– Вы хотите купаться вместе с нижними чинами, господин полковник? – брезгливо топыря верхнюю губу, спросил он.
– Знаете, господин ротмистр, – он подчеркнул голосом абсурдное обращение к нижестоящему, – офицерский этикет меня не волнует сейчас совершенно. Вы разве не чувствуете, что сегодня мы все – я, вы, они – одна плоть?
Шергин остался в одних подштанниках, не вполне чистых.
– Ничего такого я не чувствую и не собираюсь чувствовать, господин полковник.
– Мне вас искренне жаль… Христос воскресе, ротмистр!
Он разбежался и прыгнул в самую гущу солдатских голых тел. Его приняли с восторгом, хотя и посторонились, освобождая место.
Купание в горячей воде нисколько не охладило его мысли. Васька принес подцепленный на штык кусок жареного мяса, истекающий жиром, но Шергин не притронулся к еде.
– Уморить себя решили, вашскородь? – обиженно спросил Васька.
– Поди прочь, – отмахнулся полковник. – Нет, погоди. Стой.
– Стою. Гожу.
– Сейчас же позови прапорщика Чернова.
– Чтоб он уговорил вас съесть мясо? – уточнил Васька.
– Немедленно!! – рявкнул Шергин.
Ваську сдуло как ветром.
Прапорщик Чернов, за время похода ставший на полголовы выше и еще худее, чем был, когда его выловили из уральской реки, смотрел на полковника непонимающе.
– Я видел, – ломким, неустановившимся голосом говорил он. – Своими глазами.
– Ты видел, как убили всех троих? – медленно чеканя слова, спросил Шергин.
Миша Чернов моргнул и ответил не очень уверенно:
– Да.
– Вспоминай!
Прапорщик почесался, потянул носом, снова моргнул и уставился на Шергина почти испуганно.
– Ну?
– Марью Львовну помню… штыком. Ваньку малого… по голове.
– Как убили Сашу, ты видел? – Шергин от напряжения привстал с камня, на котором сидел.
– Нет, – выдохнул Чернов. – Не видел. Я только подумал…
Шергин снова утвердился на камне, перевел дух.
– Он жив.
– А? – раскрыл рот прапорщик.
– Мой сын жив. Они не нашли его.
Миша Чернов был потрясен.
– Я… я…
– Молчи, – велел Шергин, – и слушай внимательно. Через какое-то время мы уйдем отсюда вниз. Я хочу, чтобы ты запомнил все, что здесь. Оглянись.
Прапорщик послушно повертел головой.
– Я хочу, чтобы все это осталось в тебе – гора, озеро, эта трава, эта Пасха, купание солдат. Чтобы ты сохранил в себе эту высоту. Ты меня понимаешь?
Чернов ответил энергичным кивком, хотя изумленное выражение его свидетельствовало, что понимает он мало.
– Ты обязательно останешься жив, – продолжал Шергин с нажимом, словно приказывал остаться в живых, – и уйдешь за границу…
Прапорщик снова не сумел совладать с мышцами лица, поддерживающими на месте челюсть.
– Я?.. Я не уйду… Никуда я не пойду из России.
– Пойдешь. Отыщешь себе пристанище за границей. Будешь жить и хранить Россию там. А потомки твои пусть возвращаются, когда будет можно.
Миша мотал головой, сначала медленно, потом быстрее.
– Нет.
– Да! Посмотри туда.
Шергин показал рукой наверх, на покрытый ледником гребень горы, неровным и расщепленным кольцом окружающий долину.
– Туда мы не пойдем, – опять с нажимом сказал он.
Чернов, поглядев на отвесные, заледенелые стены, снова перестал что-либо понимать.
– А зачем… – выдавил он.
– Вот и я говорю – незачем нам туда лезть. Не по Сеньке шапка. Мы свою высоту взяли. Большего нам не дано. Остальное пускай берут наши потомки, если сумеют. Если им будет дано. А наша задача – сохранить для них это.
Он обвел жестом маленькое горное каре с озером и цветущей прибрежной полосой, с отдыхающими солдатами.
– Но они сумеют. Это обетование… я получил его здесь. Обетование о потомке. Мой сын жив…
Шергин вдруг затрясся и закрыл лицо руками.
Прапорщик Чернов смущенно отвернулся и еще раз смерил взглядом крутые скалы, хмурые, совершенно неприступные.
– Это какой же дурак туда полезет? – нарочито грубо спросил он, чтобы не дрожал голос.
– Я не знаю, – сказал Шергин, резко отдернув руки и вернув себе нормальный вид. – Но дураков в России с избытком хватает сейчас.
Миша Чернов окончательно сконфузился, видя, что смысл разговора уходит от него все дальше.
– Ступай, – отпустил его Шергин. – Стой. Пообещай, что не забудешь этот разговор.
– Ага, – кивнул прапорщик, – ладно.
Тут же зарумянясь и вытянувшись во фрунт, он поправился:
– Так точно, господин полковник.
Оставшись один и прогнав Ваську, который явился напомнить о холодном уже мясе, Шергин вооружился огрызком карандаша, расстелил на валуне лоскут бумаги и принялся писать отвыкшей от подобных упражнений рукой. Слова поначалу выходили корявыми, жирными, затем буквы становились все тоньше и мельче и, не поспевая за мыслями, наползали одна на другую.
Он писал больше часа, взмок от напряженной работы и несколько раз торопливо оттачивал ножом затупленный грифель. Лишь в одном месте он запнулся и долго не решался продолжать. Наконец карандаш снова клюнул бумагу. «Россия спасена, я услышал эти слова здесь, они прозвучали так ясно, как будто рядом был кто-то, но никого не было, и все-таки они были сказаны, я не знаю, что эти слова будут означать через сто лет, наверно, что-то другое, но сейчас они звучат в моем сердце и, точно знаю, не только в моем, и означают одно: мы заслужили то, что заслужили, а теперь нужно смириться и терпеть, Русь всегда спасалась терпением, я хотел бы умереть здесь, на горе, но я нужен моим людям, солдатам, потому…» Слово «потому» он недовольно вычеркнул и продолжал: «Я чувствую, что скоро освобожусь, нет, уже свободен, я ничего больше не должен этой войне, я отдал ей все, что мог, нет, еще не все, осталось последнее…»
3
Алтай и прежде не скупился на яркость красок и художественные переливы оттенков. Но на высоте около трех тысяч трудно было ожидать чего-то, кроме черно-белого рисунка. Однако здесь тоже встречались вариации: опалово-синие пятна мхов, глянцевая ржавчина лишайников, киноварь скал, фиолетовые тени в складках горных пород, голубые ореолы ледников, салатные пучки травы, желтые увядающие маки. Как будто модный художник наляпал кисточкой разноцветные мазки и выставил свое произведение на поднебесный аукцион, где его могли вволю оценивать пролетающие по делам ангелы и гуляющие по облакам святые угодники.
Федор почувствовал себя одним из них, пробираясь по молочному туману облака, решившего отдохнуть на склоне. «В сущности, покорение горы не что иное, как паломничество, – вспомнил он свою старую мысль, – тут уже и до святости недалеко».
На третьи сутки восхождения он вплотную подобрался к верхней границе тундры, где мелкая жухлая трава клиньями врезалась в курумы – каменные осыпи и безуспешно пыталась взбегать на морщинистые скалы с шапками снега. К полудню четвертых суток Федор оказался в ледово-каменном мешке и до вечера обползал его стены в поисках пути. В сумерках он удачно провалился в узкую расщелину, уходившую наклонно наверх, будто лестница без ступенек. Заночевать пришлось здесь же, втиснувшись в поперечную трещину. О том, чтобы залезть в спальный мешок, нечего было и думать. «И для чего я терплю такие муки?» – спрашивал себя Федор, скрюченный в три погибели. В том же положении он исхитрился приготовить ужин – вскрыл банку консервной колбасы и наделал бутербродов. «Определенно, это у меня наследственное, – размышлял он. – С каждым часом я все сильнее ощущаю в себе гены полковника Шергина. Этого загадочного Франкенштейна с любящим сердцем и мистической судьбой… Но, с другой стороны, разве меня влечет наверх родственное чувство? Ничуть. Я совершенно свободен от подобной сентиментальности».
Тут ему пришло в голову, что он свободен вообще от всего – и именно здесь, на высоте трех с лишним километров это ощущалось как абсолютное счастье, тогда как внизу, на земле рождало лишь тоску неприкаянности. Это новое чувство свободы поразило Федора до глубины души. Он попытался увидеть себя со стороны: скорченный, забившийся, как таракан, в каменную щель, дрожащий от холода – и рассмеялся. Но смех тоже был счастливый.
Проснувшись рано утром, он доел бутерброды и решительно полез вверх. Трещина в скале кончилась лишь через несколько часов. Выбравшись из нее и сбросив рюкзак, Федор долго лежал на спине. По синему морю вверху медленно плыли белоснежные лодки; в них не было гребцов, но, очевидно, лодки точно знали, куда они направляются. В какой-то момент Федору стало казаться, что не лодки плывут, а он сам куда-то движется. И в отличие от них он пока не совсем понимал, к какому берегу его несет.
Потом он встал и увидел захватившую дух картину. Прямо перед ним начинался короткий спуск в крошечное горное каре, посреди которого лежал кусочек неба. И по нему так же медленно плыли умные белые лодки. От этого опрокинувшегося неба на какое-то время в голове у Федора все смешалось. Он вдруг перестал понимать, где кончается небо и начинается он сам – скольжение лодок, переходящее в его собственное движение куда-то, делало эту границу несуществующей.
Каре окружало разорванное кольцо заснеженных скал. Травы возле озера не было и само оно не парило, но Федор узнал место по описанию. Сотня солдат с полковником Шергиным пришла сюда другим путем, не тем, который достался ему, но завещание полковника, безусловно, ждало его здесь.
Он спустился в долину и подошел к берегу. Вода была прозрачна до самого дна. Положив руку на поверхность озера, он тут же отдернул ее – обожгло холодом.
Федор не торопился. Он собрал свой туристический мангал, нашел у озера немного мха, разжег костер. Поставил воду и сварил суп из концентрата. В первый раз за четыре дня наелся вволю и ощутил от этого необыкновенное блаженство.
Только после этого он принялся за поиски. Задача облегчалась тем, что прапорщик Чернов был хорошим наблюдателем и имел великолепную память. Спустя десятилетия после войны он с точностью воспроизвел в книге подробности ландшафта и обрисовал скалу, в которой полковник Шергин схоронил заветную шкатулку. В скале было углубление, похожее на раскрытую слоновью пасть. Запустив туда руку по плечо, Федор наткнулся на имущество полковника.