К этому обману Петр прибегал неоднократно. Астраханским мятежникам было объявлено прощение, их делегацию приняли в Москве, но, как только восстание было окончательно ликвидировано, начались пытки и казни.
Пункт «о похищении казны», который в конце 1714 года выдвинулся было на первый план, оказался вытесненным двумя первыми не только потому, что Петр ощутил реальную опасность. Презрительное недоверие к соратникам, слухи о возможных мятежах (уже не на окраинах), несомненно до него доходившие, свою роль играли. Он, менее всего заботившийся о благосостоянии черного народа, публично стал говорить о том, что из-за грабительства сильных персон терпение народное может закончиться, – это было нечто новое. Все это заставляло его прежде всего задуматься о собственной и государственной безопасности. Не будем забывать о сообщении Маккензи о двух письмах, в которых царя прямо предупреждали об опасности дальнейшего разворачивания репрессий против первых сановников. Маловероятно, чтобы Маккензи это выдумал.
Воздвигнутый эшафот не был использован по назначению, потому что царь начал догадываться о сути происходящего. А суть была в том, что он не смог увлечь своих соратников той великой идеей, ради которой жил. Он, с его живым и безжалостным умом, должен был догадаться, что создаваемая им система только так и может функционировать. Он должен был покупать их лояльность. Уже перед самой смертью, больной, одинокий и озлобленный, он ответит на вопрос генерал-фискала полковника Мякинина: «Обрубать ли только сучья или положить топор на самые корни?» – «Руби всё дотла». Ему уже нечего было терять.
В 1715 году он не мог на это решиться.
Хорошо осведомленный о происходящем вокруг, он понимал, что эти люди, которых он называл предателями и мошенниками, не являют для него смертельной угрозы, пока они враждуют между собой и пока их многообразные интересы не пересекутся на другом носителе легитимных прав.
Он обладал острым чутьем деспота и вряд ли доверял полностью даже тем немногим, которым, казалось бы, верил.
Очень близкий к нему в последние годы Ягужинский, генерал-прокурор Сената, один из столпов режима, в 1730 году просил «верховника» князя Василия Лукича Долгорукого: «Батюшки мои, прибавьте нам как можно воли! Теперь такое время, чтобы самодержавию не быть. Довольно, чтоб нам головы секли!» Такова была его реакция на петровскую систему, в которой он занимал один из ключевых постов.
Исследователь, постаравшийся охватить, хотя и конспективно, картину в целом, писал:
«Источники хорошо показывают теневую сторону деятельности коррумпированной администрации, объединяющей влиятельных олигархов и незначительных чиновников. Коррупция была той формой, в которой лучше всего выразилось корпоративное единство бюрократии перед лицом правового контроля. Борьба Петра с коррупцией напоминает при этом сражение с многоголовой гидрой, когда на месте одной отрубленной головы тут же вырастает несколько новых»[60].
Особость ситуации состояла в том, что эту «гидру» вырастил сам Петр. Она была органичным нравственно-психологическим порождением его революции. И бороться с ней, не отказываясь от фундаментальных принципов военно-бюрократической утопии, было бесполезно. Но несгибаемо-утопическое сознание Петра не принимало другого пути.
В критические месяцы 1698 года, когда вернувшийся из Европы Петр приступил к искоренению стрелецкой крамолы и готовился отправить в монастырь царицу Евдокию, его яростная неприязнь к ней никак не распространялась на сына.
Иоганн Георг Корб, секретарь посольства императора Священной Римской империи, находившийся в это время в Москве, занес в дневник:
«Под покровом ночной тишины царь с очень немногими из самых верных приближенных поехал в Кремль, где дал волю своим отцовским чувствам по отношению к сыну царевичу, очень милому ребенку, трижды поцеловал его и осыпал другими доказательствами своей отцовской любви, после чего вернулся в свой черепичный дворец в Преображенском, избегая видеться с царицей, своей супругой».
Однако по ходу жестокого следствия стали выясняться подробности замыслов мятежников. Поскольку все показания были добыты под пытками, полностью доверять им не следует. Нам в данном случае важна не истинность этих показаний, а то, что хотел Петр получить от истязуемых и что получил.
Имя малолетнего царевича как кандидата на престол в случае победы мятежников постоянно встречается в показаниях наравне с именем царевны Софьи.
Кроме того, появился и зловещий мотив: «У нас на Верху позамялось: хотели было бояре царевича удушить; хорошо, если б и стрельцы подошли». Стрельцы мыслились избавителями царевича от покушения бояр.
Этот мотив повторялся и позже. И до Азова дошли слухи, что «государь покинул царство, уехал за море». О царевиче отзывались почтительно и утверждали, что он во власти бояр, которые хотят его извести. А стрельцы и донские казаки намерены идти на Москву.
В 1698 году монах Дий, вернувшийся из Черкасска в Азов, сообщил дошедшие из Москвы слухи. В следственном деле это отложилось так: «Он, Дий, говорил за трапезою при братье и служебниках, вслух кричал: на Москве-де четыре полка стрельцов и солдаты Преображенского и Семеновского полков, которые посланы были против стрельцов и с ними не бились, порубили всех (начальников. – Я. Г.), а великий государь благородный царевич и великий князь Алексей Петрович окопался на Бутырках».
Позже, в первые годы Северной войны, когда Алексей был уже юношей и отношения отца и сына казались вполне благополучными, в народе стала бытовать легенда о царевиче-«избавителе».
Во время одного из уголовных следствий в 1705 году выяснилось, что среди каторжан ходят слухи, что царь задумал извести своего сына. И в последующие годы в центральных губерниях России гуляла легенда о царевиче-народолюбце.
Известный исследователь народной психологии Кирилл Васильевич Чистов пишет:
«Характерно, что они (рассказы о царевиче Алексее. – Я. Г.) связывают царевича Алексея с булавинцами. Так, в Тамбовском уезде, где крестьяне сочувствовали и даже помогали булавинцам, было распространено мнение, что царевич любит казаков. В 1708 году приказчик подмосковного помещика Ивинского сообщил в Преображенский приказ, что крестьянин Сергей Портной собирает крестьян и рассказывает им, будто в Москве царевич, окруженный донскими казаками, ходит по улицам и приказывает кидать в ров встречающихся ему бояр, а царь ненастоящий, и он не признаёт его царем»[61].
В этом варианте легенды Алексей уже прямо противостоит отцу: «не признаёт его царем».
Этот сюжет не случайно отнесен к Москве: в 1707 году, в преддверии вторжения шведов, которые, по имеющимся сведениям, намеревались идти на Москву, Алексей по поручению Петра деятельно занимался укреплением столицы.
По мере приближения и развития кризиса в отношениях отца и сына легенда стала принимать несколько иные и опасные очертания.
В 1712 году в нижегородской вотчине имеретинского царевича Арчила, в доме крестьянина Савельева, появился человек, который сообщил, что он царевич Алексей, скрывающийся от гнева отца. Он пришел ночью и показал на теле некий «особый знак» (вспомним появление Пугачева у яицких казаков с «царскими знаками» на теле). Его арестовали как беглого солдата, но потом выпустили, поскольку крестьяне не сообщили о его самозванстве. Слух о том, что Алексей скрывается от отца, распространился из Нижегородского уезда в Казанский. Крестьяне, сильно рискуя, прятали беглого «царского сына» три года, пока в 1715 году его не выдал священник. Он оказался рейтарским сыном Андреем Крекшиным, был бит кнутом и приговорен к 15 годам каторги.
Историк Николай Иванович Костомаров, автор специальной работы о царевиче Алексее, обнаружил, что после его бегства в народе ходили слухи, что Алексей скрывается «в цесарских землях» и намерен приехать к своей заключенной матери; что солдаты, воюющие в немецких землях, взбунтовались, царя убили; а дворяне, то есть офицеры, хотят привезти царицу Екатерину с детьми из-за границы в Россию и заключить в монастырь вместо царицы Евдокии, после чего на престол взойдет царевич Алексей. Народ радостно повторял эти слухи…[62]
Разумеется, при том, как был к этому времени поставлен в России сыск и распространены доносы, Петр все это знал.
Есть все основания предполагать – именно в 1715 году Петр мог ясно представить себе, что «предатели и мошенники» в атмосфере массового недовольства и усталости, объединившись вокруг законного наследника престола и обладая финансовыми ресурсами, сравнимыми с государственным бюджетом, представляют реальную опасность.
«Воинский артикул», оформленный в этом году, как мы видели, свидетельствовал о далеко не полной уверенности в надежности армии.
Именно в этот период, как вскоре выявило следствие, самые влиятельные для общественного сознания фигуры (князь Яков Федорович Долгорукий, фактический глава Сената и старейшина мощного родового клана, и глубоко почитаемый в армии и в среде еще достаточно влиятельной родовой знати фельдмаршал Шереметев), человечески и политически симпатизировавшие наследнику, стали тщательно конспирировать свои контакты с ним. Они понимали, что все, кто так или иначе связан с Алексеем, находятся под пристальным наблюдением.
Мы знаем, что нет оснований говорить о существовании реального заговора. Но попытаемся поставить себя на место Петра и взглянуть на зловещую картину его глазами.
«Не знаю, кому теперь верить, всё задумано, чтобы меня погубить, кругом одни предатели».
На этом фоне и появилось роковое письмо отца сыну в октябре 1715 года.
Личность и стиль жизни Алексея, характер взаимоотношений отца с сыном – вся мрачная картина, нарисованная в письме, не выдерживает проверки конкретным фактическим материалом, в первую очередь сохранившейся деловой перепиской (многие десятки писем!) Алексея и Петра, равно как и полным отсутствием соответствующих свидетельств осведомленных современников, главным образом иностранных дипломатов, внимательно наблюдавших за ситуацией в российских верхах.