Евгений ПермякЦарь Горох
Посвящение
Леониду Теракопяну,
первому читателю и ценителю этих сказок
Иллюстрации Екатерины Лопатиной
# эксмодетство
Четы́ре бра́та
У одно́й ма́тери бы́ло четы́ре сы́на. Всем хороши́ удали́сь сыновья́, то́лько друг дру́жку бра́тьями признава́ть не хоте́ли. Ничего́ схо́жего ме́жду собо́й не находи́ли.
– Уж е́сли, – говори́т оди́н брат, – кого́ и взду́маю я бра́том назва́ть, так то́лько лебя́жий пух и́ли, на худо́й коне́ц, хло́пковое волокно́.
– А я, – говори́т второ́й брат, – на стекло́ похожу́. То́лько его́ и могу́ свои́м бра́том призна́ть.
– А я бе́лому ды́му брат, – говори́т тре́тий. – Неда́ром нас одного́ с други́м пу́тают.
– А я ни на кого́ не похо́ж, – сказа́л четвёртый брат. – И не́кого мне бра́тцем назва́ть, ра́зве то́лько слёзы.
Так и по сей день спо́рят четы́ре родны́х бра́та: бе́лый Снег, си́ний Лёд, густо́й Тума́н да ча́стый Дождь, – друг дру́га бра́тьями не называ́ют, а ма́тушку Во́ду все че́тверо роди́мой ма́терью велича́ют.
Быва́ет тако́е на све́те… Не всегда́ брат бра́та узнаёт!
Гусь ла́пчатый
В да́вней да́вности прослы́шал гусь, то перо́м из его́ крыла́ кни́ги пи́шутся, госуда́рственные бума́ги подпи́сываются, возгорди́лся и загогота́л:
– Го-го-го! Госуда́рственная я пти́ца, а не проста́я! Коли б не моё крыло́ да не моё перо́, чем бы кни́ги писа́лись, как бы ука́зы-прика́зы составля́лись?
Услыха́л э́ту похвальбу́ черни́льный оре́шек, на кото́ром в старину́ черни́ла настаи́вали, то́же хва́статься стал:
– Не просто́й я оре́х, а черни́льный! Ко́ли б не я да не гуси́ное перо́, чем бы кни́ги ста́ли писа́ть, чем бума́ги подпи́сывать?
– То-то что – бума́ги! – гля́дя на них, задрала́ нос ста́рая тря́пка. – Бума́гу из меня́ де́лают! Не будь меня́, да гуси́ного пера́, да черни́льного оре́шка, не́ было бы гра́моты на земле́!
– Го-го-го! – гого́чет гусь. – Пойдём втроём наро́д припугнём. Пуска́й он нам сла́ву поёт, почёт воздаёт. А не то мы его́ пе́рьев лиши́м, черни́л не дади́м, бума́гу приде́ржим! Незамени́мые мы!
Пошли́ гусь, черни́льный оре́х да ста́рая тря́пка почёт добыва́ть, сла́ву тре́бовать. Вы́слушал их наро́д и веле́л вме́сто гуси́ных стальны́ми пе́рьями писа́ть, черни́ла из черни́льного порошка́ гото́вить, бума́гу из де́рева выраба́тывать.
На э́том и ко́нчилась похвальба́ ста́рой тря́пки да черни́льного оре́шка. Тря́пкой ста́ли пол мыть, пыль вытира́ть, а про оре́шек да́же и забы́ли, где и на чём он растёт.
Прити́хли оре́шек да тря́пка.
А гусь всё ещё не унима́ется. Гого́чет! Кры́льями ма́шет, да взлете́ть не мо́жет. На э́то ма́ло кто тепе́рь обраща́ет внима́ние. То́лько е́сли случи́тся в наро́де вы́скочка, и́ли хвасту́н, или крику́н, лю́ди обяза́тельно про тако́го ска́жут:
«Вида́ли, како́в гусь ла́пчатый? А?»
Ура́льская поба́сенка
Че́рез Ура́льские го́ры шёл Ду́рень с ко́мпасом.
Шёл да и ви́дит – стре́лка ко́мпаса куда́ не на́до пока́зывает.
Ба́луется. Рассерди́лся Ду́рень на ко́мпас и разби́л его́ о скалу́, а сам да́льше пошёл. По со́лнышку.
Шёл сле́дом за Ду́рнем че́рез Ура́льские го́ры у́мный челове́к. То́же с ко́мпасом. Шёл, шёл да и ви́дит, что стре́лка ко́мпаса куда́ не на́до пока́зывает. Не на се́вер. Дури́т стре́лка.
Заду́мался у́мный челове́к, куда́ и́менно стре́лка смо́трит.
До́лго ходи́л пытли́вый челове́к с озорны́м ко́мпасом. В о́ба гла́за за стре́лкой смотре́л.
Ходи́л так, смотре́л – и уви́дел, что стре́лка на высо́кую го́ру гляди́т. И в каку́ю бы сто́рону он ни пошёл, стре́лка на го́ру воро́тит.
– Эге́! – сказа́л у́мный челове́к. – Ника́к я магни́тную го́ру откры́л, желе́зную руду́ нашёл?
Так оно́ и случи́лось.
Скрипу́чая дверь
В но́вую избу́ наве́сили хоро́шую Дверь. Краси́вую Дверь.
И все её хвали́ли. Потому́ что Дверь легко́ открыва́лась и пло́тно закрыва́лась, не пропуска́я зи́мнюю сту́жу.
Вообще́ Дверь не́ в чем бы́ло упрекну́ть, и о ней переста́ли говори́ть. Зато́ в избе́ о́чень мно́го разгова́ривали о ра́мах. И как о них мо́жно бы́ло не говори́ть, когда́ они́ бы́ли плохи́ми. С трудо́м открыва́лись и закрыва́лись. Набуха́ли. Пропуска́ли холод.
Ра́мам уделя́лось мно́го вни́мания, и э́то обозли́ло зави́стливую Дверь.
– Вот вы как, – сказа́ла она́, – я покажу́ вам, как не замеча́ть меня́. – И ста́ла коро́биться, криви́ться, скрипе́ть.
Её подстру́гивали, выпрямля́ли, утепля́ли. Ня́нчились с не́ю, ско́лько могли́. Её пе́тли ча́сто сма́зывали ма́слом, а она́ не унима́лась, скрипе́ла. Скрипе́ла с таки́м остервене́нием, что э́то ста́ло невыноси́мо для окружа́ющих.
Тогда́ её сня́ли с пете́ль и вы́бросили в дровя́ник. На её ме́сто наве́сили другу́ю. Обы́чную сосно́вую дверь, кото́рая че́стно слу́жит в избе́ до сих пор, зна́я, что легко́ открыва́ться и пло́тно закрыва́ться во́все не каки́е-то осо́бенные досто́инства, а её дверны́е обя́занности.
Вы́брошенная же в дровя́ник Дверь вско́ре поняла́, что вне избы́ и без избы́ она́ ничего́ собо́й не представля́ет. Ро́вным счётом ничего́. Да́же скрипе́ть не мо́жет вне избы́.
Такова́ печа́льная исто́рия одно́й зазна́вшейся Две́ри, кото́рая оказа́лась в одино́честве.
Кры́ша
О́чень большо́й котлова́н вы́рыли землеко́пы. Фунда́мент из про́чного ка́мня глубоко́ залега́л под землёй. На фунда́менте бы́ли возведены́ сте́ны до́ма. Высо́кие. В семь этаже́й. Просто́рный, краси́вый дом с балко́нами вы́рос. На сте́нах зда́ния поко́илась кры́ша. Добро́тная. Но не сли́шком све́дущая и образо́ванная кры́ша.
Она́, и́здали зави́дев новосёлов, вме́сто: «здра́вствуйте», «ми́лости про́сим» и́ли «ра́да вас ви́деть», «проходи́те, пожа́луйста» – надое́дливо тверди́ла: «Фунда́мент, сте́ны и весь дом возведены́ для того́, чтоб держа́ть меня́ – кры́шу».
Для ка́ждого я́сно, что э́то сужде́ние явля́ется ве́рхом самомне́ния. Реши́ли ребя́та зазна́йку проучи́ть.
А как её наказа́ть? Е́сли б кро́вельщики не кра́сили её – пусть себе́ ржаве́ет. Нельзя́, прохуди́ться мо́жет. Снежка́ми закида́ть – не добро́сить. А е́сли плака́том пристыди́ть, мол, «Кры́ша – вру́нья»? Но крута́ бо́льно кры́ша, в дождь водопа́д с неё хле́щет. Плака́тик размо́кнет, она́ и не о́хнет…
– А заче́м го́лову лома́ть? Пусть себе́ ме́лет, – реши́л ма́ленький Вася́тка, – ведь кры́ша от э́того не протека́ет.
И все ребя́та с ним согласи́лись: не протека́ет, а бо́льше от кры́ши не сле́дует тре́бовать.
А у них дел и без того́ вы́ше кры́ши и гора́здо интере́снее.
Ве́чный коро́ль
Оди́н надме́нный коро́ль сказа́л друго́му королю́:
– Как же ты смешо́н и мал! Тебе́ никто́ не воздаёт короле́вских по́честей. Тебя́ да́же не называ́ют «ва́ше вели́чество». Како́й же ты коро́ль?
– Увы́, – отве́тил тот, – ме́жду тем я коро́ль. К тому́ же я са́мый изве́стный из всех короле́й! Меня́ зна́ет весь свет. Обо мне́ напи́саны ты́сячи книг. Я беспреры́вно нахожу́сь в сраже́ниях… Но меня́ никто́ не назовёт крова́вым королём. Побежда́я в би́твах, я не пролива́ю ничье́й кро́ви. Ока́зываясь побеждённым, я остаю́сь невреди́мым. Пусть моя́ а́рмия малочи́сленна, но она́ бессме́ртна. Пусть в моём фло́те всего́ лишь два су́дна, но они́ непотопля́емы. Я еди́нственный из короле́й, кото́рого нельзя́ све́ргнуть…
Так говори́л при о́бщем молча́нии, ничего́ не преувели́чивая, не произнося́ ни еди́ного сло́ва непра́вды, всеми́рно изве́стный коро́ль, сто́я ря́дом со свое́й короле́вой в окруже́нии сви́ты на… ша́хматной доске́.
Све́чка
Горе́ла Све́чка в Ста́ром Подсве́чнике, горе́ла да и отгоре́ла. Пога́сла. Ко́нчилась.
– Кака́я она́ недолгове́кая, – ве́село сказа́л Тарака́н, выполза́я из щели́. – Ма́ло пожила́ Све́чка.
– Да, она́ ма́ло пожила́, – сказа́л, вздохну́в, Ста́рый Подсве́чник, – зато́ я́рко горе́ла. Мно́гим от неё бы́ло светло́ и ра́достно.
Ничего́ на э́то не отве́тил Тарака́н, уполза́я к себе́ в щель. Потому́ что в подсве́чник вста́вили но́вую свечу́ и зажгли́. А Тарака́н не люби́л све́та и боя́лся его́.
Царь Горо́х и цари́ца Ку́рица
Э́то бы́ло ещё при царе́ Горо́хе, при цари́це Ку́рице. Заду́мали царь Горо́х и цари́ца Ку́рица в своём ца́рстве-госуда́рстве всей жи́вности, всей расти́тельности чины́-зва́ния присво́ить. И присво́или.
Петуха́ капра́лом назна́чили. Коро́ву ба́рыней назва́ли, свинью́ – суда́рыней, ба́рана – ро́тмистром…
Одним сло́вом, никого́ не забы́ли. Ни морко́вь, ни ре́пу. Ни гусе́й, ни коне́й. Ты́кву и ту «ва́шим степе́нством» велича́ть на́чали.
Все премно́го дово́льные и весьма́ благода́рные сла́вят царя́ Горо́ха, в честь цари́цы Ку́рицы пе́сни пою́т. А в ца́рстве от э́того лу́чше не ста́ло, да́же, мо́жно сказа́ть, нева́жные дела́ пошли́.
И все к царю́ Горо́ху, к цари́це Ку́рице бро́сились:
– Чины́ на нас больши́е, зва́ния высо́кие, а жить мы ху́же ста́ли.
– Что тако́е? В чём де́ло? – спра́шивает царь Горо́х.
– Неурожа́й! – отвеча́ют ему́. —
Ни жева́ть, ни клева́ть не́чего. По пять раз пшени́цу-рожь-ячме́нь-овёс пересева́ем. Не растёт! Не всхо́дит! В са́мую лу́чшую чёрную зе́млю се́ем – и хоть бы что!
Царь Горо́х в по́ле ки́нулся. Пшени́цу-рожь-ячме́нь-овёс спра́шивает:
– Почему́ э́то вы не всхо́дите, не зелене́ете, се́рдце не ра́дуете?
А те хитря́т:
– Что нам всходи́ть, зелене́ть, се́рдце ра́довать, когда́ ты со свое́й цари́цей Ку́рицей нас ни́же всех поста́вил. Никако́го почёта зерну́ не дал. Да́же пло́ше ты́квы посчита́л.
– Ну что ж, – схитри́л царь Горо́х, – мо́жно и вас в чины́ произвести́. У́нтерами жела́ете быть?