Голова после ночного загула страшно болела, видно, уж очень много выпил Иван Васильевич на пиру. С трудом разлепив глаза, он не сразу понял, где находится. К застонавшему царю подошел Тимошка:
– Попей, государь, полегчает.
В руках верного слуги был большой ковш с рассолом – верным средством от головной боли после попоек. Покряхтев, Иван выпил почти всю жидкость, оттолкнул руку Тимошки и поинтересовался:
– Где это я?
– У царицы в опочивальне.
Иван вытаращил на него глаза:
– А ты как здесь?!
– Я за дверью был, пока царица спала. – Похоже, холопа пронять просто невозможно.
– А-а… – протянул царь, попросту не зная, что ответить. Откинувшись на спину, он пытался вспомнить, что говорил или творил вечером, вернее, ночью. Вспомнил многое: как силой заливали в рот хмельное, смешав все подряд, боярину Алексееву, как ездили верхом на проштрафившемся Шишкине… Только вот не помнил, как попал в опочивальню к жене. Подумал, подумал и все же спросил:
– А сюда я как попал?
– Пришел, – пожал плечами Тимошка.
Иван вздохнул, хмель уже прошел, голова пока гудела, но соображала, хотя и с трудом.
– Царица ругалась? – осторожно поинтересовался он.
– Плакала, – отрезал в ответ холоп.
Царю очень хотелось крикнуть в ответ что-то плохое, ударить ногой или кулаком, даже замахнулся, но в опочивальню вошла Анастасия, и кулак Ивана повис в воздухе. Царица с ужасом смотрела на мужа, неужели все-таки вспомнил, как грозил отправить всех в поруб?! Нет, Тимошка держится спокойно.
– Настя, голова болит…
– Вестимо будет болеть. Ты много не пей, Ваня, не то совсем пропадешь.
– Я? Пропаду?! – Царь принялся хохотать так, что, казалось, затряслись стены дворца. – Я вас всех переживу!
С того дня Анастасия стала думать, как попросить митрополита женить Ивана после ее смерти. Макарий долго глядел на поникшую головой царицу, вздыхал, но обещание такое дал. Митрополит понимал, что Анастасия долго не проживет, а Иван уже пустился во все тяжкие, его не остановить даже словами духовного наставника.
– Неужто и ты, владыко, усмирить не можешь? – с надеждой подняла на митрополита глаза Анастасия.
– Не могу, – вздохнул тот. – Уж больно нрав дурной достался от отца и матери. Да и дед с бабкой не лучше были.
Сам Макарий тоже размышлял, что будет с Иваном, все меньше обращавшем внимания на слова наставников. Видел, что царь начинает не просто самовольничать, а самодурствовать. Возомнил себя вершителем человеческих судеб, которому дозволено все. Вздыхал Макарий, укоряя себя: а не ты ли внушал отроку Ивану, что царь – самодержец Божьей волей, потому главный судья и властитель? Все верно, так и есть, да только над царем суд нравственный и Божий быть должен, а Иван все чаще такого не признает! Божьего суда боится, потому кается и грехи замаливает, а нравственный не считает, мол, если он царь, то только сам себя судить может.
Тяжелые думы овладевали митрополитом, стоило ему задуматься над будущим Ивана и Московии, умный Макарий понимал, что державшегося столько лет Ивана точно выпустили на волю. Пока чуть удерживает Анастасия, но скоро и ее не станет. Права царица, ох как права! Ивана Васильевича надо женить срочно, иначе вовсе сладу не будет. На ком? Свято место пусто не бывает, Русь сильна, многие захотят породниться с московским царем, найдутся невесты. Только бы не ошибиться, в таком деле осторожность нужна.
Свою какую выбрать, как вон Анастасия? Но снова при царе передерутся прошлые родственники с новыми… Вот и ломал голову Макарий над будущей женитьбой своего подопечного. Царица еще была жива, а ей уже вовсю искали замену. Правда, прожила царица недолго, угасла, оставшись в памяти людей лучиком света.
За окном ночь, в углу горит лампадка перед образами, несколько свечей тоже в углах плохо освещают спальню царицы. Умершей царицы.
– На-астя-я… Настюшка-а… зачем ты ушла? На кого покинула меня с детками-и, – ныл Иван, сам вряд ли понимая, что говорит. Просто невыносимым казался тот груз, который вдруг лег на плечи.
Много знал женщин молодой государь, многих девок попортил, но так, как Анастасию, не любил ни одну, да и не хотел тоже. Других просто брал, а эту жаждал. И все время чувствовал себя перед ней виноватым, за измены, за ярость, непонятно почему вспыхивающую, за то, что мало считался с женой… От сознания вины становилось тошно, принимался оскорблять без дела, из-за этого накатывало такое… От невозможности справиться с самим собой захлестывало отчаяние, от этого становилось еще хуже и злее. Бывали даже минуты, когда хотелось все разрушить, сломать, что ли.
И вот теперь Насти не было, то есть вот она лежала тихая, как и при жизни, спокойная и немыслимо далекая. Она ушла туда, откуда возврата нет. И ждать мужа там, в райских кущах, не будет. Ей по заслугам путь на небо, а вот ему… Иван содрогнулся от мысли, что ему уготовано за его поведение.
Но мысль тут же вернулась к Анастасии. Нет больше Настеньки, не проведет она прохладной рукой по волосам, не улыбнется своей кроткой, ласковой улыбкой, не зазвучит тихий голосок… От тоски Иван даже застонал.
К царю бросился кто-то из слуг, но Иван отвел его рукой:
– Поди прочь!
Он до утра стоял на коленях, то уставившись в окаменевшее лицо жены, то рыдая, уткнувшись в край покрывала, навсегда упрятавшее от мужа такое дорогое тело. Душа-то давно его покинула…
Анастасию хоронила вся Москва, ее очень любили, потому за гробом шли не только близкие, но и те, кто видел царицу лишь издали во время праздников. Скорбели многочисленные монахи, во всех монастырях служили по ней службы, потому как многим и многим она при жизни делала не просто дорогие подарки, а собственноручно изготовленные. Сколько покровов ею было вышито, сколько образов на шелке и бархате ее руками сделаны… Жалела Москва Анастасию, жалела Русь…
Жалел и сам Иван, все же любил жену, хотя и изменял ей множественно в последнее время.
Только царь жалел недолго, вспоминал всю жизнь, но в блуд ударился снова тотчас, причем еще более тяжкий, чем раньше. Митрополит и окружающие засуетились, предлагая царю новую женитьбу. Впервые услышав от Макария такие слова, Иван обомлел:
– Владыко, ты же любил царицу? Как можешь советовать мне взять новую жену, когда едва умерла прежняя?
Макарий чуть помолчал, потом нехотя ответил:
– Все мы человецы, все греха не избегли. А про женитьбу Анастасия сама твердила, чтоб взял скорее себе жену, чтоб не грешил поневоле.
– Она тебе говорила? Тебе? – изумился царь. – Я думал, только мне…
Жениться во второй раз посоветовал Ивану не только Макарий, но и спешно собранный совет из святителей. В числе прочих уж очень старался архимандрит Чудовской обители Левкий. Левкий почему-то сразу обратил на себя внимание молодого государя. Невысокий, с маленькой птичьей головкой, покрытой редкими волосами, блестящими залысинами, он являл разительный контраст с самим царем и, возможно, этим его и привлекал. Хотя никого другого мелкого Иван рядом с собой не держал.
А Левкий оказался очень удобным, он не просто участвовал в начавшихся попойках, но и часто сам их организовывал. Удобно всем – государю, потому как присутствие святого отца вроде даже освящало собой разгул, давало возможность устраивать их где угодно; Левкию, потому как не с монахами же пил, а с самим государем, и всем остальным присутствием первых двух участников. У Ивана началась вполне веселая жизнь.
Он с легкостью «уступил» просьбам святых отцов и стал искать себе супругу.
Невесту нашли не сразу, первое сватовство к сестре литовского короля Сигизмунда-Августа Екатерине не удалось. Сигизмунд, почуяв свою выгоду, постарался выговорить такие условия, с которыми Иван никак не мог согласиться. Получив ответ от короля, царь рвал и метал:
– Требует за сестру свою Катьку Новгород, Псков, Смоленск и Северские земли! Пусть эта кикимора в девках сидит! Всю их поганую страну изничтожу! Завтра же войну начну!
Макарий попробовал урезонить:
– Что ты, государь! Начнешь войну, поймут, что обиделся из-за сватовства. Не сейчас надо, позже. А невесту другую найдем.
Иван замер, осознав, насколько прав митрополит. Сам Макарий был уже совсем стар, давно просился отпустить его с митрополии в монастырь, но Иван не представлял себе жизни без умного наставника и с уходом Макария не соглашался. Тем более что отпросился, уйдя в монастырь, Сильвестр. Хотя благовещенский поп давно надоел Ивану, но потерять вдруг сразу всех было тяжело. Своего многолетнего советчика Алексея Адашева он сам прогнал сначала на границу с Ливонией, а потом и вовсе извел, обвинив во всех грехах.
На Сильвестра Иван все же был зол, не мог простить его жесткого надзора и неприязни к Анастасии. Потому немного погодя Сильвестра сослали в монастырь все к тому же Филиппу на Соловки.
Нет, Сильвестра ни в чем серьезном не обвинили, но и оправдаться не дали. Ни ему, ни Алексею Адашеву. Объявили решение сослать подальше от Москвы, одного в монастырь, а второго на литовскую границу воеводой. Иван словно нарочно подталкивал Адашева к побегу в Литву, но тот бежать не собирался. А дни его были сочтены. Но это уже мало волновало совсем недавнего подопечного. Иван вырвался из-под их влияния и, почувствовав свободу, стремился насладиться ею как можно полнее.
Позже эта вольность дорого обойдется Руси.
Пировали третий час. Это было время, когда уже развязались языки у многих, кое-кто лежал лицом на столе или прямо в недоеденном, кто и под стол сполз. Обычно царь начинал безобразничать, но сегодня у него не было настроения кого-нибудь насильно поить, пороть, заголять или поджигать. Наоборот, завел разговор о… невестах! Принялись вспоминать, у кого дочери на выданье есть, чтоб хороша собой была да не дура.
– У Михаила Темрюкова, сказывают, сестра красавица, – после протяжного зевка вдруг возвестил Федор Басманов.
– У Мишки? Зови его сюда!
Сын кабардинского князя Темрюка Идаровича Санлук, при крещении принявший имя Михаил, прибыл под царские очи спешно. Мало кто рисковал не подчиниться, Иван и раньше был горяч на расправу, а теперь словно с цепи сорвался, карал при любом непослушании. Иногда сначала наказывал, а потом уж думал, из-за чего, просто захотелось наказать, и все.