Пока он произносил этот набор нелепиц, Шергин задумчиво глядел в темный пустой проем окна. Все происходящее казалось ему удивительным бредом, ночной фантасмагорией в глухой зимней тайге с подвывающими недалеко волками. И в то же время он знал, что не сумеет избавиться от этого «лишнего знания», что вся эта почти мистическая история с аэропланом, переписанным кем-то листком из дневника Иоанна Кронштадтского, императором алтайской Золотой Орды будет иметь продолжение; что как бы ни хотелось ему обратного, он и сам уже вписался в эту историю, – и она поведет его туда, куда он совсем не хотел.
– Есть ли у него имя? – спросил Шергин, не оборачиваясь, и услышал, как пленник тихо рассмеялся.
– Имеющий разум сочти число его имени? – неверно процитировал он Апокалипсис. – У него будет много имен. А прежнее – Бернгарт.
Шергин вдруг озяб и вернулся поближе к печке. Но она тоже была теплохладной и не выдерживала соревнования с сибирским морозом.
– Знавал я в Петербурге одного Бернгарта, – молвил он наконец, захваченный врасплох воспоминаниями. – Поразительное было время. Кто бы мог подумать… Не Роман ли Федорович?
Шергин повернулся к пленнику и с тоской увидел, как того перекосила кислая ухмылка, говорящая без слов.
– Так что же, ваше высокоблагородие, – пленник попытался вернуть себе выражение непреклонности, но не преуспел, – Роману Федоровичу поклон от вас передавать?
– Каким образом ты, глупый, пропащий человек, собрался передавать от меня поклон, – почти сварливо отозвался Шергин, снова отворачиваясь, – если я намерен расстрелять тебя за убийство офицера Русской армии?
– Расстрелять?
Шергину показалось, что пленник удивлен.
– Вы, конечно, можете это сделать, ваше высокоблагородие. Да только это все зря.
– Что именно?
– Ваши пули пропадут зря. Алтан-хан вернет меня из мертвых. Ему это не трудно.
– Нетрудно? – Шергин задумался. – Да и мне в общем-то несложно. Караульный!
– Здесь, вашскородь! – сунулось в окно заросшее лицо с белым сугробчиком инея на длинных свалявшихся усах.
– Троих солдат сюда. – И пленнику: – Я обязательно спрошу твоего «хана», когда встречусь с ним, о твоей посмертной судьбе.
Все совершилось быстро и неинтересно. Солдаты, оторванные от ужина у костра, торопились сделать дело и вернуться к насиженным местам. Выстрелы прозвучали немного раньше команды, мертвое тело осело в высокий твердый сугроб и застыло в полусидячей позе. Никто не стал его трогать. Солдаты, переговариваясь, ушли. Шергин какое-то время стоял поблизости, не замечая усилившегося ветра и повалившего снега, словно чего-то ждал, но и сам не понимал чего. Не воскрешения же трупа в самом деле. На душе у него было странно, будто досадно на что-то или на кого-то. Наверное, на ту легкость и уверенность, с какой пленник высказался о воскрешении мертвых. А может быть, другую легкость – ту, с какой он сам решил еще раз убедиться: из мертвых возврата нет. Похороненное не вернется никогда. Можно только самому уйти туда же и там встретить потерянное. А здесь, на земле, остается только ждать…
– …ждать.
– А? – Шергин вздрогнул от пробравшего холода.
– Я говорю, пережидать теперь надо, – откуда-то взялся Васька, – метеля вон подымается. До утра, а то и на все завтра. Засыплет однакось.
Шергин зашагал к кострам, горевшим на широкой улице между черными, страшными и слепыми призраками домов.
– Не горюйте, вашскородь, – бежал сзади Васька, хлопая себя по бокам, как пристяжную лошадь. – Всему черед свой. Теперь об живых бы думать.
Блаженный ум Васьки обладал способностью направлять заплутавшие мысли Шергина в нужную сторону. Оставался еще второй пленный, и с ним следовало разобраться, пока его не выморозили на холоде или не прирезали по-тихому. Такое тоже случалось. В зимнюю стужу и бескормицу каждый кусок и каждый метр теплого пространства был на вес золота, делиться этой скудостью с пленными никому не доставляло радости.
Но тот рассказывать про «алтан-хана» не захотел – то ли боялся, то ли стеснялся такой ерунды. Путано плел про горную республику и помощь Красной армии, а о том, что было в ящиках, которые грузили в аэроплан, не сумел сказать внятно ни слова. При упоминании же товарища Рахиль лицо его приняло диковатое выражение, в котором смешались страх, покорность и преклонение. Шергин предоставил ему шанс. Пленный безропотно согласился с предложенным и отправился рядовым в одну из рот.
Старый знакомый целиком занял мысли полковника. Когда-то, так давно, что прожитое казалось вечностью, Роман Бернгарт был известным в Петербурге карточным игроком, прожигателем папашиного наследства и завсегдатаем мистических салонов. Поговаривали, будто у него медиумические способности и связи при дворе – намекая, естественно, на всесильного Распутина. Шергин, недавний выпускник офицерской школы, никогда бы не свел с ним тесное знакомство – слишком разными были круги общения. Но однажды Бернгарт появился в доме, куда с недавних пор тянуло и его. Предметом их общего интереса была Мари, проводившая первую свою зиму в столице и несколько раз блеснувшая на балах. Вскоре ее затмили другие красавицы, более тонко ограненные природой и петербургской жизнью. Однако для Шергина она осталась единственной. Что же до Бернгарта, то и для него Мари сделалась единственной, на ком он решил сосредоточить свои усилия в ту сырую, туманную зиму.
Негласное соревнование завершилось в переулке недалеко от дома, где жила Мари, на исходе сезона мокрых снегов, в мартовских промозглых сумерках. Услышав наконец «да» от предмета любви, Шергин летел по улице, но был внезапно остановлен голосом из кареты, загородившей узкую проезжую часть. Отдернув занавеску, на него смотрел Бернгарт – стертым лицом без выражения. «Я знаю о тебе все, даже то, чего ты сам о себе не знаешь. Ты не сделаешь ее счастливой, потому что глуп, как большинство вояк. Она умрет раньше тебя. Твои дети умрут вместе с ней. Ты будешь жалеть, но поздно. Поздно. Станешь искать меня, но твоя судьба решена и не переменится. Будешь зарабатывать на хлеб извозом и умрешь нищим далеко от России. Я все сказал. Dixi». Чревовещательский голос умолк, окно задернулось, карета, прогромыхав, скрылась в радужном от фонарей тумане.
Вспоминая забывшееся, но вновь, как тогда, неприятно заворожившее чревовещание, Шергин начал искать разгадку судьбы. Какого зверя она представляет собой и какую власть имеет над человеком? Силой подчиняет его себе, или он сам безвольно отдается ей?
«Станешь искать меня…»
Предсказание ли определяется тем, что совершится в будущем, или будущее зависит от предсказания и никогда бы не стало таким без произнесенного в прошлом?
«Но теперь это не имеет значения, потому что я хочу найти его», – думал Шергин.
Лишь в отношении исписанных листков, которые он хранил вместе с прочими дорогими вещами в шкатулке красного дерева, это имело значение. Страница старого дневника и письмо, адресованное царю, – а в них вся жизнь России.
Неужели все бессмысленно – война, смерть, казни партизан, переменные успехи по линии фронта, красно-белого водораздела?..
На уроках Закона Божия в гимназии тучный батюшка с масляной бородой и елейным голосом объяснял вавилонское пленение евреев: иудеи впали в мерзость и идолопоклонство, за то были наказаны и томились семьдесят лет в плену для исправления. А перед тем пророк Иеремия вещал, что Иерусалим падет и храм будет разрушен.
Евреи сопротивлялись вавилонянам. Но кто они против Иеговы, карающего и милующего? И кто белые, со всеми своими армиями, против Христа? Если грехов в России накопилось на семьдесят лет очищения, кто смеет говорить, что он чист, и утверждать Святую Русь штыками да пушками? Где она, Святая Русь? Теплится огоньками в чьих-то душах и сердцах, зовет на мученичество. Не ушла, не канула в никуда, но слишком мало ее осталось. Если не вытащить из-под толстого слоя навоза, совсем задохнется…
К этой мысли Шергин подбирался долго и очень медленно, с отступлениями, разворотами, долгими перерывами. И, несмотря на страшное нежелание, приблизился вплотную. «Мы боремся против Него, – клокотало у него в голове, – мы, объявившие себя Святой Русью. Мы отвергаем Его промысел о нас и смело идем наперекор». Дикость этой мысли приводила в ужас. Он не хотел ей верить. Но она стояла у дверей и стучалась. Не лезла напролом, а вежливо, смиренно ждала, когда ее впустят. Она знала, что рано или поздно дверь перед ней откроется. И что хуже всего, Шергин тоже догадывался об этом.
– Василий, чаю!.. Васька!..
– Здеся я, здеся… чего так кричать-то… несу уже.
Васька расставил на крестьянском столе чайник, стакан и сухарницу с кусками плохонького ржаного хлеба.
– И чего так надрываться… – бубнил он, – я уж сколько лет Василий…
– С девками хозяйскими опять лясы точил? Смотри, выдашь военную тайну, – пригрозил Шергин, принимаясь за чай, – отправлю куда Макар телят не гонял.
– Батюшки, – всплеснул руками Васька, – шпиён я, что ли? Девчонкам свистульку вырезал. – Помолчав, он насупленно добавил: – С вами, вашскородь, никакой тайны не надо. И так туда идем.
– Куда? – не сообразил Шергин.
– Ну, туда… куда Макар не гонял. А вам чегой-то приспичило аж тыщу человек гнать.
– Не тысячу, а всего семь сотен.
Из той тысячи с лишним, что прочесывала с конца декабря Причернскую тайгу, трех сотен не досчитались после стычек с отрядами Рогова. Бандиты-анархисты показали себя отчаянными вояками, к тому же, доносила разведка, число их перевалило за несколько тысяч. Еще сотню солдат Шергин отправил в Барнаул с партией арестованных и донесением полковнику Орфаниди.
– Семь-то семь, а ну как бунт затеют?
Шергин посмотрел на Ваську, тот потупился и сделал дурашливое лицо.
– Ну-ка в глаза мне смотри. Слышал что или сам придумал?
– Так а чего думать-то, вашскородь, – виновато заморгал Васька. – Ахвицерам неведомо, куды идем, шепчутся на ваш счет, солдатики тож бурчат. Животы-то всем подвело, дырочки новые на ремнях вертят.