ставлял и другой довод. Он говорил, что Распутин никакими правами им не облечен, а то обстоятельство, что он бывает во дворце, что он с ним беседует, — решительно никого не касается:
«— Это моя частная жизнь, — заявлял Государь, — которую я имею право, как всякий человек, устраивать по моему личному усмотрению...»
Но в том то и сила, что у монархов частной жизни нет. Они живут как бы в {91} заколдованном кругу, где все, творящееся за его пределами, во многом для них неведомо и непонятно, куда отзвуки жизни доходят с большим трудом. Но за то вся жизнь самих монархов, каждый их жест, на виду у публики и обсуждаются ею со всех сторон. В этом случае, можно сказать, что если для глаз Царя стены его дворца непроницаемы и заслоняют окружающий мир, то для глаз общества они прозрачны и даже напоминают собою оптическое стекло, представляющее все в преувеличенном виде.
Впоследствии многие не могли понять, каким образом Александра Феодоровна настаивала на святости Распутина, несмотря на то, что ей со всех сторон твердили, что Распутин — грязный, хвастающийся своей близостью к ней, мужик. Да, ей многие это говорили, даже из числа лиц наиболее близких ко двору; многие, но не все, ибо были и такие, которые, наоборот, поддерживали ее в убеждении, что Распутин чудотворец и провидец.
Среди них главную роль играла, разумеется, А. А. Вырубова.
Наконец, надо иметь в виду, что Распутина ввел во дворец весьма умный иерарх Церкви епископ Феофан, что его поддерживал в течение долгого времени другой епископ, который тоже пользовался всеобщим уважением, — Гермоген, что за Распутина стоял и царский духовник, священник Васильев, бывший в дружбе с товарищем обер-прокурора Св. Синода, Даманским, к которому также проник Распутин, что среди самих министров, и притом по существу отнюдь не распутинцев, были и такие, которые, если не поддерживали Распутина, то и не восставали против его присутствия во дворце и что среди них был даже Горемыкин, с места {92}
решивший, что борьба с Распутиным ни к чему не приведет, а посему лучше и вопроса о нем не поднимать.
При таких условиях сам собою возникает вопрос: почему Государыня обязана была поверить именно тем, кто бранил Распутина, а не тем, кто его отстаивал? Борьба с Распутиным была, несомненно, очень трудная, сопряженная со многими неприятностями. Так, например, для Государственной Думы борьба эта была совершенно безнадежной.
Тот грубый натиск на Государя, который произвели и первая и вторая Государственный Думы, вселил в Александру Феодоровну убеждениe, что учреждение это вообще представляет собою сборище врагов династии как таковой и в особенности ее личных врагов. О степени достоверности того, что говорилось с трибуны Государственной Думы, Александра Феодоровна могла судить по тому, что с этой самой трибуны весьма, прозрачно намекалось на ее будто бы германские симпатии и даже на ее измену русскому делу. Она, сосредоточившая все свои мысли на достижении победы над германцами, не могла не быть возмущена такой клеветой и не могла не утратить всякой веры во все, что произносилось с этой трибуны.
Испытывая с самого прибытия в Россию недружелюбное к себе отношение со стороны столичного общества, не могла она придавать значения и тому, что говорилось в этом обществе, коль скоро внутреннее чувство утверждало ее в обратном.
Ненависть столичного общества к Распутину Государыня объясняла себе, между прочим, и тем, что он принадлежал к крестьянству, а не к тому избранному кругу, который {93} почитал доступ во дворец своим исключительным правом. Между тем, членов этого общества Государыня величала не иначе как «бриджистами», а то обстоятельство, что Распутин принадлежал к народным массам, в глазах Царицы было его большим преимуществом: она думала, что слышит от него как бы голос земли.
Словом, основным виновником того, что вера Государыни в Распутина осталась до конца непоколебимой, была та среда, которая поставляла такое множество лиц, согласных ради достижения власти, ради карьеры не только пресмыкаться перед распутным мужиком, но еще всячески его превозносить в своих беседах с Государыней. Это были все те же Хвостовы, Штюрмеры, Белецкие и многие другие, которые, прекрасно зная, что такое Распутин и вполне сознавая весь вред, наносимый обаянию царского имени одним фактом его близости к престолу, тем не менее поддерживали его престиж в глазах Царицы.
Как могла поверить Государыня в продажность Распутина, в его дикий грязный разгул, когда высший иерарх Церкви, митрополит Петербургский Питирим, относился к Распутину с таким почтением, что не только звал его к себе обедать, но еще сажал его на почетное место рядом с собою?
В то же время до Царицы доходили через Вырубову собственноручные письма уважаемых архипастырей, в которых они просили Распутина оказать им содействие в получении белого клобука — символа митрополичьего достоинства.
Подобные письма Распутин неизменно доводил до сведения Императрицы, не без основания полагал, что они послужат доказательством того, что люди заведомо почтенные не гнушаются иметь с ним дело и даже просят его {94} заступничества. Снабжал он эти письма и своими резолюциями, вроде следующей: «ни достоин», положенной им как раз на обращении того архиепископа (предпочитаю имени его не называть, — он остался в Poccии, но к большевикам не пристал), который стремился к митрополичьей кафедре.
А давний знакомый Царицы, генерал Шведов принимавший видное участие в работе Красного Креста, кстати сказать, проныра, не брезгавший никакими способами для устройства своей судьбы и наполнения своего кармана, называл Распутина не иначе как «отец Григорий». Царице это было известно и она, в свою очередь, отмечает это в письмах к Государю.
Да, почему Царица обязана была слушать хуливших Распутина, большинство которых она почитала за своих личных врагов, а не тех, которые верили в святость Распутина, или, но крайней мере, притворялись, что верили, причем считались Государыней за верных ее друзей?
Нет сомнения, что при совокупности всех этих обстоятельств борьба с Распутиным, в смысле изменения к нему отношения Царицы, была чрезвычайно трудна, но, однако, не невозможна. Нужно было лишь составить единый дружный фронт и представить ей неопровержимые доказательства шарлатанства и развращенности Распутина, чтобы в корне изменить ее отношение к нему. До чрезвычайности чистая натура Александры Феодоровны совершенно не выносила людской грязи и никаких компромиссов в этом отношении не допускала. Доказательством возможности поколебать ее веру в Распутина может служить то, что произошло летом 1911 года, в самый разгар бесчинств, творимых иеромонахом Илиодором в Царицыне.
{95} Этот наглый проходимец, поддерживаемый честолюбивым епископом саратовским Гермогеном и имевший за собой в то время опору в лице Распутина, отказался исполнить состоявшееся о нем постановление Св. Синода о переводе его из Царицына в г. Новосиль Тульской губернии. Запершись в монастыре, который он построил под самым Царицыным на собранные им пожертвования и которому он придал характер крепости, Илиодор ежедневно произносил зажигательные проповеди, собиравшие толпы народа.
В проповедях этих Илиодор, под личиной патриотизма и преданности самодержавному русскому Царю, всемирно поносил не только светскую, как местную, так и центральную, власть, но и Св. Синод. Посланный Синодом для увещевания Илиодора епископ Парфений ничего добиться от него не мог. Государь, не имея возможности разобраться в этом деле, в виду противоречивых данных, сообщаемых ему с одной стороны гражданской властью, а с другой Распутиным через посредство Императрицы, решил послать на место какое либо лицо, пользующееся его особым доверием с тем, чтобы узнать всю правду. Таким лицом был избран один из флигель-адъютантов Государя, А. Н. Мандрыка, (впоследствии Тифлисский губернатор) в преданности которого Государь был уверен. Выбор этот был, однако, подсказан Государю через посредство Царицы тем же Распутиным, рассчитывающим на то, что двоюродная сестра Мандрыки была настоятельницей Балашевского монастыря и находилась всецело под влиянием Гермогена, а, следовательно, признавала авторитет Илиодора, а главное — Распутина. Соответственные указания при отъезде Мандрыки в Царицын и были посланы ей Распутиным.
{96} Расчет Распутина, однако, не оправдался. А. Н. Мандрыка на месте не только разобрался в сущности дела, которое он должен был разъяснить, но еще выяснил и причастность к этому делу самого Распутина. Кроме того, раскрылась для Мандрыки и личность самого Распутина, побывавшего незадолго перед тем в Саратовской губернии и посетившего некоторые из тамошних женских монастырей. В монастырях этих он предавался определенному разврату, заставлял монахинь мыть себя в бане и втягивал их в отвратительные оргии, одновременно хвастаясь своей близостью к Царю и Царице.
Вернувшись в Царское Село, А. Н. Мандрыка сделал Государю в присутствии Царицы подробный длившийся более двух часов доклад. В величайшем волнении передал он все, что выяснил о Распутине, причем закончил словами, что для всякого, подобно ему глубоко почитающего царскую семью, совершенно невыносимо слышать, как священное имя Царя и Царицы соединяется с именем грязного развратного мужика.
Факты, доложенные Мандрыкой, а в особенности искренность его тона (доклад его закончился случившимся с ним почти истерическим припадком) очевидно произвели глубокое впечатление на Царскую чету.
Но не дремало тем временем и распутинское окружение. Была выписана из Саратова упомянутая настоятельница Балашевского монастыря, причем добились ее приема Государыней. Цель преследовалась определенная — разрушить веру в доклад Мандрыки путем очернения его самого устами его близкой родственницы. Одновременно Государь со своей стороны вызвал, ездившего в Царицын от Синода, епископа {97} Парфения, который всецело подтвердил данные, сообщенные Мандрыкой.