федора. – Я его убил.
Федор успел нашарить кнопку фонаря и выключить свет, прежде чем старик заглянул ему в лицо. Увидев перед собой копию полковника Шергина – восставшего из могилы мертвеца, пришедшего требовать оплаты счетов, – он окончательно выжил бы из ума либо стремительно присоединился бы к остальным здешним покойникам.
– Почему? – выдавил Федор. К абсолютной темноте пещеры глаза не могли привыкнуть ни за минуту, ни за час. Только за всю жизнь. Он чувствовал, что старик отлично его видит и даже пытается получше рассмотреть.
– Почему? – жалобно повторил тот и замолчал надолго. Федор использовал паузу, чтобы встать на ноги и, включив снова фонарь, отойти подальше. – Не знаю. Не помню. Он хотел… хотел… я был против… не помню.
Старик заплакал. Федор молчал, не решаясь произносить суд.
– И могила где, не знаю, – горевал бывший ротмистр. – Есть ли она, не ведаю.
– Да есть могила, – убито сказал Федор.
Услыхав это, старик с новой силой стал требовать отвести его на могилу и к попу, преследуя Федора на коленях. Тому надоело бегать от несчастного и, силой поставив его на ноги, он сказал:
– Ну не оставлять же тебя тут. Помрешь еще с голоду… Кстати, запасы какие-нибудь есть? А то мои потощали, на двоих так вообще не хватит… Кормились, говорю, чем?
Старик, замерший было в столбняке ввиду грядущей перемены жизни, очнулся:
– Кормились? Всяким… Червячками, мышью, разная тварь забредает, зверье горное. А то своих ели, когда голодно.
Он показал рукой на гору костей у стены.
– Людей ели? – беспокойно переспросил Федор, попятившись.
– Меня три раза хотели сожрать. Да на мне мяса мало. Рабу, известно дело, пинки да объедки достаются. А после первого раза я и тех половину съедал, чтоб кости из меня торчали.
– Рабу? – перестав пятиться, Федор вытаращился, хотя глядеть особенно было не на что.
– Известно дело, – повторил старик и не то чихнул, не то всхлипнул – несколько раз подряд. Федор не сразу понял, что это смех. – Порченые они были, столбоверы. Чистоту свою древлеправославную не соблюли, с того и пошло.