– Ну, если это не будет, например, слон, которого мне негде поселить.
– А если… хотя нет. Я сделаю вам сюрприз. И попробуйте только отказаться! – пригрозил он.
– Договорились.
– Завтра же. В семь утра я приду к вам домой.
– Боитесь опоздать? Завтра с пяти я на работе.
– Тогда послезавтра.
– Хорошо.
– А насчет медведя – это он серьезно?
– Конечно. Раз в году здешние алтайцы убивают в горах медведя и приносят его в стойбище. Это ритуальная охота.
– Вы участвуете в языческих ритуалах? – удивился Федор. – Может, и на камланиях присутствуете?
Некоторое время Аглая шла молча. И тут его осенило. Он увидел ее лицо, в котором сквозь славянские черты внезапно, будто из небытия, проступил дух Азии, монгольских степей и кочевых орд, сметающих все на своем пути. Все, что было в ней дикарского, вдруг получило простое объяснение, не сделавшее, однако, простым отношение Федора к этой девушке и ничуть не приблизившее его к ней, к пониманию мотивов, которые движут ею. Она даже не подпускала его на расстояние доверительного «ты», словно опасалась, что он займет слишком много места возле нее.
– Ваша прабабка, та, которая в горах с Бернгартом… она была туземка? Как же я раньше не догадался.
– Да, скифы мы и азиаты, с раскосыми и жадными глазами, – легко улыбнулась Аглая. – Я из того же рода, что и Жанпо. Вы, наверное, заметили, что местные алтайцы любят меня?
– Чего уж тут не заметить.
– Мои родители очень сильно любили друг друга. Так сильно, что иногда, мне кажется, им становилось страшно – ведь такая любовь дается… как бы в аванс, а чем придется отдавать, неизвестно. И наконец их смутные ожидания сбылись. В тот день мы поехали в горы, мне было десять лет. Я собирала цветы, а они готовили обед. Вдруг раздался сильный грохот. Я подумала, что гроза, засмеялась. Потом обернулась, а там, где были мама с отцом, лежат огромные камни… В тех местах никогда не бывает камнепадов… Я не сразу поняла, куда подевались мои родители. Звала их. А вместо них из-за камней вышел медведь. Он направился ко мне, встал на задние лапы. И вдруг раздался выстрел. Медведь заревел, повернулся и убежал. Стрелял пастух, он слышал грохот и решил посмотреть, что случилось. У медведя был слишком решительный вид, наверное, он меня убил бы…
– Я видел, как медведь-убийца загрыз человека, – медленно, словно в гипнотическом сне, проговорил Федор.
– Где? – насторожилась Аглая.
– В зоопарке, – опомнился он, – пьяный сторож сдуру полез в клетку.
– В таком случае это не медведь-убийца, а сторож-самоубийца.
– Я и говорю.
– С тех пор, – продолжала Аглая, – алтайцы зовут меня, когда убивают медведя. Но они, конечно, понимают, что никогда не убьют того самого медведя, которого видела я. Они считают его духом здешних мест, хозяином гор.
– Зачем тогда зовут вас, если это заведомо не тот медведь?
– Из вежливости.
– А вы из вежливости ходите смотреть на их ритуальные танцы вокруг туши.
– Они не танцуют вокруг туши. Они молятся духу-медведю. Если я не пойду, это обидит их.
– Ну, я вижу, с заповедью толерантности у вас тут все в порядке, – бодро заметил Федор.
– Заповедь толерантности? – Аглая изумленно подняла бровь. – Это та, что вместо заповеди любви к ближнему?
– Она самая. Современная редакция для постхристиан.
Возле дома Аглаи Федору отчего-то подумалось, что они похожи на нерешительных влюбленных, которым, чтобы признаться друг другу в чувствах, нужно нагулять еще не один десяток километров. Однако дело обстояло совсем иначе.
– Послезавтра в семь утра, – напомнил он. – И наденьте что-нибудь выходное.
– Вы поведете меня в кафе-мороженое?
– Нет, все будет по-взрослому, – без тени улыбки пообещал Федор.
Вертолетные лопасти застыли над степью, вихрь, с дурной шалостью вздымавший юбку Аглаи, умер. Чахлые кустики травы вновь обрели молитвенную неподвижность, напрасно взывая к бледному небу о спасительной влаге.
– Прошу. – Федор открыл дверцу в брюхе вертолета, в общих чертах похожего на плод неравной любви птеродактиля и мамонта.
– Даже не знаю, что сказать, – молвила Аглая, ошеломленно созерцая внутренности вертушки, когда они уселись на скамью.
– Я предупреждал, что все будет по-взрослому.
Из кабины высунулся кудрявый парень в комбинезоне, с веселой физиономией.
– Добро пожаловать на воздушный транспорт «Карлсон». Я – Митя, – представился он Аглае и спросил Федора: – Летим, шеф?
– Летим. Во сколько будем на месте?
– Домчу стремительно, на айн, цвай, драй. Видами налюбоваться не успеете.
Митя исчез в кабине. Простуженно зарокотал винт, засвистел, рассекая тугой, застоявшийся воздух степи. Вертолет, клюнув носом, тяжело, как разжиревшая утка, поднялся в воздух, завис на несколько мгновений и полетел.
– По-моему, этому чуду техники не помешали бы испытания на прочность, – с сомнением сказала Аглая, выглядывая в окно. – Надеюсь, от него не начнут прямо в воздухе отваливаться болты. Где вы раздобыли его?
– В Узуноре, в аэроклубе. Его склеили из того, что было. Не волнуйтесь, Митя – профессионал в своем деле, если будем падать, он выпрыгнет последним.
– Это обнадеживает. А куда мы все-таки летим?
– На Барнаул я не решился замахнуться, памятуя о вашей городофобии. Выбрал Бийск. Он помельче, и народу поменьше. Но с цивилизацией там все в порядке, я проверял.
Аглая прыснула со смеху, уткнувшись лбом в стекло.
– Что? – спросил Федор, чувствуя подвох.
– Ничего, просто вспомнила, какое впечатление произвел этот город на одного писателя сто лет назад: «Что за отвратительная, невообразимая грязь, – процитировала она. – Улицы – сплошная топь, мерзость, азиатчина. Дороги мостятся навозом, дохлыми кошками, мусором. Это не улицы, а сплошные отвалы».
– Сто лет назад и Париж вонял, не то что алтайское захолустье, – проворчал Федор. – Про парижскую вонь еще Петр Великий знаменито высказался. Добро, говорит, перенимать у французов художества и науки, сие желал бы и у себя видеть, а в прочем Париж воняет.
– Города похожи на людей. – Ее смех перешел в меланхолию. – Красивый, ухоженный фасад, а за ним – тьма, серные клубы дыма, адская вонь. Кажется, что душа человеческая – темная бездна ада, но на самом деле это только глубокая ночь. Разбуди солнце и увидишь, что душа – это небо, синее, хрустальное. Скажите, Федор, вам уютно живется в мире, который погружен во тьму?
– Уютно? – переспросил Федор. – Кто вообще может думать об этом мире как о месте уюта? Мир – это крошечный коврик для борьбы за выживание.
– А должен быть местом уюта. Легенду о Беловодье, стране счастья, создала тоска бесприютности. Эта легенда никогда не умрет. В Беловодье будут стремиться всегда.
– Особенно когда на дворе опять эпоха перемен, – воодушевился Федор. – А за последний век эта не-дай-бог-эпоха у нас уже вторая. И знаете, что удивительно. Зачинщиками революций, потрясений основ могут быть разные мутные личности, ищущие собственную выгоду, но опираются они всегда на тех, кто, как вы выразились, стремится в Беловодье. Страна счастья и справедливости своими флюидами вызывает повальное бешенство среди населения. А затем начинается пьянка на крови. Недаром же Беловодье выдумали раскольники. Раскол, развал, разгром. Гражданская война.
– Эпоха не вторая, – сказала Аглая, – это продолжение первой.
– Я упростил до двух, – объяснил Федор и на всякий случай уточнил: – Вам, правда, интересен этот разговор?
– Не вы же его начали.
– Пардон. Это я упустил из виду… Хотя развлекать девушку беседой о политике – сущий моветон и страшная глупость.
– Ну так смените тему.
– Увы, мне трудно это сделать. За два месяца в ваших краях я слишком сильно пропитался мистицизмом. А здешний мистицизм отчего-то дурно пахнет политикой.
– Любой мистицизм рано или поздно влезает в политику. Мистики – это те люди, которые думают, что им дано управлять миром.
– Вы опережаете мою мысль, – сказал Федор. – Кстати, хоть в чем-то мы, кажется, единодушны. Не возражаете?
– Конечно, нет. Смотрите, какая красота.
Федор повернулся к окну, глянул вниз. Тень от вертолета бежала по скалам, головокружительно виснущим в пустоте над стремительной, яростной рекой. На узких карнизах вился серпантин Чуйского тракта, по нему опасливо и вдумчиво ползли два большегруза. Лысые верхушки скал белоснежно поблескивали на солнце, будто мраморные.
– Там мрамор, – словно прочитав его мысли, подтвердила Аглая. – Это Белый Бом.
– Не дорога, а сплошной аттракцион, – поежился Федор. – Я, наверно, спал, когда проезжал тут.
– Самое опасное место тракта, – кивнула девушка. – Бомы – скалы, висящие над рекой. Возле Белого Бома в Гражданскую были частые бои. Там и сейчас еще можно найти ржавые гильзы.
– Я полагаю, не такие уж они и ржавые, – отворачиваясь от окна, сказал Федор. – В мистическом плане, я имею в виду. Большевики соблазняли народовластием, нынче блажат тем же самым. Игра «Найдите десять отличий».
– Дорога в Беловодье лежит через подземелья чуди… – медленно проговорила Аглая.
– Что? А, ну да… Знаете, меня посетила забавная мысль. Это, конечно, не случайно, что теперешним символом российской политики стал медведь. Косолапости и тугоухости ей не занимать.
– Вы любите ходить в зоопарк? – вдруг спросила Аглая.
Федор решил, что ей надоела наконец болтовня о несерьезных и малоинтересных вещах.
– Не люблю и ни разу не был. Предлагаете сходить? Не помню, есть ли в Бийске зоопарк.
– Я тоже не люблю смотреть на зверей в клетках. А где вы видели медведя, который загрыз пьяного сторожа, если никогда не были в зоопарке?
Она пристально смотрела на него, и, чтобы придумать ответ, одновременно проклиная собственную тупость, у Федора не было ни секунды.
– Э… Я соврал. Про медведя. Ничего такого никогда не видел. Просто так сказалось. Под впечатлением вашего рассказа, – рублено проговорил он и выдохнул, приложив руку к сердцу: – Простите.