Уездный судья, в свою очередь, поскольку задержанный был в годах и не соответствовал для службы в армии, велел отправить бродягу с каторжанами сорок третьей партии в Томск на поселение. Тот не возражал и выдержал плети без единого вскрика – околоточный, наблюдавший за экзекуцией, только покачал головой. Каторжане отнеслись к монаху, как к своему. К тому же странник после двадцати плетей идти сам не мог и урядник распорядился, чтобы болезному выделили место на телеге в обозе сорок третьей партии.
Впереди была Сибирь. Федор Кузьмич лежал на левом боку и смотрел на подступающие к тракту осенние перелески. Горьковатый запах осин доносился из лесу, как напоминание о том, что жизнь причисленного к каторжанам не сулит молока и сахара. Но Федор Кузьмич считал, что легко отделался. Коня забрали? Ну и пусть. Зато иконы в целости и сохранности! Даже подрясник оставили. И выправили какие ни на есть документы. Правда, расписываться монах не умел, и урядник попросил расписаться за него мещанина Григория Шпынева. В тот же день странник обратился к уряднику с просьбой:
– Cher аmi…[72] – и осекся.
Тот подозрительно покосился на монаха и переспросил:
– Проголодался, ли че ли? Так неча хфранцузского шаромыжника из себя корчить. Только хфранцузы так побирались, когда из России драпали. Ну что ж, вот тебе горбушка, луковка и два яйца. Не обессудь, чем могу…
Надо сказать, русский «шаромыжник» очень остался доволен выделенным пайком, потому как не ел уже давно. Однако сам себе сделал замечание: никаких слов на иностранных языках! Категорически! Иначе более дотошный пристав станет докапываться – писать не умеет, а французский знает – неприятностей не оберешься!
Долго ли, коротко ли, а каторжный этап дополз-таки в Боготольскую волость Томской губернии. Заключенных разогнали по баракам, а Федора Кузьмича разместили в ночлежке охранки.
Но отдохнуть с дороги ему не удалось. Обер-полицмейстер явился за Федором Кузьмичом и растолкал ничего не понимающего арестанта.
– Хватит спать! – рявкнул обер-полицмейстер. – В бараке один из каторжных представиться удумал. Так он вместо священника тебя потребовал! Чем же ты, арестант, им так угодил за время этапа?
– Да ничем, – пожал плечами монах. – Я когда вставать с телеги смог, то ходил меж кандальников, помогал, чем мог, хлебом делился, только и всего. К болезному не меня, а батюшку звать надо. Не по-христиански это – умирать без священника.
Через несколько дней тот же обер-полицмейстер с пересылки объявил Федору Кузьмичу, что странник причислен к селу Зерцалы Боготольской волости Ачинского уезда, но сейчас его определили на жительство в Краснореченский винокуренный завод.
– Будешь там учетником, все польза какая, – сообщил обер-полицмейстер.
Федор Кузьмич был несказанно рад: ведь все, что ни делается, – от Бога! Сатана может подобраться к человеку, только когда тот сам от Бога отворачивается.
Работа учетчика оказалась несложной. Правда, начальник винокуренного завода догадался, что Федор Кузьмич владеет грамотой, но на это попросту никто не обращал внимания. Все же монах мог принести гораздо больше пользы людям. Благо, что он мог это и принялся делать.
Сначала осторожно, потом более открыто монах начал ходить по семьям рабочих и купечествующих с тем, чтобы обучать детей грамоте, Слову Божьему, географии. А некоторых девочек даже наставлял по предмету общественного этикета. Больше всего это нравилось не девочкам, а их родителям. Шутка ли! Маленькие девочки вели себя настолько прилично, что могли сойти за великосветских дам. Взрослые принялись запросто приходить в гости к Федору Кузьмичу, а некоторые обращались к нему за советом. Так за несколько лет он заработал народное уважение, и все до единого величали его не иначе как старцем!
Однажды к старцу заглянул сибирский казак Семен Сидоров с какими-то бытовыми вопросами. Казак и раньше не раз обращался к Федору Кузьмичу. Советы старца настолько выручали Семена, что иного советника ему уже не хотелось. А в этот раз Сидоров пришел к старцу не столько за советами, сколько за тем, чтобы тот дал согласие на постройку отдельной монашеской кельи в станице Белоярской. Семен приметил, что Федор Кузьмич стремится к уединению, чего на винокуренном заводе не сыщешь. Старец конечно же не возражал, только удивился:
– Я, Семен, заплатить-то ничем не смогу. Какая тебе от этого выгода?
– Ты, Федор Кузьмич, не обижай меня! – надулся казак. – Я ведь знаю, что за свои труды ты ни с кого денег не берешь, разве что едой. Но это у нас на Руси и без всякой оплаты положено. Даже в сказке Иван-дурак говорит Бабе-яге: ты, мол, сначала напои меня, накорми, спать уложи, в баньке попарь, а уж потом про дела спрашивай. Так вот. Я могу на окраине станицы, аккурат недалеко от леса, поставить тебе келью-избушку. Не хоромы какие, а своя крыша над головой будет. Ну что, согласен?
На том и порешили. Только через пять лет после прибытия в Сибирь Федор Кузьмич смог жить по-человечески. За ним уже не было полицейского надзора, и он в любое время мог уединиться в своем домике-келье. Но чаще всего старца там не было, потому что, переходя из дома в дом, он учил крестьянских детей грамоте, знакомил их со Священным Писанием, историей, географией. Взрослых он удивлял религиозными беседами, рассказами о военных походах и сражениях. Причем вдавался в мельчайшие подробности, будто присутствовал в битвах сам, что вызывало у слушателей недоумение: откуда старец мог знать такие тонкости?
Однажды тому же казаку Семену Сидорову старец обмолвился:
– Ты, Семен, зря сетуешь на указы императора. Ему виднее, как защитить Государство Российское. Много битв еще впереди. А отец Серафим Саровский часто говаривал: «Тогда у нас будет Православное Царство, когда отбиты будут три масонских нашествия, прославлен в лике святых последний царь и преданы земле сатанинские мощи».
– Что ты такое говоришь, Федор Кузьмич?! – взъерепенился казак. – Какой последний царь? Россия погибнет без самодержца! И какие такие сатанинские мощи?
– Так говорил старец Серафим, – повторил Федор Кузьмич. – Еще он сказал, что будет некогда Царь, который его самого прославит, после чего настанет великая смута на Руси, много крови потечет за то, что восстанут против этого Царя и самодержавия, но Бог Царя возвеличит. Я думал, что восстание дворян в двадцать пятом – та самая великая смута, ан нет. С этой смутой император Николай сумел справиться. И не он прославит Серафима Саровского, которому даровал Господь прозрение и старец видел будущее нашей Родины на несколько сотен лет вперед.
– Иди ты! – не поверил казак. – Кто ж тебе сказал про пророчества старца?
– Он сам, – кротко ответил Федор Кузьмич и замолчал.
– Выходит, нам всегда надо быть готовым к войне? – продолжал размышлять вслух Сидоров. – Выходит, неча ждать мира, когда всяк пытается кого-то убить и ограбить? Выходит, Бог оставил нас?
Старец тяжко вздохнул, подошел к Семену и погладил его по голове:
– Пути Господни неисповедимы. А мы… мы обязаны жить в мире и молить Господа о спасении страны нашей. Что невозможно человеку, то возможно Богу, ибо не оставит Он народ наш на поругание.
Сибирский казак Семен Сидоров много повидал на своем веку. Бывал он и в сражениях, и в походах. Много встречал бродяг, родства не помнящих, но вот такого никогда не видывал: этот монах, появившийся неизвестно откуда, был особенный. Многие жители дальних деревень уже приходили в станицу Белоярскую, чтобы только посмотреть на старца, послушать его речи.
А жил он скромно. В красном углу под иконами были сколочены две лавки и поставлен стол, на котором стоял самовар для гостей. Ближе к дверям, возле стены, располагался деревянный лежак, застеленный рядном[73], а меж лежанкой и дверьми была сложена небольшая печка, но для такой маленькой избушки тепла от нее хватало.
Костюм старца в неприхотливой жизни ничуть не отличался от убранства в избушке. Он носил обычно грубую холщовую рубаху, подпоясанную жиденьким ремешком, такие же штаны и обыкновенные кожаные туфли без шнурков. Иногда поверх рубахи надевался длинный темно-синий суконный халат, а зимой – долгополая сибирская доха.
Федор Кузьмич отличался аккуратностью, одежда его была всегда чистой, а в жилище своем он не выносил никакого беспорядка. У себя в избушке он принимал всех, приходящих к нему за советами, и редко кому отказывал в приеме. «Отказниками» обычно бывали люди неопрятные или в грязной, давно не стиранной одежде. Таких он сразу же посылал на речку и давал кусочек мыла. Мало кому из крестьян хотелось быть принародно опозоренным, поэтому к старцу все шли, будто в церковь.
Но однажды и у него случился казус. К числу посетивших старца захотели быть причислены владыка Макарий, епископ Томский и Барнаульский, и владыка Афанасий, епископ Иркутский. Афанасий подкатил к избушке старца в коляске, запряженной парой рысаков, где на козлах, исполняя обязанность кучера, слуги и охранника сидел отставной солдат гвардейского Семеновского полка Оленьев.
Федор Кузьмич, как обычно, вышел на крыльцо встретить гостей. В это время Владыка Афанасий подходил к крыльцу, но был напуган криком своего кучера:
– Это же царь! Это царь наш, батюшка Александр Павлович! – с этим криком отставной солдат кинулся к избушке и даже оттолкнул могутным плечом епископа. Подлетев к крыльцу, Оленьев вытянулся во фрунт и отдал хозяину кельи честь по-военному: – Служу Царю и Отечеству!
Федор Кузьмич отшатнулся в сторону, но не упал. Затем, оправившись, он в упор посмотрел на солдата и произнес:
– Мне не следует воздавать воинские почести. Я бродяга. Тебя за это возьмут в острог до конца дней своих, – с этими словами старец повернулся, вошел в келью и закрыл за собой дверь.
Сколько ни стучал епископ Иркутский, но так и пришлось ему в тот раз уехать ни с чем.
На следующий день старец вышел к народу как ни в чем не бывало и приветливо улыбнулся одной из деревенских почитательниц, которая стояла возле крыльца, держа в руках большой пирог, испеченный специально для старца.