– Ахвицеры, – горько усмехнулся Шергин, – видал я этих ахвицеров. С миру по нитке надраны. С людьми работать не могут, выполнить боевую задачу не умеют. Солдаты – михрютки, винтовку, как дубину, держат, не стреляют – пукают в воздух. Не полк, а стадо. Две роты сносные, и в тех народ повыбило. А поглядеть на роговских партизан – любо-дорого. Мы прем дорогами, а те на лыжах по целине, привычные, таежники. Им засаду устроить – раз чихнуть. А как стреляют! На двадцать шагов подпускают и бьют наверняка.
– А что ж, оттого и убежали от них? – невинно предположил Васька.
Шергин поднял на него тяжкий взгляд.
– Не блажи, дурак.
Васька, испугавшись, на всякий случай отступил к двери.
– Так я это… так просто, вашскородь… А ушли из черных лесов, и ладно. И хорошо. Только б еще знать, куды теперь. А то все дорога да дорога. Воевать-то и не с кем. Нешто к кумыкам в гости?
Алтайских калмыков Васька недолюбливал, не имея при том никакого с ними знакомства.
– В гости к императору идем, – вдруг раскрыл Шергин тайну, сильно омрачась, – в горах у границы он где-то обжился.
– Ахти, – Васька аж присел от изумления, – к самому инператору? Вона, значит, как. Ну, тогда да-а… Дела, значит…
Он поскорее скрылся за дверью.
С утра уходили из деревни, притулившейся на широкой дороге. Ротные офицеры изыскивали последнюю возможность пополнить запасы продуктов, солдаты лениво топтались на морозце, смолили самокрутки с наполовину травяной махрой, впрягали лошадей в подводы. Картина привычная и почти мирная, но вдруг ее безмятежность разбили крики и бабий вой, будто здоровый булыжник метнули в тихую заводь. Шергин послал ординарца узнать, в чем дело. А пока тот узнавал, вопли разрастались, как круги на воде, – казалось, вся деревня заголосила: бабы, ребятня, псы, петухи, коровы. Всем было охота участвовать в возглашении беды.
Ординарец доложил: поручик Мятлев зарубил шашкой мужика – тот воспротивился изъятию трех мешков пшена и назвал поручика разбойником.
– Насмерть? – спросил Шергин, направляясь к эпицентру шума.
– Вчистую.
Двое солдат, не обращая внимания на вопли баб, взваливали мешки с пшеном на подводу. Возле трупа в окрасившемся снегу выла мужичка и бессмысленно дергала убитого за руку, будто надеялась, что встанет. Бабы-плакальщицы вокруг, завидев Шергина, ненадолго попримолкли. Рядом топтались несколько младших офицеров и совершенно бесполезный в этой ситуации полковой доктор.
– Сгружайте мешки, – приказал Шергин солдатам и повернулся к Мятлеву, который с безразличным выражением стряхивал снежинки с шинели. – Я не знаю, какие мотивы вами двигали, поручик. Однако я вынужден расстрелять вас как большевистского провокатора.
Среди глухого молчания офицеров раздался решительный голос ротмистра Плеснева:
– Господин полковник, прежде следует разобраться.
– Да? Сколько времени вам нужно на разбирательство? – сухо спросил Шергин.
Ротмистр, сам лихой рубака, как многие кавалеристы, на дело смотрел просто, без чувствительных затей. Он подошел ближе и понизил голос:
– Это нонсенс, господин полковник. Расстреливать офицера из-за какого-то мужика. Этот мерзавец назвал поручика Мятлева мародером. Офицер Белой армии, проливающий свою кровь за отечество, не должен сносить подобное. Здесь задета не только офицерская честь…
– Как вы думаете, ротмистр, – перебил его Шергин, – когда на Страшном суде меня спросят, что я делал в восемнадцатом и девятнадцатом годах, я отвечу: «защищал офицерскую честь»? Или может быть, честь России, утопленной в крови и едва живой? Не предлагайте мне таких глупостей, ротмистр. Ступайте и заберите оружие у Мятлева.
Плеснев, поколебавшись, выполнил приказ.
– Извольте встать к забору, поручик, – негромко произнес Шергин.
Приговоренный, растерявшись на несколько мгновений, повернулся к офицерам, но затем овладел собой и твердым шагом направился к дощатому забору. Двое солдат по знаку полковника сняли с плеч винтовки, встали наизготовку.
– Хотите что-нибудь сказать? – спросил Шергин.
Поручик Мятлев качнул головой и отрешенно усмехнулся.
– Прощайте, господа. Не думаю, что еще свидимся.
Два выстрела, слившиеся в один, дали сигнал бабам. Вновь заголосив, но уже тише, они возносили в стылые небеса горькую жалобу на свою бабью безмужнюю военную долю. Мешков с пшеном на улице уже не было – прибрали.
Через час полк нагнала по дороге телега с одноногим мужиком. Подстегнув лошадь, инвалид подъехал к началу колонны, остановил колымагу, стянул с головы треух.
– Тебе чего, отец?
– Так нешто мы не понимаем, – ответил одноногий, – не бусурмане, чай. Вы своего не пожалели за нашего брата. Ну и мы к вам с поклоном.
Мужик отдернул с телеги дерюгу, обнаружив под ней два мешка.
– Чем богаты, как грится.
– Спасибо, отец, – потеплев нутром, сказал Шергин. – Где ногу-то потерял?
– Германец проклятый оторвал.
Мешки быстро, в два счета, перегрузили на ближнюю подводу. В одном была картошка, в другом то самое пшено.
– Н-но, залетная!
Развернув телегу, одноногий покатил обратно.
К вечеру добрели до уездного Бийска, а следующим полуднем миновали его. Глядеть в городишке было не на что, кроме салотопных фабрик и винокуренных заводов. Даром что город купеческий, на хлебах выросший – сюда свозили зерно и отсюда караванами отправляли через горы, в желтую Монголию. Купцы звенели монетой, завели в городе аж три банка, но облагораживать улицы не спешили. Повсюду щедро копились нечистоты, даже алтайский густой снег не успевал их скрыть. Домишки будто плясали – стояли вкривь и вкось, а между ними чего только нет – строительный лом, битая мебель, дырявые валенки, дохлые псы. Вот только хлеба ни у кого не допросишься. Купцы с прошлого года перевелись, склады усилиями совдепов опустели и местами порушились, даже амбарных мышей кошки подъели.
В том же Бийске Шергин получил первое твердое свидетельство, что алтан-хан, повелитель алтайских калмыков и сподвижник красных товарищей, не миф. Сперва выяснилось: в округе не так давно прошел крупный вооруженный отряд – появился и исчез, как монгольская орда, в бескрайней степи, посланная на Русь. Затем среди ночи Шергин увидел перед собой закутанного в меха калмыка. Он возник тихо и стоял – ждал, когда заметят. Полковник, вздрогнув, поймал рукоять револьвера и наставил ствол на гостя. Тот не сделал попыток помешать этому или опередить. Шергин кликнул караульного, но первым на зов вбежал Васька со свечой в руке и закрестился, отгоняя нечистую силу.
– Свят, свят… заступи, помилуй…
Провинившийся караульный с круглыми ошалевшими глазами попытался подколоть калмыка штыком винтовки.
– А ну…
Калмык отстранил штык рукой и сказал, обращаясь к Шергину, на хорошем русском:
– Я не боюсь тебя, почему ты и твои люди боитесь меня?
Полковник знаком велел караульному уйти в сторону, но револьвер не опустил.
– Ты кто?
– Меня отправил к тебе мой хозяин. Он передал тебе такие слова: «Ты взял в свой отряд моего человека. Отошли его обратно ко мне, и я накажу его как трусливого перебежчика. Если ты не сделаешь этого, я заберу его сам».
Калмык слегка поклонился и сложил руки на груди, ожидая ответа.
– Это все, что он сказал?
– Все.
– Свят, свят, господи Исусе… – бормотал Васька, делая свечкой кресты в воздухе.
– Твой хозяин так глуп, что думает будто я выполню его прихоть и даже не велю повесить тебя? – Шергин чуть расслабился.
Калмык растянул губы на восковом лице – улыбнулся.
– Нет, не глуп. А если ты не глуп, то поймешь почему.
– Он хочет продемонстрировать свою самоуверенность, зная, что отправил тебя на вполне вероятную смерть, – вслух подумал Шергин. – И рассчитывает этой азиатской расточительностью поселить в моих людях страх. Верно, он не глуп. Но я не стану лишать тебя жизни. Можешь уйти, как пришел.
– Ты отдашь того человека моему хозяину?
– Перебьется, – бросил Шергин. – Так и передай.
Калмык снова чуть поклонился и вышел из комнаты. Васька шарахнулся от него, а караульный счел долгом проследить за туземцем и, чтобы нигде не задерживался, унося ответ полковника, все-таки подколоть его штыком.
Сутки спустя, когда полк стоял лагерем в долине седой реки Катуни, Шергин убедился: Бернгарт слов на ветер не бросает. Утром в одной из рот нашли мертвеца с перерезанным горлом. Еще не услышав имени, Шергин догадался, что это бывший «подданный» алтан-хана. Перед тем, за ужином у костров, только и разговоров было, что о ночном визите калмыка к полковнику. Эта смерть взбудоражила всех до чрезвычайности. В руке покойник сжимал нож, отчего солдаты, спавшие ночью рядом, твердили, будто зарезаться ему велел алтайский колдун – явился-де бедняге то ли во сне, то ли наяву. Шергин, правда, подозревал причиной смерти новый визит неуловимого калмыка и велел применить к часовым давно отмененное телесное наказание.
Как бы то ни было, даже среди офицеров поднялось неясное брожение суеверного характера. Выразителем оного к Шергину пришел ротмистр Плеснев. Начав издалека, с алтайского фольклора и вычитанного где-то опасения относительно неизученности влияния шаманского колдовства на человека, в конце он прямо спросил, какого черта лысого они идут искать в проклятых горах. Шергин предпочел бы не отвечать на этот вопрос, но раз уж слово прозвучало, пришлось подтвердить.
– Мы идем искать лысого черта, – невозмутимо сказал он.
– Это понимать в буквальном смысле? – смешался ротмистр.
– Как хотите. Это совершенно все равно. Полагаю, вы не станете вслед за солдатами повторять чепуху про то, что мы идем на подмогу к государю-императору Николаю Александровичу, который якобы чудом спасся от большевиков и скрывается в монгольских горах? Понимаю, отчасти я сам виною этим нелепым рассказам, и все-таки… Впрочем, вы можете идти, ротмистр. Да-да, и не забудьте, отойдя на десяток шагов, назвать меня Франкенштейном. Я не обижусь.