Вместе с Куракиным он присутствовал на Утрехтском конгрессе в 1713 году, где был подписан мир, положивший конец многолетней изнурительной Войне за испанское наследство, которую вели с одной стороны Франция Людовика XIV и Испания, а с другой – союз Англии, Голландии, Священной Римской империи, Португалии и Савойи.
Двадцатилетний Бестужев оказался в гуще мировых событий.
В том же 1713 году он поступил с разрешения Петра на службу к курфюрсту ганноверскому Георгу-Людвигу, а когда тот стал королем Великобритании Георгом I, последовал за ним в Лондон в качестве камер-юнкера.
У него были все шансы сделать прекрасную карьеру в Европе на русской дипломатической службе.
И тем не менее он рискнул всем.
Значимое обстоятельство: в 1714 году только что вступивший на престол Георг I отправил Бестужева в Петербург своим представителем. Бестужев был обласкан Петром и вернулся в Лондон как представитель и русского царя.
Надо полагать, что он восстановил или наладил заново связи с российской элитой.
Молодой Бестужев не был рыцарем, готовым жертвовать собой ради верности сюзерену. Он понимал, что в случае демонстративного присоединения к опальному царевичу в России его ждут дыба и плаха. Его решимость означает, что он рассчитывал на воцарение Алексея. Будучи в Лондоне, он тем не менее ориентировался в обстановке в России, наверняка советовался с людьми, владеющими информацией. В первую очередь – с отцом.
Судя по дальнейшей карьере Бестужева, он не был человеком, действовавшим наобум. Он умел просчитывать свои шаги. Стало быть, информация из России убеждала его в том, что у Алексея есть все шансы после смерти отца, вернувшись, занять престол. Фраза в его письме относительно возникновения «двух партий» свидетельствует о верной оценке ситуации. И еще одно – он, европеец, не стал бы предлагать свои услуги ретрограду, чей приход к власти отрывал Россию от Европы.
Многомесячное пребывание в 1712 году в Померании при Меншикове, на самом деле часто вне присмотра доверенных царя соглядатаев, в свободном общении с князем Василием Владимировичем и другими значительными людьми, было важным периодом в жизни Алексея. Вполне возможно, что в эти месяцы он всерьез оценил свое положение, свои перспективы и обдумал свои будущие возможности.
Этому могли способствовать откровенные беседы с Долгоруким. И, как выяснится, не только с ним.
В том же обширном и подробном письме Петру от 14 мая, в котором – еще не под пыткой – царевич пытается вспомнить и воспроизвести ключевые, но в то же время не слишком опасные свои встречи и разговоры, он, в частности, пишет: «Еще ж князь Борис Куракин в Померании со мною говорил: „Добра-де к тебе мачиха?“ И я молвил: „Добра“. И он на то сказал: „Покамест-де у ней сына нет, то-де к тебе добра; а как-де у ней сын будет, не такова-де будет“».
Князь Куракин, аристократ-европеец, едва ли не крупнейший дипломат Петра, которого Милюков поставил рядом с князем Дмитрием Михайловичем Голицыным, который, как и Голицын в 1712 году, видел уже устрашающие результаты «революции» Петра, провидел судьбу царевича и возможное развитие событий. Зачем он сообщал Алексею о своем провидении? Понятно, что их разговор не мог ограничиться этими двумя-тремя фразами. Быть может, в этом разговоре были и более опасные темы, развивающие этот драматический сюжет, и умный и опытный Куракин хотел помочь Алексею выбрать оптимальный стиль поведения, чтобы сохранить себя для будущего, о котором думало все окружение стареющего и часто болеющего Петра?
Критическое отношение Куракина ко многим сторонам деятельности – революции – Петра известно. Достаточно вспомнить его «Гисторию». Отнюдь не будучи противником европеизации России, он трезво оценивал непосредственные последствия этой революции.
В 1723 году при встрече во Франции он с горечью описал Уитворту состояние России: «Князь Куракин очень мрачно описал мне то состояние, в которое приведена его страна непрерывными поборами царя: он говорит, что поход к Каспийскому морю обернулся колоссальными потерями, как в людях, так и в деньгах; и что царские чиновники, найдя, что крестьяне не в силах платить налоги, в некоторых провинциях отбирают у них лошадей и скот, из-за чего те лишаются возможности пахать землю, а это, по его словам, привело их в такую нищету, что в прошлом году он смог набрать всего тысячу рублей со всего своего имения, которое в его стране далеко не последнее по величине».
Однако Куракина волновал не только экономический упадок страны и несоизмеримые с ее возможностями военные авантюры, но и ситуация сугубо политическая.
Уитворт записал: «Он, кажется, убежден в том, что царь, не имея мужского потомства, стал очень беспечен в отношении вопроса о преемнике и не тревожится о том, что из этого выйдет и что станется со страной, когда он умрет, его единственное стремление ныне – прославить свое имя и сохранить свою репутацию, пока жив, любой ценой; pereute me pereat mundus»[169].
Здесь Куракин ошибался. Петра очень даже волновал вопрос престолонаследия, но он сам создал ситуацию, из которой, похоже, не видел для себя выхода.
Симпатии Куракина к Алексею объяснялись близостью представлений о приемлемой для страны модели развития, вовсе не ориентированной на возвращение в старомосковский быт.
Гневные страницы в его «Гистории», посвященные безобразным издевательствам молодого Петра и его буйных собутыльников над почтенными людьми московской элиты, были продиктованы не только, а возможно, не столько приверженностью к старине и ее традициям, сколько знанием о положении и защищенности личности человека этой социальной группы в Европе, где он провел значительную часть своей жизни.
Русский аристократ и рафинированный европеец, князь Куракин, беседуя с царевичем во время их встреч в Германии, видел в случае его воцарения возможность не смены направления развития, но перехода от революции к реформам.
Как и большинство тех, кто симпатизировал Алексею, он не был готов к активным действиям в его поддержку, но желал бы его прихода к власти естественным путем и наверняка готов был высказаться в его пользу в случае династического кризиса после смерти Петра.
Петр предвидел подобную ситуацию и лишил потенциальных сторонников Алексея этой возможности.
В показаниях Алексея и других участников «дела» возникают имена заметных людей, роль которых в самом «деле» и вообще в жизни царевича еще предстоит выяснять добросовестным биографам Алексея.
В самом начале розыска был арестован сенатор Петр Матвеевич Апраксин, брат генерал-адмирала. Его подозревали в том, что он ссудил царевича деньгами, зная о его изменнических планах. Степень замешанности Петра Матвеевича осталась неизвестной. Розыска по его обвинению не проводилось. Судя по тому, что, узнав о возращении Алексея, он впал в состояние тяжелой тревоги, ему было чего опасаться. Но генерал-адмирал умолил Меншикова, с которым они были политическими союзниками, спасти брата. И Петра Матвеевича из дела вывели. На втором этапе следствия его имя уже не возникало.
Родственники Алексея – Иван и Алексей Нарышкины и Авраам Лопухин – оказались неизбежно привлечены к розыску. Было очевидно, что они симпатизируют царевичу и мечтают о его воцарении.
Иван Афанасьев по своей осведомленности и откровенности был сущим кладом для следствия. В частности, он показал: «Иван Иванович Нарышкин говаривал: „Как сюда царевич приедет, видь он там не вовсе будет, то он тогда уберет светлейшего князя с прочими, чаю, достанется и учителю с роднею, что он его, царевича, продавал князю“. Он же, Нарышкин, в доме царевичеве говорил: „Июда Петр Толстой обманул царевича, выманил его, и ему не первого кушать“».
Авраам Лопухин, брат царицы-монахини, пострадал тяжко именно из-за этого родства. Многажды пытанный, был казнен.
Но неожиданно в показаниях Афанасьева возникло имя человека, о близости которого к царевичу трудно было предположить.
Афанасьев показал: «Василий Дмитриевич Корчмин приезжал к царевичу, часто обедывал и, от людей отходя, тайно долго говорил».
Корчмин уже упоминался нами, поскольку они с царевичем сотрудничали во время укрепления Москвы.
Талантливый военный инженер, оказавший Петру неоценимые услуги и пользующийся его уважением и доверием, вряд ли стал бы поддерживать личные, домашние отношения с Алексеем, если бы тот и в самом деле намерен был разрушить то, во что Корчмин вложил все свои силы и профессиональное искусство. И разговоры их явно посвящены были не богословию.
Во время следствия Афанасьев, свирепо пытанный, дважды отказывался от своих показаний на конкретных людей. Показания на Корчмина остались неопровергнутыми. Но и развития эта линия не получила.
Близкие отношения Алексея с Корчминым выводят нас на значительнейший аспект нашего общего сюжета – на связи царевича в армейской среде и роль этих связей в его планах и судьбе.
Царевич Алексей и армия – малоизученный и трудноизучаемый аспект сюжета.
При всей своей нелюбви к «солдатчине» и нежелании становиться царем-воителем, Алексей не мог не понимать роли армии в политической жизни возводившегося государственного механизма. Он не мог не понимать, что поддержка армейского командования и офицерства – непременное условие успеха в борьбе за власть.
«Мнение народное» – любовь «черни», «царевич был обожаем народом» (Пушкин) – было важным элементом этого успеха. Но – не решающим. В той системе, которая уже грубо оформилась, силовая составляющая была необходима.
В 1730 году аристократы-конституционалисты недооценили ее и – проиграли.
Как уже говорилось, Петр опасался слишком прочных связей наследника с армейскими кругами, и поведение его в этом отношении было крайне непоследовательным. Время от времени он отсылал наследника в неопределенном качестве к действующей армии, не допуская его, однако, до участия в боевых действиях. А главным образом, как нам известно, поручал ему ответственные, но тыловые дела.