Шергин поскреб колючий подбородок, размышляя.
– Ну вот что. Наказывать тебя за дурные разговоры с солдатами не стану, хотя надо бы. А пойдешь с нами – вдруг чего напутал, а там вспомнишь. Будем вместе это таинственное Беловодье искать.
Тут мужичок свалился с грохотом на коленки и слезно взмолил:
– Не губи ты мою душу, барин. Нельзя мне с вами никак. Вот хоть на месте убей, а не пойду. Никониан, да с ружжами, в Беловодье вести – да где ж это слыхано. И не дойдете вовсе – побьют же, и меня с вами. Тады уж мне от скрежета зубовного не спастись, гореть буду в огне вечном. Отпусти ты меня, барин!
– Да и черт с тобой, – легко согласился Шергин. – Все равно ведь сбежишь. И людей мне попортишь своими анархическими разговорами.
– Попорчу, барин, попорчу, – на радостях закивал раскольник. Он поднялся на ноги и вынул шапку, приладил на голову. – А я уж как ни то один, по-старому. Вижу, не вышло у меня сопутников себе собрать. А то, может, и к лучшему, кто ж его знает. Так я пойду, что ли, барин? – Он оглянулся на дверь, за которой ждали двое солдат. – Некруты у тебя больно злые.
…К ночи затуманило – пришла первая оттепель, нагнала сырости с близкого болота. Неподалеку гулко потрескивало, ухало – будто вскрывались горные реки. Но туземцы заверяли, что для рек еще рано, а вздыхает большой ледник неподалеку, готовится к первой в этом году брачной ночи, когда истечет мутными струями и покроет белые воды побежавшей мимо речки.
Земля под ногами была непривычно твердой для весны, и даже туман в воздухе казался сухим, щекочущим в горле, будто дым. Пахло незнакомо – не тающим снегом и пробуждающейся землей, а древней пылью, которую по миллиметру в столетие обтачивал с гор здешний ветер и потом кружил-гонял по степи в пыльных бурях. За аилами на краю деревни горели костры – солдаты ужинали, иные спали, подставив спины огню. Шергин подошел незамеченным, остановился за границей света – не хотелось обрывать разговор.
– …на ероплане улетел. И царица с ним, и дети ихние с наследником Лексеем. А живут теперича в горах, там их никто сыскать не сумеет, и прозываются те горы – Гамалаи. Они на земле самые высокие, оттуда до неба и до Бога – пальцем ткнуть.
– Ну и силен же ты врать, Постников. Как же они все на ероплане вместились? Это ведь машина сурьезная, а не кобыла с телегой. Вот, братцы, меня послушайте, как оно есть на самом деле. По Белому морю теперь белый крейстер плавает и никогда к берегам не пристает. На нем и спасаются царь с наследником от большаков. А все почему? Море-то Белое, красным в него не зайти, утопнут…
Часть четвертаяБЕЛОВОДЬЕ И ЦАРЬ-ГОРА
1
– Теперь мне все ясно, – торжественно провозгласил Федор с порога. – Беловодье – это тайная партизанская база в труднодоступных горах.
– Оригинально, – оценила Аглая, чуть опешив и забыв пригласить гостя в дом. – Такого еще не было.
– Это не моя мысль, – отверг лавры Федор. – Так думал полковник Шергин. Или примерно так… – Он на миг замолчал. – Но вообще-то, я полагаю, меня стоит впустить.
– Ох, – сказала Аглая и посторонилась. – Только не делай больше таких громких заявлений. Тетя приболела, и, если услышит, ей станет совсем худо. Она у меня впечатлительная.
– Понял. Буду делать заявления шепотом.
Федор расположился в старом-престаром кресле-качалке и, переполненный заявлениями, усиленно закачался. Аглая наскоро приготовила чай с алтайским кумысом. Осторожно понюхав кувшинчик с густым грязно-белым молоком, Федор поинтересовался:
– Лошадиное?
– Верблюжье.
Еще раз понюхав, он не решился рискнуть и отодвинул кувшинчик.
– Зря, – сказала Аглая. – Очень питательно. Ну, я слушаю тебя.
Федор принялся шептать, с чувством выкатив глаза:
– Я собираюсь идти в горы.
– Для чего? – насторожилась Аглая.
– Искать клад, оставленный там полковником.
– Очень интересно, – сказала она нисколько не заинтересованным тоном. – У тебя есть карта сокровищ?
– Есть. – Федор вытряхнул из-за пазухи мемуары прапорщика Чернова. – Вот она. Здесь все описано. Шергин искал Беловодье, то есть ту самую партизанскую базу…
– Легенда о Беловодье появилась лет на двести с гаком раньше, – перебила Аглая.
– Знаю, но Бернгарт мог просто использовать этот бренд для своего караван-сарая.
– Допустим. – Аглая шевельнула бровями, и в этом движении не было совершенно ничего допускающего. Федор, однако, был увлечен рассказом, чтобы замечать ее мимику.
– В полку, хотя это скорее было несколько рот, ходили разные мнения насчет конечной цели похода. Судя по всему, Шергин был очень скрытен. Это, конечно, сильно вредило ему и нагнетало атмосферу в отряде. Но здесь, – он постучал по книге, – упоминаются Беловодье и Белый Старец, который жил на высокой горе. Тебе это о чем-то говорит?
– Цагаан-Эбуген, монгольское божество? – Аглая пожала плечами. – Пока ни о чем.
– Может, и божество. Или не божество. Они ведь нашли эту гору, и Шергин с ротой солдат полез на нее. А там двое рядовых заблудились и наткнулись на Белого Старца. Один потом вернулся, а второго Старец оставил у себя. Больше того парня никто не видел. Но второй передал Шергину пару слов от «божества». После чего полковник пришел в сильное возбуждение, долго писал что-то и в результате оставил на горе свою шкатулку, с которой никогда не расставался. Что в ней было, кроме этого письма, неизвестно. Но Чернов видел, куда полковник ее спрятал, и подробно описал место. Как думаешь, зачем?
– Чтобы кто-нибудь когда-нибудь ее нашел.
– Точно. И этот кто-то – я. Письмо полковник писал мне.
– Почему ты так уверен?
– Чернов стал свидетелем гибели семьи полковника в Ярославле. Он был уверен, что убили всех. А в тот день на горе Шергин, как безумный, твердил про своего потомка. Сказал, что получил обетование о потомке. – Федор умолк, глядя в стену остановившимися глазами. – Вот и решай – божество сей Белый Старец или кто.
– Или где, – сказала Аглая. – Как ты собираешься искать эту гору?
– Найду. Туземцы так и называли ее – гора Белого Старца. Может, и сейчас кто-нибудь из них знает.
Федор вопросительно посмотрел на девушку.
– Ладно, поспрашиваю, – согласилась она. – А в книжке написано, как он погиб?
– Написано. Но мне не все ясно. Это только внешняя сторона дела. А мне нужны показания главного свидетеля.
– Старик Плеснев мертв, – напомнила Аглая.
– Не его. – Федор мотнул головой. – Полковника Шергина.
Освободившись от заявлений, он допил чай и расслабился. Теперь можно было перейти к другим вопросам. Он сосредоточил во взгляде всю нежность, на какую был способен, и постарался, чтобы это было заметно.
– Что ты так страдальчески смотришь? – спросила Аглая, отведя глаза, и стала зачем-то переставлять на столе чашки.
Федор немедленно сменил нежность на решительность.
– Послушай, я понимаю, когда я только явился сюда к вам, ты воспринимала меня, и, наверное, справедливо, как некую эманацию городского хаоса. Этакого столичного ковбоя, который сбежал в деревню, потому что ему вздумалось вообразить себя лишним человеком. Вот, ты улыбаешься, значит, так все и было. Но кое-что изменилось. Я ведь почти три месяца тут живу. И ваши сельские натурфилософские эманации на меня тоже действуют. Поверьте, Аглая… пардон, забылся… Поверь, я стал другим. Я, можно сказать, возродился здесь душой к новой жизни и…
Аглая прыснула, закрывшись ладонью, и все красноречие Федора как рукой сняло.
– Что? – с глупым видом спросил он.
– А кто в Бийске хвастал красивой жизнью и сорил деньгами? – тихо смеялась она.
Федор помрачнел и долго не находил слов. Потом встал, ушел к окну и сказал:
– В сущности, это не более чем сублимация подавленных желаний. Но теперь я понимаю, какой же я дурак. Как пошло и скудоумно вел себя. Это оттого, что я совсем потерял голову. – Он порывисто вернулся к столу. – Я сейчас задам тебе прямой вопрос и хочу услышать на него прямой ответ…
– Ты хочешь знать, пойду ли я с тобой в горы? – опередила его Аглая. – Разумеется, да.
Федор вскочил, схватившись за голову, и зашагал по комнате.
– Нет, это невозможно! – отчаянно произнес он. – Эта женщина сведет меня с ума!
Он остановился, задумчиво глядя на нее.
– Кажется, я никогда не смогу раскусить тебя. Но, черт побери, мне это нравится. Сам не знаю почему.
– Я же не сахар, чтобы меня раскусывать, – с усмешкой сказала Аглая.
– Это я уже понял, – проворчал Федор.
Степь выгорела на солнце до рыжины – у нее стал портиться нрав, и все чаще вокруг Усть-Чегеня перекатывались темные клубки пыльных бурь. Только флегматичным верблюдам было хорошо – вся остальная живность, не исключая людей, стремилась в горы. Из-за нашествия туристов Федор на время потерял Аглаю и от тоски начал выдумывать разнообразные причины для ревности. Прождав неделю и окончательно разочаровавшись в женской последовательности, он отправился на поиски единственного знакомого алтайца – желтолицего Бельмондо. Полдня Федор ходил по степи, высматривая горбатые кочки на фоне дымчато-синих гор – верблюжье стадо. Наконец, умаявшись и возжаждав, догадался повернуть к стойбищу. Там и наткнулся на обоих – бездельничающих и весело болтающих на туземном языке. Аглая была в том самом платье, которое купил в Бийске Федор, насилу уговорив ее не сопротивляться подарку.
Голубой бархат смотрелся на ней превосходно, но посреди убогих монгольских юрт это выглядело насмешкой, и Федор даже догадывался над кем. В голову ему пришла беспомощная мысль, что он не заслужил такого обращения с ее стороны. Но тут же эту беспомощность перебила другая мысль, намного более мужественная. Он подумал, что, даря женщине красивые платья и драгоценности, мужчина покупает все это для себя. И трудно было бы требовать от женщины, которая тебе не принадлежит, чтобы она подбирала к подаренному соответствующее окружение. Разве что подарить и его тоже.