Царь Иоанн Грозный — Борис Федоров, Е. Тихомиров — страница 5 читать онлайн бесплатно

Первый царь московский Иоанн IV Васильевич Грозный

Том первый

I

Женившись вторым браком на греческой царевне Софии Палеолог, затем женив старшего сына своего Иоанна на дочери молдавского воеводы и господаря и выдав свою дочь Елену за великого князя литовского Александра, ставшего впоследствии королём польским, великий князь Московский Иоанн III Васильевич много хлопотал о том, чтобы найти невесту и для своего сына и наследника престола Василия среди европейских дворов. Поиски его, однако, не увенчались успехом. Оставалось покориться необходимости выбирать невесту для будущего государя из подданных. Великий князь выбрал невесту для своего наследника из 1500 девиц, вызванных в Москву на смотрины от служилых людей всей земли русской. Выбор пал на Соломониду Сабурову, дочь незначительного дворянина Юрия Константиновича Сабурова[23].

Четвёртого сентября 1505 года была отпразднована свадьба. Но великая княгиня Соломонида, или Соломония, была бесплодна. Тщетно несчастная княгиня употребляла все средства, которые ей предписывались знахарями и знахарками. Через своего брата Ивана Юрьевича Сабурова она беспрестанно отыскивала себе «и жонок, и мужиков», чтобы какими-нибудь чародейственными средствами привлечь к себе любовь мужа. Одна такая жонка-знахарка из Рязани, по имени Стефанида, осмотрев Соломонию, решила, что у неё детей не будет, но дала ей наговорную воду, велела ею умываться и дотрагиваться мокрою рукою до белья великого князя. Другая, какая-то безносая черница, давала ей наговорного масла или мёда, велела натираться им и уверяла, что не только великий князь полюбит её, но она будет иметь и детей.

Прошло, однако, уже двадцать лет супружеской жизни, а детей у Соломонии всё не было.

У великого князя Василия Иоанновича было в обычае путешествовать по своим владениям в сопровождении бояр и вооружённого отряда детей боярских. Это называлось объездом. В один из таких объездов Василий увидел на дереве птичье гнездо, залился слезами и начал горько жаловаться на свою судьбу. «Горе мне! — говорил он. — На кого я похож? И на птиц небесных не похож, потому что и они плодовиты; и на зверей земных не похож, потому что и они плодовиты; и на воды не похож, потому что и воды плодовиты: волны их утешают, рыбы веселят». Взглянув на землю он сказал: «Господи! Не похож и на землю, потому что и земля приносит плоды свои во всякое время, и благословляют они Тебя, Господи». Вернувшись из объезда в Москву, великий князь начал советоваться с боярами и говорить им с плачем: «Кому по мне царствовать на Русской земле и во всех городах моих и пределах? Братьям отдать? Но они и своих уделов обстроить не умеют». На этот вопрос послышались голоса между боярами: «Государь великий князь! Неплодную смоковницу посекают и измещут из винограда». Высказывавшие это намекали на необходимость развода. Но не бояре могли решить этот вопрос, а власть церковная. Сохранилось предание, что великий князь по совету митрополита Даниил, посылал грамоту ко всем четырём восточным патриархам, прося у них разрешения развестись с неплодною женою и вступить в. новый брак, но все патриархи отвечали великому князю решительным отказом. Как бы то ни было, первосвятитель Русской Церкви вопреки ясному учению Евангелия и в противность церковным правилам дозволил государю развод с его женой.

Но были люди, смотревшие на это дело иначе. Главным противником развода был инок Вассиан Косой, бывший князь Василий Патрикеев. Великий князь оказывал ему большое уважение за ум и образованность и позволял ему иметь сильное влияние на дела церковные. Но теперь, когда возник вопрос о разводе, Вассиан был против него. Вместе с ним против развода как против дела беззаконного и бессовестного были князь Семён Феодорович Курбский, почтенный благочестивый старец, некогда славный воин, покоритель Перми и Югры. Мнение Вассиана и Курбского поддерживал и знаменитый Максим Грек.

Несмотря на их сопротивление, в ноябре 1525 года был объявлен развод великого князя с Соломониею, которая была насильно пострижена в монашество. Герберштейн, бывший послом в Москве от германского императора, передаёт в таком виде обстоятельства этого пострижения.

Когда великой княгине начали стричь волосы, она голосила и плакала. Митрополит поднёс ей монашеский кукуль — шапочку. Она вырвала его из его рук, бросила на землю и стала топтать ногами.

Стоявший рядом близкий советник Василия Иоанновича Иван Шигона ударил её плетью и сказал:

— Так ты ещё смеешь противиться воле государя и не слушать его повелений?

— А ты, — сказала Соломония, — по какому праву смеешь бить меня?

— По приказанию государя! — ответил Шигона.

— Свидетельствуюсь перед всеми, — громко сказала Соломония, — что не желаю пострижения и на меня насильно надевают кукуль. Пусть Бог отомстит за такое оскорбление!

Пострижение произошло 28 ноября 1525 года в Москве, в Рождественском девичьем монастыре. Постригал Соломонию Никольский игумен Давид, вероятно, в присутствии митрополита. Из Москвы бывшую великую княгиню Соломонию, в монашестве Софию, отправили в Покровский Суздальский монастырь[24].

В противоположность рассказу Герберштейна о пострижении великой княгини Соломонии приведём и рассказ, находящийся в летописи, служащей продолжением Нестору: «Благоверная великая княгиня Соломонида, видя неплодство чрева своего, яко же и древняя Сарра, начат молити государя великаго князя Василия Ивановича всея Руси, да повелит ей облещися во иноческий образ. Царь же, государь всея Руси нача глаголати сице: како могу брак разорити, а вторым совокупитися, — паче же государь благочестив и совершитель заповедем Господним и законному повелению? Христолюбивая же великая княгиня с прилежанием и со слезами начат молити государя, да повелит ей сотворити тако, якоже хощет. Царь же ни слышати сего не восхоте, и приходящих от нея вельмож отревая с злобою. Великая же княгиня, видя непреклонна государя на моление ея, начат молити Данила Митрополита, да умолит о сём государя, дабы сотворил волю ея быти». Великий князь послушался митрополита.

Однако это известие, очевидно, внесено в летопись из страха разгневать великого князя. Все другие источники единогласно утверждают, что Соломония была пострижена насильно.

Вскоре после пострижения Соломонии в Москве разнёсся слух, что она беременна и скоро разрешится. Этот слух подтверждали две боярыни, жёны близких к государю людей, вдова казначея Юрия Траханиота, Варвара, и жена постельничего Якова Мансурова. Они говорили, Что слышали от самой Соломонии о её беременности и близких родах. Великий князь очень смутился этой молвою, удалил из дворца обеих боярынь, а вдову Траханиота приказал даже высечь за то, что она раньше не донесла ему об этом. Он послал в монастырь к Соломонии разузнать дело на месте своих дьяков: Третьяка Ракова и Меньшого Путятина, Чем окончилось исследование, нам неизвестно. Герберштейн пишет, что в бытность его в Москве выдавали за истину, что Соломония родила сына, именем Юрия, и никому его не показывала. Когда к ней явились посланные узнать истину, то она сказала им: «Вы недостойны того, чтобы глаза ваши видели ребёнка. А вот когда он облечётся в своё величие, то отомстит за оскорбление матери». Но многие не верили, что Соломония действительно родила.

Предание о том, что у Соломонии был ребёнок, живо до сих пор в Суздальском Покровском монастыре.

II

Ровно через два месяца после пострижения Соломонии, 28 января 1526 года, великий князь Василий Иоаннович женился на Елене Васильевне Глинской, дочери Василия Глинского, литовского выходца. Митрополит Даниил опять вопреки церковных правил благословил великого князя вступить в новый брак и даже сам обвенчал его.

Никакого выбора невест на этот раз не было.

Новая супруга великого князя не походила на тогдашних русских женщин. Отец её и особенно дядя, живший в Италии и Германии, были люди образованные. И Елена, без сомнения, усвоила от родных иноземные понятия и обычаи. Женившись на ней, Василий Иоаннович тоже как будто стал склоняться к сближению с другими европейскими государствами. В угоду молодой жене он даже сбрил себе бороду; а это, по тогдашним понятиям, считалось не только делом непристойным, но даже тяжким грехом: православные считали бороду необходимою принадлежностью благочестивого человека. На иконах, представлявших страшный суд, по правую сторону Спасителя изображались праведники с бородами, а по левую — басурманы и еретики, обритые, с одними только усами, «аки коты и псы», как говорили набожные люди.

III

Вступив во второй брак, Василий Иоаннович освятил этот брак в самом начале молитвою о чадородии. Через месяц после свадьбы, назначая в Новгород архиепископом своего любимца архимандрита Можайского монастыря Макария, великий князь поручил ему, как приедет на паству, «в октеньях молити Бога и Пречистую Богоматерь и чудотворцев о себе и о своей княгине Елене, чтобы Господь Бог дал им плод чрева их», о чём действительно и молились по всей епархии в церквах и монастырях.

В конце года великий князь совершил богомольный поход в Тихвин, к Тихвинской Богоматери, куда приехал вместе с Новгородским владыкою Макарием 24 декабря, в навечерие праздника Рождества Христова, пробыл там три дня и три ночи, молился «о здравии и о спасении, и чтобы ему Господь Бог даровал плод чрева... великую веру и умильное моление показал ко Всемилостивому Спасу и Пречистой Богородице и к Их угодникам; показал многую милость к печальным людям, которые в его государевой опале были, монастыри милостынями удоволил».

Но прошло почти два года, а Господь всё не благословлял детьми и этого брака. Осенью 1528 года великий князь, прожив до Филипповских заговен в Новой Александровой слободе, предпринял оттуда новый богомольный поход по монастырям к чудотворцам вместе с великою княгинею: был в монастырях Переяславских, Ростовских, Ярославских, на Белом озере в Кириллове монастыре, на Кубенском озере в Спасо-Каменном монастыре, везде милостыню великую давал и потешение по монастырям и в городе попам, прося молиться о чадородии, «чтобы дал Бог отроду него был». В Переяславле основывал тогда свой монастырь преподобный Даниил, ученик Пафнутия Боровского. Посетив св. старца, великий князь завещал поставить в монастыре каменную церковь во имя св. Троицы, для чего и запас к церковному строению послал, прося преподобного молить Бога о даровании ему чада. По словам Макария, любимца великого князя, последний «не умалял подвига в молитве, не сомневался от долгого времени своего бесчадства, не унывал с прилежанием просить, не переставал расточать богатство нищим, путешествуя по монастырям, воздвигая церкви, украшая св. иконы, монахов любезно успокаивая, всех на молитву подвизая, совершая богомольные походы по дальним пустыням, даже пешком, вместе с великою княгинею и с боярами; всегда на Бога упование возлагая, верою утверждаясь, надеждою веселясь... желаше бо попремногу от плода чрева его посадити на своём престоле в наследие роду своему».

Таким образом, четыре с половиной года протекли в непрестанных молениях, в непрестанных подвигах благочестия и милосердия. В последнее время супруги с особенною верою прибегали к преподобному Пафнутию Боровскому. Наконец молитва их была услышана: Господь внял стенаниям и слезам супругов и «разверзе союз неплодства их». 25 августа 1530 года была великая неизречённая радость великому князю и великой княгине и всему Московскому государству: в этот день Бог даровал государю сына Иоанна — молитвенный плод, столько времени и с такою горячностью ожидаемый родителями. В 1584 году рязанский епископ Леонид свидетельствовал перед царём Феодором Иоанновичем как о деле всем известном, что «по прошению и по молению преподобного Пафнутия чудотворца дал Бог наследника царству и многожеланного сына отцу». Это подтверждается ещё и тем, что восприемниками новорождённого первенца Васильева от купели были избраны ученики преподобного Пафнутия — Даниил Переяславский и Кассиан, прозванный Босым. Крещение новорождённого совершено было в Троице-Сергиевом монастыре игуменом Иоасафом Скрипицыным у мощей преподобного Сергия. Здесь Даниил своими руками носил младенца во время литургии и к причастию св. Таин. Рассказывали, что великая княгиня во время своей беременности, «яко быст близ рождения», вопросила одного юродивого, Дементия, кого она родит. Он, юродствуя, отвечал: «Родится Тит — широкий ум». Она ещё больше стала молиться, чтобы исполнилась её надежда. За девять дней до рождения, в Успенский пост, иереи служили обедню, вовсе не ведая, что великая княгиня уже непраздна. Когда на ектении, среди обычных молений о великом князе и о великой княгине, следовало произнести: «О еже подати им плод чрева», — один клирик внезапно, яко сном объят, возгласил: «И о благородном чаде их», — и в изумлении оглядывал других служащих, желая знать об имени царственного младенца. Богодарованному отроку наречено имя Иоанн, «еже есть Усекновение Честный Главы», сказано в летописи. В мамы к новорождённому малютке была избрана Аграфена Челядника, сестра будущего наперсника Елены, князя Ивана Фёдоровича Овчины-Телепнева-Оболенского.

Ни одному царскому рождению не придавали такого великого значения и особенного смысла, как этому рождению будущего грозного царя. Летописцы записали, что будто бы в час его рождения по всей Русской земле внезапно был страшный гром, блистала молния, как бы основание земли поколебалось.

Великий князь не знал, как выразить свою радость и свою благодарность Богу: сыпал золото в казны церковные и на бедных, велел отворить все темницы и снял опалу со многих знатных людей, бывших у него под гневом: с князя Фёдора Мстиславского, женатого на племяннице государевой и ясно уличённого в намерении бежать к польскому королю, с князей: Щенятева, Суздальского-Горбатого, Плещеева, Морозова, Лятцкого, Шигоны и других, подозреваемых в недоброжелательстве к Елене. С утра до вечера великокняжеский дворец наполнялся усердными поздравителями — не только москвичами, но и жителями самых отдалённых городов. Пустынники, отшельники приходили благословить державного младенца в пеленах и были угощаемы за великокняжескою трапезою. В знак признательности к угодникам Божиим, покровителям Москвы — святым митрополитам Петру и Алексию, великий князь устроил для мощей их богатые раки: для первого золотую, для второго — серебряную.

Понятно после этого, как велика была любовь Василия к своему первенцу и как сильна заботливость о нём. Уезжая из Москвы, он писал Елене в ответ на её письма: «Говоришь ты, что у сына на шее показался веред. Ты мне прежде об этом зачем не писала? И ты бы мне теперь дала знать, как Ивана сына Бог милует, и что у него такое на шее явилось и как явилось, и давно ли, и лучше ли теперь? Да поговори с княгинями и боярынями, что это такое у Ивана сына явилось, и бывает ли это у детей малых? Если бывает, то от чего бывает: с роду или от чего иного? Ты бы и впредь о своём здоровье и о здоровье сына Ивана не держала меня без вести. Да и о кушанье сына вперёд ко мне отписывай: что Иван сын покушает, чтоб мне было ведомо».

Через два года с небольшим после Иоанна, 30 октября 1532 года, у Елены родился другой сын — Юрий (Георгий), воспреемником которого был тоже Даниил Переяславский. Крещение его совершено было тем же Троицким игуменом Иоасафом Скрипициным.

IV

В конце 1533 года Великий князь Василий Иоаннович отправился с женою и детьми в Троицкий монастырь праздновать день святого Сергия, угостил там братию и поехал оттуда на охоту в Волок-Ламский «тешитися». На пути, в селе Озерицком, у него оказалось на левой ноге «знамя болезненности» — болячка с булавочную головку, багровая, но без верху. Он, однако, продолжал путь. Праздник Покрова Пресвятыя Богородицы Василий отпраздновал в селе Покровском, в Фуникове, и провёл там два дня. Болезнь начинала беспокоить его, но он перемогался. На третий день, в воскресенье, он приехал в Волок и был на пиру у любимца своего, дворецкого Тверского и Волоцкого, Шигоны. Боль увеличивалась, и лекарства не помогали. В понедельник он ходил в баню, а за столом сидел в постельных хоромах с великою нуждою. Поутру во вторник погода случилась весьма удобная для охоты: он велел позвать ловчих Нагого и Дятлова и «не унявся» поехал в село своё Колие. До села того едучи, мало было потехи. Из Колпии великий князь послал за братом Андреем в старицу — звать его на охоту. Через силу выехал он в поле с собаками, но с третьей версты воротился назад: болезнь его одолела, он слёг в постель, не вставая к столу. Тогда он послал за князем Михаилом Глинским, дядей великой княгини, и врачами своими Феофилом и Люевым (Буловым). Прикладывали к болячке пшеничную муку с пресным мёдом и печёный лук, отчего она стала рдеться и гноиться. В Колии великий князь пробыл две недели. Возвращаться на коне в Волок он уже не мог: дети боярские и княжата понесли его на носилках. Стали прикладывать мазь, и гною выходило по полутазу и даже тазу. Велика была тягость «в грудех», ставили горшки-семянники, которые оказали своё действие. Но облегчения никакого не было: «и от того часа порушися ему ества (то есть пропал аппетит), не нача ясти, — и уразуме князь великий болезнь свою смертную». — Тогда послал он в Москву своего стряпчего и дьяка за духовными грамотами деда и отца, не веля о том сказывать никому. Мансуров и Путятин привезли грамоты тайно от всех — от княгини и братьев, митрополита и бояр.

Накануне дня памяти Варлама Хутынского[25] ночью вышло из больного места гноя больше таза и стержень в полторы пяди, но не весь. Больной обрадовался, надеясь на облегчение, но напрасно. Становилось час от часу хуже и хуже. Он послал тогда за боярином своим Михаилом Юрьевичем Захарьиным и любимым старцем Мисаилом Сукиным. Они приехали. «Я хочу постричься, — сказал он им и духовнику своему протопопу Алексею, — чтобы платье чернеческое было у вас готово: смотрите, не положите меня в белом». Открылся совет с прочими, как ему ехать в Москву. На совете решено побывать прежде в Иосифове монастыре, у Пречистой помолиться. С великим трудом отправился великий князь в путь и взял заговейное в селе своём на Буе-Городе вместе с братом Андреем. Повели его под руки в церковь. Великая княгиня с детьми, приехавшая из Москвы, следовала за ними. Дьякон от слёз не мог промолвить ектении о здравии государя; игумен, братия, бояре и все люди плакали. Когда началась обедня, великий князь, не имея сил стоять, был вынесен на паперть церковную и положен на одр, на котором и лежал во всё продолжение службы.

Когда кончилась обедня, его отнесли в келью. Игумен стал умолять его покушать. Великий князь немного поел через силу и велел своему брату с боярами идти в монастырскую трапезу. Переночевав в Иосифовом монастыре, он поехал в Москву. Дорогою часто останавливались и отдыхали. Василий советовался с боярами, как бы въехать в город не явно, потому что на Москве в то время были иноземные послы. Наконец решили остановиться на Воробьёвых горах. Здесь больной пробыл два дня. Сюда приезжали к нему из Москвы митрополит Даниил, епископы, архимандриты, бояре. Под селом Воробьёвым по его приказанию стали строить мост на Москве реке. Это было в ноябре; лёд стал ещё не очень крепко; его рубили, поспешно вбивали сваи, а на них мостили доски. На третий день великий князь отправился в Москву. В каптану, поставленную на санях, впряжены были четыре коня; едва, спустившись с горы, стали они взбираться на мост, как тот подломился: дети боярские успели удержать каптану и быстро обрезали гужи у коней. Великий князь принуждён был вернуться. Он посердился на городничих, смотревших за постройкою, но не положил на них опалы. Он въехал в Москву другим путём — на пароме под Дорогомиловым в Боровицкие ворота.

Первой заботой великого князя по приезде в Кремль и успокоении в постельных хоромах было — написать духовную. Он чувствовал себя очень плохо. Около него находились постоянно митрополит, коломенский святитель, любимый старец Мисаил Сукин и духовник. Он советовался с ними о пострижении. «Я знаю, — сказал он первосвятителю, — никто не хочет, чтоб я сделался монахом; но ты, отче, не смотри ни на кого и сотвори по воле Божией инока мя быти, хоть я и грешен». Он велел тайно служить обедню у Благовещения, в пределе Василия Великого, и принял Божественные Дары, поднесённые ему коломенским владыкою Вассианом. В среду, в присутствии только доверенных духовных лиц, он освящался маслом. В воскресенье же велел служить у Рождества и принести к себе святое причастие. Он не мог двигаться, и ему к постели придвинули кресло; но, как увидел святое причастие, то встал сам с постели, и только немного пособил ему усесться на кресле боярин Михаил Юрьевич. Протопоп Алексей поднёс святые дары, а поп Григорий — до́ру (антидор). Он встал на ноги и с великим благоговением и слезами приобщился пречистого Тела и Крови Христовой; потом откушал освящённого хлеба, дору, укропу, кутии и просфоры. Отдохнув, он призвал митрополита, братьев, Юрия и Андрея, и бояр. Узнав о болезни великого князя, они все съехались из своих отчин, братья же ещё прежде. Великий князь сказал им: «Приказываю (отдаю на руки) сына своего Ивана Богу и Пречистой Богородице, и святым чудотворцам, и тебе, отцу своему, Даниилу митрополиту всея Руси; даю ему своё государство, которым меня благословил отец мой, князь великий Иван Васильевич всея Руси. И вы бы, мои братия, князь Юрий и князь Андрей, стояли крепко в своём слове, на чём крест целовали мы между собою — о земском строении, о ратных делах; против недругов сына моего и своих стояли дружно, чтоб рука православных христиан была высока над басурманами и латынами. Вы же, бояре и боярские дети, и княжата, ведаете сами, что наше государство Владимирское, Новгородское и Московское ведётся от великого князя Владимира Киевского. Мы вам — государи прирождённые, а вы нам — извечные бояре: стойте крепко, чтоб мой сын учинился на государстве — государь и чтоб была на земле правда».

Затем он отпустил от себя всех и, оставив только Димитрия Бельского с братьею да князей Шуйских, Горбатых и Михаила Глинского, обратился к ним с такими словами: «Поручаю вам Михаила Львовича Глинского. Человек он приезжий; и вы бы того не говорили, что он приезжий: держите его за здешнего уроженца, потому что он мне верный слуга». Обратившись же к Глинскому, он сказал ему: «А ты, князь Михаил, за моего сына Ивана и за жену мою Елену должен охотно пролить всю кровь свою и дать тело своё на раздробление».

Болезнь усиливалась, от раны пошёл дух — «нежид смертный». Великий князь обратился к доктору Люеву: «Брат Николай! Пришёл ты ко мне из своей земли и видел моё великое жалованье к себе: можно ли тебе, чтоб было облегчение болезни моей?» Николай отвечал: «Жил я, государь, в своей земле и прослышал о твоём великом жалованье и ласке; я оставил отца и мать, и землю свою и приехал к тебе, государь, видеть твоё великое жалованье до себя и хлеб-соль. Готов бы я хоть тело моё раздробить для тебя, государь. А мощно ли мне мёртвого живым сотворити? Я не Бог».

«Слышите? — сказал Василий детям боярским и своим стряпчим. — Николай надо мною познал, что я уже не ваш». Стряпчие и дети боярские сдерживали слёзы и, вышед вон, заплакали горько.

На воскресенье против той ночи, как причаститься святых Таин, великий князь притихнул и начал во сне порывистым голосом петь: «Аллилуйя, аллилуйя, слава Тебе Боже!» Потом проснулся и сказал: «Как Богу угодно, так и будет. Буди имя Господне благословенно отныне и до века». Пришёл к нему игумен Троицкого монастыря Иоасаф, и сказал ему великий князь: «Помолись, отче, о земском строении, о сыне моём Иване и о моих прегрешениях. Я крестил его у чудотворца и дал его чудотворцу, и на раку его клал. Молите Бога об Иване, сыне моём, и о моей жене». Игумену не велел выезжать из города. В среду великий князь приобщился ещё запасными дарами, но с постели встать не мог: его приподнимали под плечи. По приобщении вкусил немного взвару. Потом он призвал бояр своих — князей Шуйских и других, которые оставались у него от 3-го часа до 7-го, и рассуждал с ними о том, как править после него государством. А Глинский, Захарьин и Шигона оставались у него до самой ночи. Он наказывал им о своей великой княгине Елене, как ей без него быть и как боярам к ней ходить. Пришли братья Юрий и Андрей, и начали притужать его, чтоб вкусил чего-нибудь хотя мало. Больной отведал миндальной каши, едва поднеся к губам. Братья ушли, но он велел воротить Андрея. Были у него Глинский, Захарьин и Шигона. «Вижу сам, — сказал он, — что живот мой к смерти приближается. Пошлю за сыном Иваном: я благославлю его крестом Петра митрополита. Пошлю и за женою: хочу проститься с нею». И потом вдруг передумал: «Нет, не надо приносить сына: я страшен, — как бы младенец не испугался». А брат Андрей и бояре советовали: «Пошли за сыном и благослови его; пошли и за княгинею». Тогда великий князь послал за женою, но прежде велел принести сына, плача ради великия княгини, и положил на себя крест Петра митрополита. Князь Михаил Глинский принёс на руках младенца Иоанна вместе с боярыней Аграфеной, его мамкой. Ему было только три года и три месяца. Василий приподнялся. Слёзы потекли у него из глаз. Он снял с себя крест Петра чудотворца, приложил ко кресту сына и, благословив, надел на него, и сказал: «Буди на тебе милость Божия. Как Пётр чудотворец благословил сим святым и животворящим крестом прародителя нашего, князя Ивана Даниловича и весь род наш даже и доныне, до нас, так и я благословляю тебя, сына своего старейшего: да будет тебе сей святой крест на прогнание врагов и борителей наших. Многие иноверные покушались на православие и на нашу державу, Богом порученную нам, разорити хотяще, но не возмогли одолеть крестной силы. Есть бо нам верным забрало крест честный и святых молитвы. Буди же на тебе его благословение, на твоих детях и на внучатах от рода в род, буди и моё благословение на тебе, на твоих детях и на внучатах от рода в род. Ещё благословляю тебя благословением нашего прародителя, великого князя, Володимеровым Мономашим честным крестом. К сему же приими и венец царский Мономаш, и жезл, и прочую утварь царскую Мономашу, имиже мы, великие князи, венчаемся на великое самодержство Русского царства. Тако ж вручаю тебе сей скипетр, великия России державу — великое княжение Владимирское, Московское и Новгородское, и всея Руси великое государство».

Так благословил он своего сына, целуя его со слезами.

— А ты, Аграфена, — сказал он, обратясь к маме, боярыне Челядниной, — чтобы от сына моего Ивана ни пяди никогда не отступала.

Пришла великая княгиня, поддерживаемая с одной стороны братом, князем Андреем, а с другой боярынями. Обливаясь горькими слезами, она причитала, все плакали. Великий князь утешал её: «Перестань, мне легче, ничего не болит, благодарю Бога». «На кого ты меня оставляешь, кому детей приказываешь?» — воскликнула она, немного успокоясь. Великий князь отвечал: «Я благословил сына Ивана Государством; великим княжеством, а тебе написал в духовной, как прежним великим княгиням по достоянию, согласно грамотам отцов наших прародителей, что следует». Тогда Елена начала бить челом о меньшем сыне, князе Юрии, прося благословить и его. Принесли Юрия: он был одного года. Великий князь возложил на него крест Паисеинский и потом взял к себе, веля, по преставлении своём, отнести тот крест боярину своему Михаилу Юрьевичу. Сына Юрия пожаловал тогда же отчиною: завещал ему Углече-Поле с прочими городами.

Завещав правление Елене до совершеннолетия сына, великий князь простился с нею и велел идти к детям, а сам послал за владыкою коломенским Вассианом и старцем Мисаилом Сукиным, также за троицким игуменом Иоасафом и велел ему стоять перед собою, а стряпчему Фёдору Кучецкому стать с ним рядом, потому что этот стряпчий был свидетелем кончины отца Васильева, великого князя Иоанна. Затем велел дьяку крестовому Даниилу петь канон великомученице Екатерине и канон на исход души. При начале канона он забылся и потом вдруг проснулся, как будто что-то увидел во сне, проговорил: «Государыня великая Екатерина! Пора царствовать», — благоговейно приложился к образу Великомученицы и коснулся его правою рукою, которая у него болела. Принесены были к нему и мощи её. Он велел принести также образ Пречистой и Николая чудотворца. Тогда он послал Шигону за духовным отцом, протопопом Алексеем, чтоб он принёс запасные дары, и велел спросить его, видал ли он когда, как душа расстаётся с телом. Тот отвечал, что ему редко случалось видеть это. Старец Мисаил Сукин принёс иноческое одеяние. Пришли митрополит Даниил, братья Васильевы, все бояре и дети боярские. Митрополит и владыка Вассиан присоветовали послать за образом Владимирской, что писал Лука Евангелист, и Николы Гостунского. Много и других чудотворных образов снесено было в спальню великого князя, и между прочими — образ великомученицы Екатерины, на который он смотрел беспрестанно. Подозвав к себе боярина Михаила Семёновича Воронцова, он поцеловался и простился с ним. Оборотившись, сказал брату Юрию: «Помнишь, как отца нашего, великого князя Ивана, не стало на завтрее Дмитриева дня, в понедельник... Вот и ко мне смертный час и конец приближается...»

Прошёл час. Великий князь позвал митрополита и владыку Вассиана и сказал им: «Изнемогаю, постригите меня, как я желал всегда». Митрополит Даниил и боярин Михаил Юрьевич похвалили его доброе намерение; но брат его, князь Андрей, Воронцов и Шигона не соглашались с ними, говоря: «Князь Владимир Киевский умер не чернецом, а сподобился праведного покоя; многие другие великие князья также», — и начался между ними великий спор. Великий князь повторял: «Постричься хочу, — чего мне долежати!»

Он велел принести святое причастие и держать близ него, начал креститься и говорить: «Аллилуйя, аллилуйя, слава Тебе, Боже!» Потом прошептал некоторые слова из акафиста и наконец промолвил: «Ублажаем тя, преподобие отче Сергие...» Язык у него отнимался: он знаками просил пострижения, указывал на иноческое одеяние, целовал простыню. Он смотрел направо, на образ Пречистой Богородицы, что висел пред ним на стене, хотел креститься, но правая рука не могла уже приподняться, и боярин Захарьин поднимал её. Митрополит велел принести чернеческое одеяние, а эпитрахиль была с ним. Отрицание иноческое великий князь исповедал ещё в воскресенье, перед Николиным днём, приобщившись святых Таин, и тогда же приказывал положить на себя чернеческое платье на мёртвого, если не дадут постричь его.

Пришёл с чернеческим платьем старец Мисаил, а великий князь уже кончался. Митрополит подал чрез него эпитрахиль игумену Иоасафу. Князь Андрей Иванович и боярин Воронцов не давали священнодействовать. Митрополит Даниил закричал на князя Андрея: «Не благословляю тебя ни в сей век, ни в будущий! Его ты не отнимешь у меня: добр сосуд серебряный, а позлащённый лучше». Великий князь отходил. Митрополит спешил кончить обряд, назвал Василия Варлаамом, возложил на него парамантию[26] и ряску, а мантии не оказалось: её второпях выронили, когда несли монашеское одеяние к великому князю. Троицкий келарь Серапион отдал свою мантию. В комнате было много иноков, с которыми великий князь беседовал прежде о душе своей. На грудь его они положили Евангелие и схиму ангельскую. Конец приходил: оставалось, кажется, одно мгновение жизни. Духовник не спускал с него глаз. Вот наступает последний вздох, чуть раскрылись уста — и отец Алексей влил святое причастие. Великий князь скончался. «И виде Шигона дух его отшедш аки дымец мал». И просияло как будто лицо его, по уверению предстоявших. Раздался плач. Бояре унимали стенавших, чтоб не услышала великая княгиня, ещё не знавшая о кончине. Это было 4-го декабря, на память великомученицы Варвары, со среды на четверг, в 10-м часу ночи.

Митрополит, намочив хлопчатой бумаги, сам обтёр тело усопшего от пояса. Потом отвёл братьев, князей Юрия и Андрея, в переднюю избу и привёл их к присяге служить великому князю Ивану Васильевичу, как отцу его и деду, равно матери его, великой княгине Елене, а жить в своих уделах и государства под ними не хотеть, людей к себе не отзывать, а против недругов, латинства и бесерменства, стояти за одно. К присяге были приведены тогда же и все бояре, боярские дети и дворяне.

Тогда митрополит пошёл к великой княгине, которая, лишь только увидела его, упала в обморок и около двух часов лежала как мёртвая. Между тем троицкий игумен Иоасаф и иноки Иоасафова монастыря, к которому особенно благоволил покойный, убирали тело, отослав княжеских стряпчих, расчесали бороду, подостлали под него чёрную тафтяную постель и положили на одр от Чудова монастыря, как подобает по чернеческому чину; потом отслужили заутреню крестовые дьяки с протопопом, часы, каноны и канон погребения. Наутро пришёл прощаться народ, боярские дети, княжата, гости, стряпчие, погребные и прочие люди. Поутру в четверг, в первом часу дня, митрополит велел звонить в большой колокол и ископать гроб, снявши меру, в Архангельском соборе. Собралось духовенство из ближайших областей, архиереи и архимандриты, всё Московское духовенство. Тело великого князя вынесено было в переднюю избу; дьяки его певчие, большая станица, стояли в дверях у комнаты и пели Святый Боже. Великую княгиню вынесли на руках из хором на лестницу дети боярские, в сопровождении бояр и боярынь. Тело великого князя Василия было положено в Архангельском соборе подле его родителя.

Жития его было 56 лет, 8 месяцев и 9 дней, а великокняжения 28 лет и 5 недель.

На гробнице его начертана следующая надпись:

«В лето 7042 (1533) декабря в 4-й день преставися Благоверный и Христолюбивый Князь Великий Василий Иванович всея России, во иноцех Варлаам».

V

По смерти Василия Иоанновича опека над малолетним Иоанном и управление великим княжеством принадлежали великой княгине — вдове Елене Васильевне. Это делалось по общепризнанному, подразумевавшемуся обычаю, и потому в подробном описании кончины Василия среди подробных известий о последних словах его и распоряжениях не говорится прямо о том, чтобы великий князь назначил жену свою правительницею; говорится только, что трём приближённым лицам: Михаилу Юрьевичу, князю Михаилу Глинскому и Шигоне — он приказал о великой княгине Елене, как ей без него быть, как к ней боярам ходить. Эти слова о боярском хождении и должны были принимать, как прямо относящиеся к правительственному значению Елены, должны были видеть в них хождение с докладами.

В Псковской летописи говорится о возведении малолетнего Иоанна на престол так: «Начали государя ставить на великокняжение в соборной церкви Пречистыя Богородицы митрополит: Даниил и весь причет церковный, князья, бояре и всё православное христианство. Благословил его митрополит крестом и сказал громким голосом: «Бог благословляет тебя, государь, князь великий Иван Васильевич, Владимирский, Московский, Новгородский, Псковский, Тверской, Югорский, Пермский, Болгарский, Смоленский и иных земель многих, царь и государь всея Руси! Добр и здоров будь на великом княжении, на столе отца своего». Новому государю пропели многолетие, и пошли к нему князья и бояре, понесли дары многие. После этого отправили по всем городам детей боярских приводить к присяге жителей городских и сельских.

Итак, во главе государства появляются малолетний государь и правительница — женщина, и притом чужестранка из рода ненавистного московским боярам и нелюбимого народом! Чего же можно было ожидать? Казалось бы, что за смертью великого князя неминуемо должны последовать беспорядки. Но вышло обратное: в руках Елены власть нисколько не ослабла; она оказалась достойной того положения, которое выпало на её долю. Трудным было положение Елены: её не любили братья покойного государя, у которых она отняла надежду на престолонаследие; не угодила она и дяде своему — князю Михаилу Львовичу Глинскому, который надеялся управлять от её имени и обманулся в своей надежде.

Самыми доверенными и самыми влиятельными людьми при дворе в первое время по смерти Василия Иоанновича были: князь Михаил Глинский и Шигона Поджогин. В конце княжения Василия Глинский замышлял изменить великому князю Московскому и бежать обратно в Литву, но был привезён в Москву и заключён в темницу. Но потом великий князь простил его и перед смертью завещал уважать как дядю своей жены. Таким образом, Глинский и в Москве достиг почти такого же положения, какое имел некогда в Литве при великом князе Александре. Но скоро появился ему опасный соперник — молодой князь Иван Овчина-Телепнев-Оболенский, сумевший приобрести особенное расположение великой княгини, сблизившейся с ним, вероятно, при посредстве сестры его Аграфены Челядниной, мамки великого князя. Оболенскому и Глинскому стало тесно друг с другом, и Елена должна была выбирать между ними. Она выбрала Оболенского. Глинский был обвинён в том, что отравил великого князя Василия[27], точно так же, как в Литве обвиняли его в отравлении великого князя Александра. Герберштейн указывает ещё на другую причину опалы, постигшей Глинского: он уличал великую княгиню в безнравственности. 19-го августа 1534 года Глинский был схвачен и посажен в ту самую темницу, в которой сидел прежде при Василии: здесь он скоро и умер. Но вернёмся немного назад.

Умирающий Василий имел причины беспокоиться о судьбе малолетнего сына: осталось двое его братьев, которые хотя и отказались от прав своих на старшинство, однако могли при первом удобном случае возобновить старые притязания. А эти притязания были тем более опасны, что вельможи, потомки князей, также мечтали и толковали о своих старинных правах и тяготились новым порядком вещей, введённым при Василии и отце его. Если Иоанн III ещё советовался со своими боярами и позволял противоречить себе, то Василий III не искал и не принимал ничьего совета, хотел быть сам мудрее всех и все дела, по выражению Берсеня, «сам-третей у постели делал». По словам Герберштейна, Василий «властию своею над подданными превосходил всех монархов в целом свете». Всё повиновалось его самовластию. Между тем втайне бояре вздыхали о тех временах, когда их предки не дрожали перед великими князьями, а говорили с ними смело, когда князья без их совета ничего не начинали. Но при таких государях, каковы были Иоанн III и сын его Василий, опасно было шёпотом друг с другом поговорить об этом, страшно было даже помышлять...

«Вы бы, братья мои, князь Юрий и князь Андрей, — говорил умирающий Василий братьям, — стояли крепко в своём слове, на чём мы крест целовали». Боярам же он счёл нужным напомнить о происхождении своём от Владимира Киевского, напомнить, что он и сын его — прирождённые государи. Василий знал, что в случае усобицы и торжества братьев детям его нельзя ждать пощады от победителя...

Опасения умирающего сбылись: тотчас после похорон Василия великой княгине донесли уже о крамоле. Князь Юрий Иванович прислал дьяка своего, Третьяка Тишкова, к московскому боярину, князю Андрею Шуйскому, звать его к себе на службу. Шуйский сказал дьяку: «Князь ваш вчера крест целовал великому князю, клялся добра ему хотеть, а теперь от него людей зовёт!» Третьяк отвечал на это: «Князя Юрия бояре приводили заперши к целованию, а сами ему за великого князя присяги не дали: так это что за целование? Это невольное целование!» Андрей Шуйский передал об этом князю Горбатому, тот сказал боярам, а бояре — великой княгине. Елена отвечала им: «Вчера вы крест целовали сыну моему на том, что будете ему служить и во всём добра хотеть: так вы по тому и делайте. Если является зло, то не давайте ему усилиться». По приказанию великой княгини Юрий был схвачен. Его посадили в тюрьму и там уморили[28].

Между боярами поднималось недовольство: им было не по душе, что Иван Оболенский был облечён полною доверенностью правительницы, занимал первое место в управлении. Многие обманулись в своих честолюбивых надеждах и, в негодовании на Елену и её любимца, задумали уйти в Литву. Это удалось двум боярам из самых знатных родов: князю Семёну Бельскому и Ивану Ляцкому. За соумышленничество с ними правительница велела схватить брата Семёнова, князя Ивана Фёдоровича Бельского, и князя Ивана Михайловича Воротынского с детьми. Вероятно, бояре же начали смуту между Еленой и Андреем, вторым братом умершего великого князя.

Князь Андрей Иванович Старицкий не был заподозрен в соумышленничестве с братом своим Юрием и спокойно жил в Москве до сорочин по великом князе Василии. Собравшись после этого ехать в свой удел, он стал испрашивать у Елены городов к своей отчине. В городах ему отказали, а дали, на память о покойном, шубы, кубки и коней. Андрей уехал с неудовольствием в Старицу. Нашлись люди, которые передали об этом неудовольствии Елене, нашлись и такие, которые шептали Андрею, что его хотят схватить. Елена призвала Андрея в Москву и старалась его успокоить, говоря: «К нам доходит про тебя слух, что ты на нас гнев держишь: не слушай лихих речей и стой крепко на своей правде; а у нас на сердце против тебя ничего нет. Назови тех людей, которые нас с тобою ссорят, чтобы и вперёд не было между нами смуты». Но Андрей, видно, имел причину не доверять ласковым речам: перед ним был живой пример брата его Юрия. Он не объявил, кто ему наговорил на Елену, сказал, что ему так самому показалось, и оставил Москву, по-прежнему не спокойный за свою участь. В Москву опять начали доносить, что Андрей собирается бежать в Литву. Елена послала звать Андрея в Москву по случаю войны с Казанью. Андрей отвечал, что не может приехать по причине болезни, и просил прислать лекаря. Правительница послала к нему лекаря Феофила, который, возвратившись, донёс ей, что у Андрея болезнь лёгкая — болячка на стегне, а он лежит между тем в постели. Тогда Еленой овладело подозрение: почему Андрей не приехал на совет о важном деле казанском? Она послала опять к Андрею осведомиться о его здоровье, а между тем велела тайно разузнать, нет ли какого о нём слуха, и почему он в Москву не поехал? Ей донесли, что Андрей притворился больным потому, что не смеет ехать в Москву. Елена послала вторично звать его в Москву, и снова была та же отговорка болезнью. Тогда послали в третий раз с требованием непременно приехать в каком бы то ни было положении. Андрей отправил в Москву князя Фёдора Пронского со следующим ответом: «Ты, государь[29], приказал к нам с великим запрещением, чтоб нам непременно у тебя быть, как ни есть. Нам, государь, скорбь и кручина большая, что ты не веришь нашей болезни и за нами посылаешь неотложно. А прежде, государь, того не бывало, чтоб нас к вам, государям, на носилках волочили. И я, от болезни и от беды, с кручины отбыл ума и мысли. Так ты бы, государь, пожаловал показал милость, согрел сердце и живот холопу своему, своим жалованьем, чтобы холопу твоему впредь было можно и надёжно твоим жалованьем быть бесскорбно и без кручины, как тебе Бог положит на сердце». Вероятно, он ещё не решался бежать, как его ни пугали. Вдруг он узнает, что боярина его, Феодора, схватили на дороге, что Иван Оболенский выехал со многими людьми в поле и хочет загородить ему дорогу в Литву. Тогда в страхе побежал он со своею женою и с сыном и, не смея пуститься за Литовский рубеж, направил путь к Новгороду. Этот город ещё не совсем забыл свою старую вольность и недолюбливал Москвы. Андрей стал рассылать грамоты по новгородским боярам, приглашая их к себе на службу: «Великий князь мал, а государство держат бояре: у кого же вам служить? Приходите ко мне: я готов вас жаловать». Многие из детей боярских, владельцев в Новгородской земле, приняли сторону Андрея. В самом Новгороде архиепископ Макарий и царские наместники удержали народ от волнения; между тем поспешно собирали людей и укрепили Торговую сторону[30] в пять дней; около неё построена была стена в рост человека. В Москве тоже не дремали: всем служилым людям по дорогам велено спешить за Иваном Оболенским, который шёл по следам Андрея и настиг его недалеко от Новгорода. Оба войска стали друг против друга. Андрей не решался вступить в битву. Ещё прежде бежало от него несколько детей боярских. Одного из них удалось поймать. Беглеца пытали, посадив в одной сорочке в озеро. Он открыл так много сообщников, что Андрей велел оставить дело. Теперь, видя пред собою московское войско, он мало надеялся на своих приверженцев и стал ссылаться с Оболенским, прося у него правды. Иван Оболенский, от имени Елены, обещал, что на него не положат никакой опалы, и уговорил его вместе ехать в Москву. Андрей, по своей простоте, поверил данному слову, но Елена, как и надо было ожидать, не давала никаких обещаний. Оболенскому для виду объявлен был гнев правительницы, а Андрея заключили в темницу, чтоб впредь такой смуты и волнения не было, ибо многие люди московские поколебались. Одинаковой участи с Андреем подверглись жена его и сын Владимир. Все его бояре были пытаны и казнены. Фёдор Пронский также погиб в заключении. Тридцать человек бояр новгородских, которые передались на сторону Андрея, были биты в Москве кнутом и потом повешены по Новгородской дороге. Андрей не более полугода прожил в неволе.

Как бояре рассчитывали на слабость женского правления, так ещё более рассчитывали на это внешние враги. Борьбу с Москвой начало Польско-Литовское государство.

Новый великий князь московский отправил к королю польскому Сигизмунду сына боярского Заболоцкого с извещением о смерти отцовой и о своём восшествии на престол. Заболоцкому дан был между прочим такой наказ: «Если спросят про умершего великого князя и его братьях, князя Юрия и князя Андрея Ивановичей, где теперь князь Юрий и князь Андрей? — то отвечать: князь Андрей Иванович на Москве у государя; а князь Юрий Иванович государю нашему тотчас по смерти отца его начал делать великие неправды через крестное целование, и государь наш на него опалу свою положил, велел его заключить».

С послами, приезжавшими от польско-литовских панов к московским боярам, а также с посланцем, ездившим объявлять о вступлении на престол Иоанна, было заявлено желание мира между Московским и Польско-Литовским государствами, но требовалось, чтобы послы литовские приехали в Москву, как это водилось; послана была даже опасная грамота на этих послов. В Литве со своей стороны требовали, чтобы послы были присланы из Москвы и чтобы мир был заключён на условиях договора между Казимиром и Василием Васильевичем, то есть с отречением от всего, завоёванного Иоанном III и Василием III. Следствием подобных отношений была, разумеется, война. Перемирие истекло, сношения прекратились, и война началась летом 1534 года по тогдашнему обыкновению, опустошением. Сигизмунд заключил союз с крымским ханом Саип-Гиреем. Война эта, ведшаяся с переменным успехом, не ознаменована была, впрочем, ничем важным. Существенные успехи с обеих сторон ограничились тем, что русские построили на полоцкой земле города Себеж и Велиж, а литовцы взяли Гомель и Стародуб. Наконец, после переговоров, тянувшихся два месяца, после многих споров в Москве заключено было перемирие на пять лет — от Благовещеньева дня 1537 до Благовещеньева дня 1542 года.

Московское правительство считало необходимым поспешить с заключением перемирия с Литвою для того, чтобы иметь возможность управиться с Казанью и Крымом, более опасными соседями. В Крым отправлен был боярский сын Челищев с известием о восшествии на престол Иоанна IV. Русский посол должен был бить челом хану Саип-Гирею, чтобы он учинил себе нового великого князя братом и другом, как великий князь Василий был с Менгли-Гиреем, Челищев отправлен был в Крым в январе, а в мае татары уже разоряли русские области по реке Проне, но были прогнаны. Скоро, однако, в самом Крыму произошла усобица между ханом Саип-Гиреем и старшим из Гиреев — Исламом. Орда разделилась между соперниками, и это разделение было выгодно для Москвы, потому что хотя оба хана следовали прежним разбойничьим привычкам и ни от одного из них нельзя было надеяться прочного союза, тем не менее силы крымчан были разделены. Но Ислам вскоре был убит; тогда Саип-Гирей, став один ханом в Крыму, послал сказать великому князю московскому: «Если пришлёшь мне, что вы посылали всегда нам по обычаю, то хорошо, и мы по дружбе стоим; а не придут поминки (дары) к нам всю зиму, то мы сами искать пойдём, и если найдём, то ты уже потом не гневайся. Не жди от нас посла, за этим дела не откладывай; а станешь медлить, то от нас добра не жди. Теперь не по-старому с голою ратью татарскою пойдём: кроме собственного моего наряду пушечного, будет со мною счастливого хана (султана турецкого) 100 000 конных людей... Казанская земля — мой юрт, и Сафа-Гирей царь — брат мне. Так ты б с этого дня на Казанскую землю войной больше не ходил; а пойдёшь на неё войною, то меня на Москве смотри». Таким образом, с единовластием Саип-Гирея началось вмешательство крымских ханов в дела казанские; потому что мысль об освобождении Казани от русских и соединении всех татарских орд в одну или, по крайней мере, под одним владетельным родом была постоянной мыслью Гиреев, к осуществлению которой они стремились при первом удобном случае.

В последнее время жизни великого князя Василия Иоанновича Казань повиновалась Москве в лице хана своего Еналея. Еналей перенёс свои подручнические отношения и к наследнику Василия, оставшись по-прежнему верен Москве. Но — вследствие частой перемены ханов и вследствие разных влияний — русского и крымского в Казани давно уже образовались две партии, из которых каждая ждала удобного случая низложить противников. Во время войны Москвы с Литвою крымская партия в Казани увидала удобный случай свергнуть московского подручника: осенью 1535 года составился заговор, под руководством князя Булата и царевны Горшадны, сестры Магмет-Аминя, бывшего царя казанского. Еналей был убит, и царём провозглашён Сафа-Гирей. Но московская партия не хотела со своей стороны уступить. Извещая правительницу, великую княгиню Елену, об убиении Еналея, приверженцы Москвы велели передать ей: «Нас в заговоре князей и мурз с 500 человек. Помня жалованье великих князей Василия и Ивана и свою присягу, хотим государю великому князю служить прямо, а государь бы нас пожаловал, простил царя Шиг-Алея и велел ему быть в Москву; и когда Шиг-Алей будет у великого князя в Москве, то мы соединимся со своими советниками, и крымскому царю в Казани не быть». Получив эти вести, великая княгиня решила с боярами, что надобно Шиг-Алея освободить из заключения[31]. В декабре Шиг-Алей был привезён с Белоозера и представлен великому князю. Хан встал на колени и говорил: «Отец твой, великий князь Василий, взял меня детинку малого и жаловал, как отец сына, посадил царём в Казани, но, по грехам моим, в Казани произошла в князьях и в людях несогласица, и я опять к отцу твоему пришёл на Москву. Отец твой меня пожаловал в своей земле, дал мне города; а я грехом своим перед государем провинился, гордостным своим умом и лукавым помыслом. Тогда Бог меня выдал, и отец твой меня за моё преступление наказал, опалу свою положил, смиряя меня. А теперь ты, государь, помня отца своего ко мне жалованье, надо мною милость показал». Затем Шиг-Алей представлялся великой княгине-правительнице. И он, и жена его, Фатьма-Салтан, были обласканы и одарены великим князем и его матерью.

Но, в то время как в Москве прочили Шиг-Алея на Казанский престол и имели в виду дать в нём опору противной крымцам стороне, в Казани, началась уже война с Сафа-Гиреем. Татары успели сжечь сёла около Нижнего, но были отбиты от Балахны. Не имели они успеха и в других местах. Потом казанцы вторглись в костромские волости. Князь Засекин, стоявший здесь для обороны, не собравшись с людьми, ударил на татар, но был разбит и убит. Однако приближение воевод с большим войском заставило татар удалиться. Московское правительство, как мы уже говорили, спешило с заключением перемирия с Литвою из-за казанских и крымских дел. Успокоив и обезопасив этим перемирием западные границы, оно в начале 1537 года двинуло войска к востоку, во Владимир и Мещеру. Сафа-Гирей явился под Муромом и сжёг предместья, но города взять не мог и ушёл, заслышав о движении воевод из Владимира и Мещеры. В таком положении находились дела, когда единовластие Саип-Гирея в Крыму явилось новым препятствием для русских к успешному наступлению на Казань. Угрозы крымского хана были так внушительны, что приходилось отказаться от решительных действий против Казани. Послу крымскому отвечали в Москве, что если Сафа-Гирей казанский пришлёт к государю и захочет мира, то государь с ним мира хочет. Саип-Гирей повторял: «Ты б к нам прислал большого своего посла, доброго человека, князя Василия Шуйского или Овчину, и казну б свою большую к нам прислал, и с Казанью помирился, и оброков своих с казанских мест брать не велел; а пошлёшь на Казань рать свою, и ты к нам посла не отправляй, — недруг я тогда». В Москве рассуждали: «Не послушать царя (крымского хана) — послать рать свою на Казань, и царь пойдёт на наши украйны, то с двух сторон христианству будет дурно — от Крыма и от Казани». На этом основании приговорили: рати на Казань не посылать; посла Саип-Гирея отпустить в Казань и с ним вместе послать боярского сына к Сафа-Гирею с грамотою. А в ответной грамоте Саип-Гирею великий князь писал: «Для тебя, брата моего, и для твоего прошения я удержал рать и послал своего человека к Сафа-Гирею: захочет он с нами мира, то пусть пришлёт к нам добрых людей. А мы хотим держать его так, как дед и отец наш держали прежних казанских царей. А что ты писал к нам, что казанская земля — юрт твой, то посмотри в старые твои летописцы, не того ли земля будет, кто её взял? Ты помнишь, как цари, потерявши свои ордынские юрты, приходили на казанский юрт и брали его войнами, неправдами; а как дед наш милостью Божиею Казань взял и царя свёл, то ты не помнишь! Так ты бы, брат наш, помня свою старину, и нашей не забывал». Итак, мы видим, что влияние на Казань, бывшее прежде на стороне России, перешло теперь к Крыму.

В 1537 году заключён был мирный договор со Швецией, по которому Густав-Ваза обязался не помогать ни Литве, ни Ливонии в войне с Москвою; утверждена была взаимная свободная торговля и выдача беглецов с обеих сторон.

С Ливониею возобновлён старый мир.

Воложского (Молдавского) господаря, Петра Стефановича, врага Сигизмундова, Московское правительство поддерживало деньгами.

Перечислим важнейшие внутренние дела в правление Елены:

Построение Китая-города в Москве. Уже великий князь Василий, находя Кремль тесным для многолюдного населения и недостаточным для защиты в случае неприятельского нашествия, намеревался оградить столицу новою обширнейшею стеною. Елена осуществила его намерение. 20-го мая 1534 года начали копать глубокий ров от Неглинной вокруг посада, где были все купеческие лавки и торги, к Москве-реке через площадь Троицкую, место судных поединков, и Васильевский луг. Работали слуги придворные, митрополичьи, боярские и все жители без исключения, кроме чиновников или знатных граждан, и в июне кончили; а 16-го мая следующего года, после крестного хода и молебна, отпетого митрополитом, Пётр Малый Фрязин, итальянец, заложил около рва каменную стену и четыре башни с воротами Сретенскими (Никольскими), Троицкими (Ильинскими), Всесвятскими (Варварскими) и Козьмодемьянскими на Великой улице. Этот город назван был Китаем, или средним.

Построение новых крепостей и возобновление старых. Кроме двух крепостей на Литовской границе, даже на литовской земле (Себежа и Велижа), Елена основала: в Мещере город Мокшан (на месте, издревле именуемом Мурунза), Буйгород в Костромском уезде, Балахну у Соли, где прежде находился посад, и Пронск на реке Проне. Владимир, Ярославль и Тверь, обращённые пожаром в пепел, вновь отстроены. Темников перенесён на более удобное место. Устюг и Софийская сторона в Новгороде окружены стенами, укреплена Вологда.

Правительство заботилось об умножении народонаселения выходцами из чужих стран: так, в 1535 году выехали из Литвы 300 семей.

Уже в последнее время княжения Василия обнаружилось важное зло — обрез и подмес в деньгах, за что были казнены в Москве многие поддельщики и обрезчики: им лили в рот олово, отсекали руки. Елена запретила обращение поддельных и резаных денег: приказала их переделывать и вновь чеканить. При великом князе Василии на деньгах изображался великий князь на коне с мечом в руке, а теперь стал изображаться с копьём в руке, отчего деньги стали называться копейными (копейками).

Правительница Московского государства, юная летами, цветущая здоровьем, вдруг скончалась 3-го апреля 1538 года, во втором часу дня. Летописцы не говорят ни слова о её болезни. Герберштейн утверждает, что её отравили. Она была в тот же день погребена в Вознесенском девичьем монастыре (в Кремле) — усыпальнице царственных особ женского пола. Не сказано даже, что митрополит совершил над нею отпевание. Бояре и народ не изъявили, кажется, даже и притворной горести. Непритворно плакали и горевали только сирота-отрок Иоанн и любимец почившей Оболенский, который лишился всего и не мог уже надеяться ни на что в будущем.

VI

После смерти великой княгини Елены бояре невольно оказались правителями Русской земли. Исполнялось, таким образом, мимо их стараний тайное, заветное желание, которое они принуждены были заглушать в себе так долго.

Не чувствуя над собою ярма и государева страха, как бывало во дни оны, все эти Шуйские, Бельские, Оболенские, Палецкие, Кубенские, Шереметевы, Воронцовы и другие имели в виду только свои личные выгоды, руководились узкими побуждениями честолюбия, корыстолюбия или страха. «Всякий пёкся о себе, а не о земских и государских делах». Впоследствии царь Иоанн Васильевич в письме своём к Курбскому, вспоминая дни своей юности, так описывает времена боярского правления: «Они наскочили на грады и сёла, ограбили имущества жителей и нанесли им многоразличные беды, сделали своих подвластных своими рабами, и рабов своих устроили, как вельмож; показывали вид, что правят и устраивают, а вместо того производили неправды и нестроения, собирая со всех неизмеримую мзду, и все творили и говорили не иначе, как в видах корысти (по мзде)». Это свидетельство царя подтверждается рассказами летописей. Так Псковская летопись выражается о характере наместников во время правления Шуйских: «Свирепи ако Львове и люди их аки зверьё дивии до крестьян».

Таким образом, правление бояр, правление слуг, оказавшихся нежданно в положении господ, окончательно упрочило силу того начала, которому они думали противодействовать во имя старых прав своих. Русь всеми своими сочувствиями обратилась к тому началу — началу самодержавия, которое уже сослужило ей великую историческую службу, освободив её от тяжёлой неволи татарской. От этого же крепкого самодержавия Русь ждала и надеялась защиты и от произвола, насилия, угнетения своих домашних татар...

Первое место между вельможами московскими занимали князья Шуйские, потомки тех Суздальско-Нижегородских князей, которые были лишены своих отчин великим князем Василием Дмитриевичем, так долго не хотели покориться своей участи и только при Иоанне III вступили в службу московских великих князей. Способности, энергия и честолюбие были наследственными в этом знаменитом роде. Главою его в это время был князь Василий Васильевич при великом князе Василии, отличившийся защитою Смоленска от Литвы.

Овладев Смоленском, Василий III поставил здесь наместником князя Василия Шуйского. После поражения русского войска при Орше многие лучшие люди в Смоленске завели сношения с литовцами, приглашая их взять назад город и обещая им со своей стороны деятельную помощь. Василий Шуйский, узнав об этом, схватил главных заговорщиков. Когда же литовцы явились перед городом, он велел повесить арестованных смольнян на городской стене с теми самыми подарками, которые они недавно получили от великого князя московского: одни, например, висели в дорогих собольих шубах, у других на шее были привязаны серебряные ковши... После этого изменников в городе не оказалось, и литовский отряд должен отступить ни с чем.

От такого человека можно было ожидать, что он не станет очень стесняться и для достижения собственных личных целей. И действительно, уже в седьмой день по кончине Елены Василий Шуйский вместе с братом Иваном и другими распорядился насчёт её любимца: князь Оболенский и сестра его Аграфена были схвачены, несмотря на протестующие просьбы державного беззащитного отрока. Оболенский умер в заключении. Сестру его отправили в Каргополь и постригли в монахини. Заключённые в правление Елены князь Иван Бельский и князь Андрей Шуйский были освобождены. Бельский-Гедиминович не захотел оставаться спокойным зрителем распоряжений Шуйского-Рюриковича, захотел распоряжаться и сам. Соединившись с митрополитом Даниилом и дьяком Фёдором Мишуриным, он стал подговаривать Иоанна возвысить званием некоторых из лиц, ему дружелюбных. Шуйские, хлопотавшие о повышении только своих родственников и доброхотов, озлобились на Бельского. «Встала, — говорит летописец, — вражда между боярами великого князя». Сторона Шуйских была сильнее, и Бельский снова попал в заключение, а советники его разосланы по деревням. Дьяка Мишурина Шуйские велели боярским детям и дворянам ободрать на своём дворе и нагого положить на плаху: ему отрубили голову без государева приказания. Митрополит Даниил остался пока нетронутым.

Василий Шуйский умер в октябре 1538 года, и влияние его перешло к брату его, князю Ивану. Новый правитель низложил митрополита Даниила, приверженца Елены (в феврале 1539 года), и сослал его в Волоколамский монастырь, где он был прежде игуменом. Там его заставили написать грамоту, в которой он отрекался от митрополии не по болезни или немощи, но по сознанию своей неспособности к такому высокому служению. Эта грамота подписана бывшим митрополитом 26 марта, а между тем уже 9 февраля был поставлен новый митрополит Иоасаф Скрипицын из игуменов Троицкого монастыря. Святители, поставлявшие Иоасафа, немало погрешили в том, что, уступая давлению мирской власти, избрали и поставили нового митрополита прежде, нежели прежний отрёкся от своей кафедры.

Свергнув Даниила, князь Иван Шуйский, без сомнения, рассчитывал иметь в избранном по его желанию первосвятителе верного союзника и твёрдую опору, но ошибся. Иоасаф вместе с некоторыми боярами в июле 1540 года осмелился ходатайствовать перед государем об освобождении Бельского: Бельский был освобождён и появился во дворце. Застигнутый врасплох, Шуйский принуждён был примириться с тем, чего уже нельзя было переделать, но в досаде перестал ездить к государю и советоваться с боярами. Правление перешло к Бельскому и митрополиту Иоасафу, ставшими «первосоветниками» государя. По ходатайству новых правителей освобождены были из темницы жена и сын удельного князя Андрея Ивановича Старицкого, причём Владимиру Андреевичу возвращён был даже отцовский удел. В то же время была оказана милость и другому удельному князю — Димитрию, сыну Андрея Ивановича Углицкого, племяннику Иоанна III, около 50 лет сидевшему в оковах в Вологде: с несчастного страдальца сняли оковы, но темница всё-таки не отворилась для него. В правление Бельского Пскову был возвращён его старинный самосуд с дозволением судить уголовные дела выборным целовальникам (присяжным), помимо великокняжеских наместников и тиунов их. Правитель думал возвратить на родину и брата своего, Семёна Фёдоровича Бельского. Но Семён давно уже строил козни против Москвы на Литве и в Турции, поднимая недругов против своего отечества.

Правление Бельского обещало много хорошего, но, к сожалению, скоро пало. Бояре вознегодовали на князя Бельского и на митрополита за то, что великий князь держал их у себя в приближении. Эти бояре были: князья Михаил и Иван Кубенские, князь Дмитрий Палецкий, казначей Иван Третьяков и с ними многие дворяне и дети боярские, а также новгородцы Великого Новгорода всем городом. Против правительства составился заговор в пользу Ивана Шуйского, который находился в это время во Владимире, оберегая восточные области от набега казанцев. Московские заговорщики назначили Шуйскому и его Советникам срок — 3 января 1542 года, чтобы он прибыл в этот день в Москву из Владимира. Ночью на 3 января он явился в Москву со своими советниками без приказания государя. Ещё прежде его приехали сын его Пётр да Иван Большой Шереметьев с 300 человек дружины. В эту ночь в Кремле поднялась страшная тревога. За три часа до свету бояре пришли в постельные хоромы к государю и заставили попов петь у крестов заутреню. Между тем Бельского схватили на его дворе и засадили до утра, а потом отправили в заточение на Белоозеро. Советники его были разосланы по городам; одного из них — Щенятеева — выволокли задними дверьми из самой комнаты государя. На митрополита Иоасафа напали с особенным ожесточением: по его келии стали бить каменьями. Испуганный, он думал найти убежище во дворце. Но заговорщики бросились за ним и туда с великим шумом, разбудили государя и привели его в трепет. Тогда митрополит бежал на Троицкое подворье, но дети боярские и новгородцы преследовали его с ругательствами и едва не убили на подворье: только троицкий игумен Алексей, именем Сергия чудотворца, да князь Димитрий Палецкий с трудом умолили их воздержаться от убийства. Митрополит был взят и сослан на Белоозеро в Кириллов монастырь, откуда впоследствии был переведён в монастырь Троице-Сергиев, где и скончался. Но Бельский живой был страшен и опасен и на Белоозере, и потому в мае месяце трое преданных Шуйским людей отправились на Белоозеро и умертвили его в тюрьме. «И бысть мятеж велик в то время на Москве и государю страхование учиниша».

Верховная власть снова перешла в руки Шуйских. На место митрополита вместо Иоасафа возведён был новгородский архиепископ Макарий, один из знаменитейших духовных лиц русской истории. Сам Макарий свидетельствует в своём духовном завещании, что он отказывался от предлагаемой чести, но не смог прислушаться и был понуждён не только всем собором святителей, но и самим благочестивым царём Иоанном Васильевичем.

Князь Иван Шуйский, захвативший верховную власть, по болезни скоро удалился от двора, передав правление своим родственникам, Ивану и Андрею Михайловичу Шуйским, и Фёдору Ивановичу Скопину-Шуйскому[32]. Но недолго пришлось править и этим Шуйским. Между ними первенствовал князь Андрей, так же нагло и свирепо, как и Иван Шуйский, творивший всё, что ему вздумается и ни во что не ставивший подраставшего великого князя. После свержения и смерти Ивана Бельского у Шуйских не было соперников. Но у них мог явиться соперник опасный не знатностью рода или личными заслугами, а доверенностью и расположением государя. И Шуйские ревниво следили за тем, чтобы кто-нибудь не стал им поперёк дороги. Иоанну исполнилось между тем уже 13 лет, и он, со своим живым впечатлительным умом, наглядевшись на всякие смуты, созрел не по летам. Шуйские с опасением заметили его привязанность к Фёдору Семёновичу Воронцову. 9 сентября 1543 года трое Шуйских и советники их — князь Шкурлятев, князья Пронские, Кубенские, Палецкий и Алексей Басманов — в присутствии великого князя и митрополита, в столовой избе у государя, на совете, схватили Воронцова, стали бить по щекам, оборвали платье и хотели убить его до смерти. Иоанн послал митрополита и бояр Морозовых уговорить их, чтобы они не убивали Воронцова. Они не убили его, но с великим позором вытолкали на площадь, били, толкали и отдали под стражу. Государь опять прислал митрополита и бояр к Шуйским просить их, чтобы Воронцова отправили на службу в Коломну, если нельзя оставить его в Москве. Правители не уважили просьбы своего государя и приговорили услать Воронцова подальше — в Кострому. Всё это сопровождалось большими спорами и шумом. «И когда — говорит летописец — митрополит ходил от государя к Шуйским, Фома Головин у него на мантию наступил и разодрал её».

Поступок Шуйских с Воронцовым был последним безнаказанным боярским самовольством: 29 декабря 1543 года Иоанн велел схватить первосоветника боярского, князя Андрея Шуйского, и отдать его псарям. Псари убили его, волоча к тюрьмам. Советники и пособники его, по приказу великого князя, были схвачены и разосланы из Москвы. Молодой сокол расправлял свои крылья. Бояре были ошеломлены. «С тех пор — говорит летопись — начали бояре иметь к государю страх и послушание». У Иоанна были, конечно, советники, направлявшие его волю и внушавшие ему уверенность в себе и решимость действовать самостоятельно. То были его дядья с материной стороны: Юрий и Михаил Васильевичи Глинские. Погубив Шуйского, они захватили теперь правление в свои руки. Опалы следовали за опалами. Много бояр поплатились за своё властолюбие, за неумение угодить Глинским: одних выслали в ссылку, иных казнили, а Афанасию Бутурлину отрезали язык за «невежливые» слова.

В мае 1546 года, когда Иоанну было уже 16 лет, случилось следующее происшествие. Великий князь отправился с войском в Коломну по вестям, что крымский хан идёт к этим местам. Однажды Иоанн, выехав погулять за город, был остановлен новгородскими пищальниками (их было человек с 50), которые стали о чём-то бить ему челом. Он не расположен был их слушать и велел отослать. Не известно, как посланные великим князем исполнили его приказание. Известно только то, что пищальники начали бросать в них колпаками и грязью. Тогда Иоанн отправил отряд дворян своих прогнать пищальников. Но последние стали сопротивляться и дворянам. Дворяне вздумали употребить силу. Пищальники начали биться ослопами и стрелять из пищалей. С обеих сторон осталось на месте человек по пяти или по шести. Государь не мог этим местом проехать к своему стану и принуждён был избрать окольную дорогу. Иоанн встревожился, им овладело подозрение, и он велел дьяку своему, Василию Захарову, проведать, по чьей науке пищальники осмелились так поступить, потому что без науки, без постороннего внушения этого, по его мнению, случиться не могло. Захаров донёс, что пищальников подучали бояре — князь Кубенский и двое Воронцовых. Великий князь поверил Захарову и в великой ярости велел казнить Кубенского и Воронцовых. Курбский так характеризует Кувенского: «Муж зело разумный и тихий в совершенных уже летах». Летописцы говорят, что дьяк оклеветал бояр.

В правление Шуйских правосудие в московском государстве находилось в жалком состоянии. Если пограничные области были опустошаемы казанцами, то внутренние области, по свидетельству современника (Курбского), не менее страдали в это время от наместников. Летописец говорит о псковских наместниках, Андрее Шуйском и Репнине-Оболенском: «Были эти наместники свирепы, как львы, а люди их, как звери дикие, до христиан, и начали поклепцы добрых людей клепать, и разбежались добрые люди по иным городам, а игумены честные из монастырей убежали в Новгород. Князь Шуйский был злодей... поднимал он старые дела, правил на людях по сту рублей и больше, а во Пскове мастеровые люди, все делали на него даром, большие же люди давали ему подарки». Андрей Шуйский разорял требованием большого числа подвод для своих людей, ездивших к нему из его деревень и обратно. Каждый его слуга, под защитою имени своего господина, позволял себе всякого рода насилия.

В правление Бельского и митрополита Иоасафа начали давать губные грамоты всем городам большим, пригородам и волостям. По этим грамотам жители получали право самосуда, то есть право избирать своих судей и наказывать преступников («лихих людей») независимо от наместников и других государственных чиновников. «И была христианам радость и льгота большая от лихих людей, от поклепцов, от наместников, от их недельщиков и ездоков, которые по волостям ездят... Злые люди разбежались, стала тишина». Суд и расправа по этим грамотам производились над лихими людьми на месте избранными головами, и затем обо всём этом только давалось знать в Москву тем боярам, которым разбойные дела приказаны.

Неурядица, последовавшая за смертью великой княгини Елены, заставила бежать из Москвы архитектора Петра Фрязина, который выехал из Рима при великом князе Василии, принял православие, женился в Москве и получил поместья. В 1539 году он был отправлен укреплять новый город Себеж, воспользовался этим случаем и пробрался за границу, в Ливонию. На вопрос дерптского епископа, что заставило его бежать из Москвы, Пётр отвечал: «Великого князя и великой княгини не стало, государь нынешний мал остался, а бояре живут по своей воле, и от них великое насилие, управы в земле никому нет, между боярами самими вражда, и уехал я от великого мятежа и без государства».

Что же делалось во всё это время во внешних сношениях московского государства? Рассмотрим прежде всего дела крымско-казанские.

Надеясь на защиту со стороны Крыма, казанцы начали опустошать пограничные московские области. В 1539 году они подходили к Мурому и Костроме. В упорном бою, происходившем недалеко от Костромы, они убили четверых московских воевод, но сами принуждены были бежать и потерпели поражение от царя Шиг-Алея и князя Фёдора Михайловича Мстиславского. В декабре 1540 года Сафа-Гирей с казанцами, крымцами и ногаями подступил к Мурому, но, узнав о движении владимирских воевод и царя Шиг-Алея из Касимова, ушёл назад. Сафа-Гирей был обязан казанским престолом князю Булату. Но в Казани существовала партия, противная крымской. Сначала эта партия была слаба и не могла рассчитывать на деятельную поддержку со стороны Москвы. Но через несколько лет обстоятельства переменились: Сафа-Гирей окружил себя крымцами, доверяя им одним и обогащая их. Это оттолкнуло от него и тех вельмож, которые прежде были на стороне крымской. Князь Булат стал теперь во главе недовольных и от имени всей казанской земли послал в Москву (в 1541 году) с просьбою, чтобы великий князь простил их и прислал под Казань своих воевод. «А мы, — говорил Булат, — великому князю послужим, царя убьём или схватим да выдадим воеводам. От царя теперь казанским людям очень тяжко: земских людей грабит, копит казну да в Крым посылает». Великий князь отвечал Булату и всей земле, что прощает их и высылает к ним воевод. Действительно, боярин князь Иван Васильевич Шуйский, с другими воеводами и многими людьми из 17 городов, отправился во Владимир наблюдать за ходом казанских дел и пересылаться с недовольными. Так как война с Казанью была вместе с тем и войною с Крымом, то правительство московское (Бельский с митрополитом Иосафом) отправило войско и в Коломну для наблюдения за южными границами. В Москву прибежали из Крыма двое пленных и сказали, что Сафа-Гирей узнал о движении русского войска и дал знать об этом Саип-Гирею. Последний двинулся на Русь со своею ордою, оставив в Крыму только старого да малого. Вместе с ним пошли турки, ногаи, кафинцы, астраханцы, азовцы, белогородцы (аккерманцы). В Москву было дано знать, что крымцы идут на Русь ордою в 100 000 человек, и даже более. Тогда из Москвы двинулся боярин князь Димитрий Фёдорович Бельский: ему и воеводам, стоявшим на Коломне, велено стать на берегу Оки. Князь Юрий Михайлович Булгаков-Голицын с одним из татарских царевичей должен был стать на Пахре. Но в то же время следовало опасаться и нападения царя Казанского, и потому царю Шиг-Алею из Касимова и костромским воеводам велено было стягиваться ко Владимиру на помощь князю Шуйскому. 28 июля Саип-Гирей подошёл к городу Осётру. Воевода Глебов бился с неприятелем в посадах, много татар побил и 9 человек живых прислал в Москву. Тогда князь Булгаков с Пахры был передвинут также на Оку, а на его место отправились другие воеводы. Между тем в Москве великий князь ходил в Успенский собор, молился у Владимирского образа Пресвятой Богородицы, у гроба Петра чудотворца, и потом спрашивал у митрополита Иоасафа и у бояр: оставаться ли ему в Москве или ехать в другие города? Все бояре порешили на том, чтобы великому князю быть в городе. Тогда стали запасать городские запасы, ставить по местам пушки и пищали, расписывать людей по воротам, по стрельницам и по стенам. Пришли вести, что хан уже на берегу Оки и хочет перевозиться. Великий князь писал к воеводам, чтобы между ними не было розни и чтобы они за святые церкви и за православное христианство крепко пострадали; а он, великий князь, рад жаловать не только их, но и детей их. Прочтя грамоту, воеводы стали говорить со слезами: «Укрепимся, братья, любовью, помянем жалование великого князя Василия; государю нашему, великому князю Ивану, ещё не пришло время самому вооружиться, ещё мал. Послужим государю малому, и от большого честь примем, а после нас и дети наши. Постраждем за государя и за веру христианскую. Если Бог желание наше исполнит, то мы не только здесь, но и в дальних странах славу получим. Смертные мы люди: кому случится за веру и за государя до смерти пострадать, то у Бога незабвенно будет и детям нашим от государя воздаяние будет». Когда же приказ великокняжеский объявлен был всему войску, то ратные люди отвечали: «Рады государю служить и за христианство головы положить, хотим с татарами смертную чашу пить». 30 июля утром Саип-Гирей пришёл к Оке на берег и стал на горе. Татары готовились переправляться. Передовой русский полк под начальством князя Ивана Турунтая-Пронского начал с ними перестрелку. Хан велел палить из пушек и стрелять из пищалей, чтобы отбить русских от берега и дать своим возможность переправиться. Передовой полк Пронского дрогнул было; но к нему на помощь подоспели князья Микулинский и Серебряный-Оболенский, а за ними начали показываться князь Курбский, Иван Михайлович Шуйский и, наконец, князь Димитрий Бельский. Хан удивился и начал говорить Семёну Бельскому, вашему изменнику, и князьям своим с сердцем: «Вы мне говорили, что великого князя люди в Казань пошли, что мне и встречи не будет, — а я столько нарядных людей в одном месте никогда и не видывал». Услышав, что к русским пришли пушки, Саип-Гирей отступил от берега и пошёл по той же дороге, по которой пришёл. Двое воевод отправились вслед за ним, били отсталых татар и забирали в плен. 3 августа татары пришли под Пронск и целый день бились с осаждёнными. Хан велел всем своим людям делать туры и припасать градобитные приступы, намереваясь осадить город со всех сторон. А воеводы Пронские, Василий Жулебин и Александр Кобяков, всеми людьми и женским полом начали укреплять город, велели носить на стены колья, камни и воду. В это время приехали в Пронск семь человек боярских детей с вестью от воевод Микулинского и Серебряного, «чтоб сидели в городе крепко, а мы идём к городу наспех со многими людьми». Жители Пронска очень обрадовались; и хан, узнав, в чём дело, велел сжечь туры и пошёл прочь от города. Не застав его у Пронска, воеводы пошли за ним дальше к Дону; но, приблизившись к берегам этой реки, увидали, что татары уже перевезлись. Тогда они возвратились в Москву, и была здесь большая радость. Государь пожаловал бояр и воевод великим жалованьем, шубами и кубками.

Весною 1542 года старший сын Саипов, Имин-Гирей, напал на Северскую область, но был разбит воеводами. В августе того же года крымцы явились в Рязанской области, но, увидав перед собою русские полки, ушли назад. Счастливее был Имин-Гирей в нападении своём на Белёвские и Одоевские места в декабре 1544 года: татары взяли в это время большой полон, потому что трое воевод московских рассорились за места и не пошли против крымцев.

После неудачного похода Саип-Гирея в Казани стали думать о мире. Здесь Булат помирился с Сафа-Гиреем и писал к боярам, чтобы просили великого князя о мире. Царевна Горшадна писала о том же самому Иоанну. Затем до весны 1545 года мы не встречаем никаких известий о казанских делах. В апреле этого года объявлен был поход на Казань — по какому поводу, неизвестно. Князь Семён Пунков, Иван Шереметев и князь Давид Паледкий отправились к Казани на стругах, с Вятки пошёл князь Василий Серебряный, из Перми — воевода Львов. Идучи Вяткою и Камою, Серебряный побил много неприятелей и сошёлся с Пунковым у Казани в один день и час, как будто пошли из одного двора. Сошедшись, воеводы побили много казанцев и возвратились благополучно. Не такова была судьба третьего отряда. Львов с терминами пришёл поздно, не застал под Казанью русского войска, был окружён казанцами, разбит и убит.

Хотя этот поход не сопровождался, как видим, особенно блестящими успехами, однако был важен в том отношении, что усилил внутренний беспорядок в Казани и борьбу партий. Многие из казанских вельмож уехали в Москву, а другие разъехались по иным местам. 29 июля двое вельмож, князь Кадыш да Чура Нарыков, прислали в Москву с просьбою, чтобы великий князь послал рать свою к Казани, а они Сафа-Гирея и его крымцев 30 человек выдадут. Иоанн отвечал им, чтобы они царя схватили и держали, а он к ним рать свою пошлёт. В декабре великий князь сам отправился во Владимир, вероятно, для того, чтобы получать скорее вести из Казани. 17 января 1546 года ему дали знать, что Сафа-Гирей выгнан из Казани и много крымцев его побито. Казанцы били челом государю, чтобы он дал им в цари Шиг-Алея, и в июне Шиг-Алей был посажен в Казани. Но изгнание Сафа-Гирея и посажение Шиг-Алея было делом не долгим. Едва князь Бельский, посадивший Шиг-Алея в Казани, успел возвратиться оттуда, как пришла весть, что казанцы привели Сафа-Гирея на Каму и изменили великому князю и царю Шиг-Алею.

Шиг-Алей убежал из Казани.

Что касается отношения к Литве, то весьма важно было во время боярского правления то обстоятельство, что война с нею уже прекратилась. Престарелый Сигизмунд сам не думал уже начинать новой войны и хлопотал только о том, чтобы быть наготове в случае, если по истечении перемирия Москва вздумает напасть на Литву. Когда перемирие вышло, в марте 1542 года в Москву приехали литовские послы. Возобновлено было перемирие. Не добились ни вечного мира, ни даже размена пленных: король требовал в придачу к пленным уступки Чернигова и ещё шести городов. Боярину Морозову, ездившему в Литву для размена грамот, велено было ходатайствовать за наших пленных, чтобы их не держали в оковах и дозволяли им ходить в церковь: последнее утешение для несчастных, осуждённых умереть в стране неприятельской!

Сношения с другими странами были мирные: наши посланники ездили к султану Солиману, к царю Астраханскому Абдул-Рахману и к молдавскому господарю, Ивану Петровичу.

VII

Трёх лет Иоанн лишился отца, а восьми лет остался круглым сиротою и очутился на руках, или — вернее сказать — в руках, бояр, которые всеми мерами старались о том, чтобы не воспитать, а испортить ребёнка-государя, чего и достигли вполне.

Иоанн не имел того медлительного, расчётливого характера, каким отличались его отец и дед: он от природы был горячего, впечатлительного, страстного нрава. Развитию этой природной раздражительности способствовали и обстоятельства его детства. По смерти матери у него отняли всех близких людей, к которым он был привязан детским сердцем, отняли даже мамку Аграфену, заботы и ласки которой могли хоть сколько-нибудь заменить для него материнскую любовь. Вместо любимых людей появляются Василий и Иван Шуйские; его окружают люди, заботившиеся только орудием для своих корыстных целей. Ребёнок с блестящими дарованиями, каким был Иоанн, предоставленный с раннего детства самому себе, развивается быстро, не по летам. Перед его глазами происходила борьба сторон: людей к нему близких у него отнимали, влекли их в заточение, несмотря на его просьбы; потом слышал он об их насильственной смерти. Но в то же время он ясно понимал своё положение, потому что те же самые люди, которые, не обращая на него никакого внимания, при нём били, унижали людей к нему близких, при посольских приёмах и других церемониях стояли перед ним, как покорные слуги и всё делали его именем. Таким образом, ребёнок видел в боярах врагов, похитителей его прав, но бороться с ними он ещё не мог.

Научившись читать, Иоанн с жадностью накинулся на книги, прочёл всё, что только мог прочесть, изучил Священное писание[33], Священную историю, церковную, прочёл римскую историю, русские летописи, творения святых отцов. Пытливый ум его особенно занимали те страницы, где говорилось о царях и их власти, о том, как цари относились к вельможам.

С другой стороны, из суровой и безотрадной своей детской жизни Иоанн вынес презрение к интересам других, неуважение к человеческому достоинству, к жизни человека. Он был окружён людьми, которые, добиваясь своих целей, не обращали на него никакого внимания, оскорбляли его, которые во взаимной борьбе не щадили друг друга, позволяли себе на его глазах насильственные поступки.

Такая-то неприглядная обстановка воспитывала и воспитала будущего «грозного» царя русского. Бояре пожали то, что посеяли. К несчастью, не им одним пришлось пожинать злые плоды их злого сеяния...

Приведём воспоминания самого Иоанна о своём детстве. Вот что говорит он в своём письме к князю Курбскому: «По смерти матери нашей Елены остались мы с братом Георгием круглыми сиротами; подданные наши хотение своё улучили, нашли царство без правителя: об нас, государях своих, заботиться не стали, начали хлопотать только о приобретении богатства и славы, начали враждовать друг с другом. И сколько зла они наделали! Сколько бояр и воевод — доброхотов отца нашего — умертвили! Дворы, сёла и имение дядей наших взяли себе и водворились в них! Казну матери нашей перенесли в большую казну, причём неистово ногами пихали её вещи и спицами кололи; иное и себе побрали, а сделал это дед твой Михайло Тучков». Описав поведение князей Шуйских относительно дьяка Мишурина, князя Ивана Бельского и двоих митрополитов, Иоанн продолжает: «Нас с братом Георгием начали воспитывать, как иностранцев или как нищих. Какой нужды не натерпелись мы в одежде и в пище: ни в чём нам воли не было, ни в чём не поступали с нами так, как следует поступать с детьми. Одно припомню: бывало, мы играем, а князь Иван Васильевич Шуйский сидит на лавке, локтем опершись о постель нашего отца, ногу на неё положив. Что сказать о казне родительской? Всё расхитили лукавым умыслом, будто детям боярским на жалованье, а между тем всё себе взяли; и детей боярских жаловали не за дело, верстали не по достоинству. Из казны отца нашего и деда наковали себе сосудов золотых и серебряных и написали на них имена своих родителей, как будто бы это было наследственное добро, а всем людям ведомо: при матери нашей у князя Ивана Шуйского шуба была мухояровая, зелёная, на куницах, да и те ветхи. Так если б у них было отцовское богатство, то, чем посуду ковать, лучше б шубу переменить. Потом на города и сёла наскочили и без милости пограбили жителей; а какие напасти от них были соседям, исчислить нельзя; подчинённых всех сделали себе рабами, а рабов своих сделали вельможами; думали, что правят и строят, а вместо того везде были только неправды и нестроения, мзду безмерную отовсюду брали, все говорили и делали по мзде».

По словам Курбского, Иоанна воспитывали великие и гордые бояре на свою и на детей своих беду, стараясь друг перед другом угождать ему во всяком наслаждении и сладострастии.

VIII

13 декабря 1546 года Иоанн (ему пошёл теперь уже 17-й год) позвал к себе митрополита Макария и объявил, что хочет жениться. На другой день митрополит отслужил молебен в Успенском соборе, пригласил к себе всех бояр, даже и опальных, и со всеми отправился к великому князю, который сказал Макарию: «Милостию Божиею и пречистой Его Матери, молитвами и милостию великих чудотворцев Петра, Алексия, Ионы, Сергия и всех русских чудотворцев, положил я на них упование, а у тебя, отца своего, благословяся, помыслил жениться. Сперва думал я жениться в иностранных государствах, у какого-нибудь короля или царя; но потом я эту мысль отложил — не хочу жениться в чужих государствах, потому что я после отца своего и матери остался мал: если я приведу себе жену из чужой земли и в нравах мы не сойдёмся, то между нами дурное житьё будет. Поэтому я хочу жениться в своём государстве, у кого Бог благословит, по твоему благословению». Митрополит и бояре, по словам летописца, заплакали от радости, видя, что государь так молод, а между тем ни с кем не советуется. Но молодой государь тут же удивил ещё другою речью. Он продолжал: «По твоему, отца своего митрополита, благословению и с вашего боярского совета, хочу прежде своей женитьбы поискать прародительских чинов, как наши прародители, цари и великие князья, и сродник наш, великий князь Владимир Всеволодович Мономах на царство, на великое княжение садились, — и я также этот чин хочу исполнить и на царство, на великое княжение, сесть». Бояре обрадовались, что государь в таком ещё младенчестве, а прародительских чинов поискал.

16 января 1547 года совершилось царское венчание Иоанна.

Это было в воскресенье. Утром государь вышел в столовую комнату, где находились все бояре, а воеводы, князья и служилые люди, богато одетые, стояли в сенях. Духовник государев, благовещенский протопоп Феодор, взяв из рук Иоанновых на золотом блюде животворящий крест, венец и бармы, отнёс их, сопровождаемый конюшим, князем Михаилом Глинским, казначеями и дьяками в соборный храм Успения Богоматери. Вскоре затем пошёл туда и великий князь: перед ним шёл духовник с крестом и святою водою, кропя людей по обе стороны, а за ним — брат его, князь Юрий Васильевич, бояре, князь и весь двор. Войдя в церковь, государь приложился к иконам. Певчие возгласили ему многолетие. Митрополит благословил его. Затем служили молебен. Посреди храма, на амвоне с двенадцатью ступенями, были изготовлены два места, одетые золотыми паволоками, в ногах лежали бархаты и камки. Эти места заняли государь и митрополит! Перед амвоном стоял богато украшенный налой с царскою утварью[34]. По окончании молебна архимандриты взяли и подали её митрополиту. Он встал вместе с Иоанном и, возлагая на него крест, бармы и венец, громогласно молился, чтобы Всевышний оградил сего христианского Давида силою Св. Духа: посадил его на престол добродетели, даровал ему ужас для строптивых и милостивое око для послушных. Обряд закончился провозглашением нового многолетия государю. Митрополит поздравил государя: «Радуйся и здравствуй православный Царь Иванне, всея России Самодержец на многие лета!» Приняв затем поздравления от духовенства, вельмож и граждан, Иоанн слушал литургию, по окончании которой возвратился во дворец, ступая с бархата на камку, с камки на бархат. Князь Юрий Васильевич осыпал его в церковных дверях и на лестнице золотыми деньгами из мисы, которую нёс за ним Михаил Глинский. Лишь только государь вышел из церкви, народ, дотоле стоявший неподвижно и безмолвно, с шумом кинулся обдирать царское место: всякому хотелось иметь лоскут паволоки на память о достопамятном дне.

Торжественное венчание Иоанна было повторением венчания Дмитрия, внука Иоанна III, с некоторыми переменами в словах молитв и с тою разницею, что Иоанн III сам, а не митрополит, надел венец на главу внука. Современные летописи не упоминают ни о скипетре, ни о миропомазании, ни о причащении, не сказывают также, чтобы Макарий говорил венчавшемуся царю поучения.

Чтобы придать ещё более значения своему царскому венчанию, Иоанн послал просить благословения к цареградскому патриарху Иоасафу[35], от которого в 1561 году и получил утвердительную грамоту. В этой грамоте, подписанной тридцатью шестью греческими митрополитами и епископами, патриарх говорит между прочим: «Не только предание людей достоверных, но и самые летописи свидетельствуют, что нынешний властитель московский происходит от незабвенной царицы Анны, сестры императора Багрянородного, и что митрополит Ефесский, уполномоченный для того собором духовенства Византийского, венчал Российского великого князя Владимира на царство».

С этого времени русские государи стали уже не только в сношениях с другими державами, но и внутри государства, во всех делах и бумагах, именоваться царями, сохраняя и титул великих князей, освящённый древностию. Царский титул, не принятый официально, упоминался уже и прежде в дипломатических сношениях при Иоанне III и Василии III. Иоанн III, сочетавшись браком с греческою царевною, племянницею последнего Византийского императора, считал себя некоторым образом преемником славы и величия православных византийских царей. Он в некоторых своих грамотах уже титуловался царём и счёл нужным освятить обрядом царского венчания назначение себе преемника в особе своего внука Димитрия, которому не удалось царствовать. Сын и преемник Иоанна III, Василий, не повторил над собою венчания на царство, быть может, избегая подобия с племянником, который томился в оковах. Но и Василий не чуждался царского титула, укреплявшего и освещавшего возникшую самодержавную монархию. А в действительности, по словам Герберштейна, не было в мире монарха с такою властью над подданными, какую имел московский государь. Прежде ханы Золотой Орды были царями для русского народа, находившегося у них в порабощении. Теперь Орда уже не властвовала над Русью: теперь сам московский великий князь сделался её владыкою, тем, чем был для неё хан. Вся Русь становилась его достоянием. И вот преемник Василия, желавший быть на московском престоле тем же, чем Давид и Соломон были в Иерусалиме, Август, Константин и Феодосий в Риме, принимает уже официально титул царя и ревниво оберегает его в сношениях с другими государствами. Для придания большей важности царскому роду родословие московских государей выводилось так: Август кесарь, обладавший всею вселенною, поставил брата своего Пруса на берегах Вислы реки по реку, называемую Неман, и до сего года по имени его зовётся Прусская земля; а от Пруса четырнадцатое колено до великого государя Рюрика.

Тогдашние книжники приписывали изменению титула московских государей великое значение: «Вся христианская царства преидоша в конец и спадошася во едино царство нашего государя, по пророческим книгам, то есть Российское царство; два убо Рима падоша, а третий (то есть Москва) стоит, а четвёртому не быть». В псковской летописи по случаю царского венчания Иоанна читаем: «Яко же написано в Апокалипсисе глава 17: пять бо царёв минуло, а шестый есть, не убо пришло, но се абие уже настало и приде». В новгородской летописи читаем: «И наречеся царь и великий князь, всея великия России самодержец великий показася, и страх его обдержаше вся языческие страны, и бысть вельми премудр и храбросерд, и крепкорук, и силён телом и лёгок ногами, аки пардус, подобен деду своему, великому князю Иоанну Васильевичу: прежде бо его никто же от прадед его царём славяше в России, не смеяше от них никийждо поставитися царём и зватися тем новым именем, блюдущися зависти ради и востания на них поганых царь».

IX

Итак, Иоанн заявил желание найти себе невесту не в чужом, но в своём государстве. И вот зимою 1546—1547 года, ещё до венчания его на царство, были разосланы следующие грамоты:

«От великого князя Ивана Васильевича всея Руси в нашу отчину в Великий Новгород, в Бежицкую Пятину, от Новгорода вёрст за сто и за полтораста и за двести, князем и детям боярским. Послал я в свою отчину, в Великий Новгород, окольничего своего Ивана Дмитриевича Шеина, а велел боярам своим и наместникам, князю Ю. М. Булгакову да Василью Дмитриевичу, да окольничему своему Ивану, смотрити у вас дочерей девок — нам невесты. И как к вам эта наша грамота придёт, и у которых у вас будут дочери девки, и вы б с ними часа того ехали в Великий Новгород; а дочерей бы у себя девок однолично не таили, повезли бы часа того не мешкая. А который из вас дочь девку у себя утаит и к боярам нашим не повезёт, и тому от меня быть в великой опале и в казни. А грамоту посылайте меж себя сами, не издержав ни часа».

Другая грамота «в Вязьму и Дорогобуж князем и детям боярским: дворовым и городовым. Писал к нам князь Иван Семёнович Мезецкой, да дворцовый дьяк, Таврило Щенок, что к вам послали наши грамоты, да и свои грамоты к вам посылали, чтоб по нашему слову вы к ним ехали с дочерьми своими, а велел я им смотреть у вас дочерей — себе невесты. И вы де и к ним не едете и дочерей своих не везёте, а наших грамот не слушаете. И вы то чините не гораздо, что наших грамот не слушаете. И вы б однолично часа того поехали с дочерьми своими ко князю Ивану Семёновичу Мезецкому да к дьяку. А который из вас к ним с дочерьми своими часа того не поедет, а тому от меня быти в великой опале и в казни. А грамоту посылайте меж себя сами, не издержав ни часу».

Приведённые грамоты, рассылавшиеся ко всем помещикам или служивым людям, по разным местностям, знакомят нас отчасти с порядком предварительного выбора царской невесты. В областные и другие города посылали доверенных людей из окольничьих или из дворян с дьяками, которые заодно с местною властью, с наместником или воеводою и должны были пересмотреть всех девиц назначенного округа. Между тем по всему округу, во все поместья пересылалась государева грамота с наказом везти дочерей в город для смотра. Помещики собирались с невестами и затем избранных везли уже в Москву. Для многих, вероятно, по бедности, этот местный съезд был делом не совсем лёгким, и потому иные не слишком торопились исполнять царский наказ. Должно полагать, что лицам, пересматривавшим невест на месте, давался какой-либо наказ — словесный, а всего вернее писаный, с подробным обозначением тех добрых качеств, какие требовались для невесты государевой вообще и по желанию жениха в особенности. Без сомнения, немаловажное место занимала здесь и мера возраста или роста, с которою ездили осматривать невест в Византии. После смотра все избранные первые красавицы области вносились в особую роспись, с назначением приехать в известный срок в Москву, где им готовился новый смотр, ещё более разборчивый, уже во дворце, при помощи самых близких людей государя. Наконец избранные из избранных являлись на смотрины к самому жениху, который и указывал себе невесту, также после многого «испытания». После избрания царскую невесту торжественно вводили в царские особые хоромы, где ей жить, и оставляли до времени свадьбы на попечении дворовых боярынь и постельниц, жён верных и богобоязливых, в числе которых первое место тотчас же занимали ближайшие родственницы избранной невесты, обыкновенно её родная мать или тётка или другие родственницы. Введение невесты в царские терема сопровождалось обрядом её царственного освящения: здесь с молитвою наречения на неё возлагали царский девичий венец, нарекали её царевною, нарекали ей и новое царское имя. Вслед за тем дворовые люди «царицына чина» целовали крест новой государыне. По исполнении обряда наречения новой царицы рассылались по церковному ведомству в Москве и во все епископства грамоты с наказом, чтобы о здравии новонаречённой царицы Бога молили, то есть поминали её имя на ектениях вместе с именем государя.

Вторая из двух приведённых выше грамот Иоанновых, написана была 4 января 1547 года; а месяц спустя, именно 3 февраля, происходила уже царская свадьба.

Выбор молодого царя пал на девицу одного из самых знатных и древних московских боярских родов, который, при наплыве родов княжеских, успел удержать за собою близкое к престолу место: девица эта была Анастасия, дочь умершего окольничего Романа Юрьевича Захарьина-Кошкина, племянница боярина Михаила Юрьевича, близкого к великому князю Василию. Быть может, эти отношения не были без влияния на выбор царской невесты[36].

В житии преподобного Геннадия Костромского (память его празднуется 23 января) читаем: «Некогда же случися святому, прийти в Москву, и прият был честно от боярыни Иулиании Феодоровны, жены Романа Юрьевича, благословения ради чад её, Даниила и Никиты, и дщери её, Анастасии Романовны». Благословляя детей прабабки царя Михаила, прозорливый Геннадий сказал Анастасии: «Ты, ветвь прекрасная, будешь нам царицею».

Совершив обряд венчания в Успенском соборе, митрополит сказал новобрачным: «Днесь таинством Церкви соединены вы навеки, чтобы вместе покланяться Всевышнему и жить в добродетели; а добродетель ваша есть правда и милость. Государь: люби и чти супругу. А ты, христолюбивая царица, повинуйся ему. Как святый крест — глава Церкви, так муж — глава жены. Исполняя усердно все заповеди Божии, узрите благая Иерусалима и мир во Израиле».

Умная и добродетельная Анастасия имела большое влияние на своего супруга. В летописи читаем: «Предобрая Анастасия наставляла и приводила Иоанна на всякие добродетели».

В первые два года супружества Бог не благословил Иоанна и Анастасию детьми. По благочестивому примеру отцов молодые супруги стали усердно молиться о разрешении своего неплодия. 21 июня 1548 года, когда прошло уже 16 месяцев, а наследника у царицы не было, в последнюю неделю Петрова поста государь со многим желанием и с великою верою совершает обетное богомолье к Троице пешком с царицею и с братом. С тою же, по всему вероятию, мыслью о чадородии и царица особо предпринимает 14 сентября новое богомолье к Троице, также пешком, по обещанию. Через неделю за нею выехал в монастырь и сам государь. Спустя год после этого обетного богомолья 10 августа 1549 года у супругов родилась дочь Анна. Государь был так обрадован рождением ребёнка, что тогда же заложил в Новодевичьем монастыре обетный храм во имя праведных Иоакима и Анны; слушал там всенощную и заутреню и на утро другого дня, 18 августа, освятив этот обыденный храм, крестил в нём новорождённую дочь, причём восприемником её от купели был преподобный Геннадий Костромской. Через год, однако ж, младенец скончался. Другая дочь, Мария, родившаяся 17 марта 1551 года, также скончалась младенцем и погребена в Вознесенском девичьем монастыре. На следующий год, 1552, 11 октября, родился сын Димитрий в то самое время, как царь окончил так счастливо завоевание казанского царства. Радость его о рождении наследнику была неизречённа. Связывая значение «казанского взятья» с победою над Мамаем, он дал сыну имя в память прародителя Димитрия Иоанновича Донского, первого победителя татар. По приезде из похода в Москву государь вместе с царицею возил новорождённого в Троицкий монастырь к крещению. Весною следующего года царь повёз с собой младенца даже в Кириллов монастырь на Белоозеро, отправляясь туда молиться вместе с царицею по случаю своего выздоровления от болезни. Но, к великой горести родителей, младенец скончался на возвратном пути их в Москву, в июне 1553 года. Царь и царица «зельною печалию объяты быша и сугубо скорбяще, понеже не имуще ни единого чада». Снова предпринимают они богомольный поход по чудотворцам: молятся в Ростове у великого святителя Леонтия, прося у Бога чадородия в наследие своему царству; молятся в Переяславле у гроба преподобного Никиты и у честных его вериг; молят со слезами св. Никиту как благонадёжного ходатая к Богу. Молитвами угодника Бог отнял скорбь от их сердца. «Того же дни приидоша в град Переяславль и в царском дому своём обрадованно почиша. И ту царица зача во чреве своём. И оттуда приидоша в царствующий град Москву, веселящеся и благодаряще Бога. Егда же приспе время, родися им благодарованный сын (28 марта 1554 года) и наречён бысть отчим именем царевич Иван». По случаю рождения царевича Иоанна прощены были судные пошлины. Царь писал дьякам: «Как сын наш царевич Иван народился, и которые дела засужены и кончены до его нарожденья, а пошлины ещё не взяты, с тех дел пошлин не брать». Потом родились у царя царевна Евдокия (26 февраля 1556 г.), царевич Феодор (11 мая 1557 г.). Царевна Евдокия крещена была в Чудове монастыре, в храме архистратига Михаила; восприемником её от купели был митрополит Макарий. Но она скончалась на третьем году (в июне 1558 года) и погребена была в самый день смерти в Вознесенском монастыре; сыновья же (Иоанн и Феодор) достигли совершенного возраста. Сохранением своего здоровья и жизни они обязаны были молитвам и заступлению того же угодника Божия, преподобного Никиты. Однажды, когда царевич Иоанн был уже по второму году, царица по обыкновению отдыхала, а царевич сидел у кормилицы на коленях. Вдруг кормилица слышит позади себя на лавке воду, клокочущую в оловянном сосуде. В испуге она вскочила с царевичем, думая, что сосуд проутлился (протёк); а в сосуде сохранялась вода, взятая из кладезя св. Никиты. Тут была приставница — мама царевича, Фотинья. Она тотчас приняла к себе царевича на руки, взяла потом сосуд, и «паки возгрем вода в сосуде» в руке Фотиньи, так что сама собою даже открылась крышка, и кипящая вода потекла из сосуда, исходя двумя источниками (быть может, намёк на двух сыновей царя). Благоразумная Фотинья, разумея, что это благодать Божия, принимала рукою кипящую воду и возливала её на главу и на лицо, и на всё тело царевича, приговаривая: «Буди сие Божие милосердие на многолетнее здравие и радость благородным твоим родителям и тебе государю и всему вашему царству». Проснулась и сама царица. Рассказали ей всё, как было. Взяла она сосуд в свои руки, и «паки воскипе вода и возливашеся на руце её». Царица благодатную ту воду возлила на своё лицо и на перси. Умывались тою водою и все живущие во дворце: видеша благодать Божию, дивляхуся, славяща Бога и великого в чудесах Никиту. Возвещено же бысть чудо сие и великому государю». Подтверждением этого сказания может служить то обстоятельство, что спустя два года по рождении царевича Иоанна, 1 сентября 1556 года, царь с царицею и с сыном, предприняв обычный богомольный поход к Троице, проехал оттуда в Переяславль к Никите чудотворцу и «повелел игумену общину соделати и велий монастырь соградиша». Затем известно, что в XVII столетии в числе домовых, сенных храмов и престолов на царицыной половине дворца существовал и придел Никиты Переяславского, устроенный, по всему вероятию, ещё при Иоанне Грозном, в особенное уважение к покровительству св. угодника Никиты. Он находился в храме св. Лазаря, в нижнем этаже сенной царицыной церкви Рождества Богородицы.

В 1547 году, 18 сентября, приговорил государь женить брата своего, князя Юрия Васильевича; и ходил государь с ним к Макарию митрополиту, чтобы благословил женить князя Юрия, и велел боярам и князьям привести на свой царский двор дочерей-девиц. Выбор пал на княжну Иулианию, дочь князя Дмитрия Фёдоровича Палецкого.

X

Как сильно ни любил Иоанн свою юную супругу, но, не привыкнув до сих пор сдерживать себя, он не мог тотчас поддаться её умиротворяющему влиянию, и нельзя было поэтому ожидать в нём быстрой перемены.

Всем заправляли родные его — Глинские; повсюду сидели их наместники; не было нигде правосудия, везде происходили насилия и грабежи. Управы на новых правителей искать было негде. Сам царь не терпел, чтобы его беспокоили просьбами или жалобами. Особенно Михаил Глинский наделал много зла, дозволяя своим холопам грабить народ. «В те поры Глинские у государя в приближении и в жаловании были, а от людей их чёрным людем насильство и грабёж: они же их от того не унимаху».

12 апреля 1547 года вспыхнул сильный пожар в Москве: погорели лавки со многими товарами и казённые гостинные дворы. А у Москвы-реки в стрельнице вспыхнуло пушечное зелие: разорвало стрельницу и разметало кирпичи по берегу реки и в реку. 20-го числа снова случился пожар за Яузой: погорели гончары и кожевники, горело на Яузе до самого её устья. 3 июня семьдесят псковских людей прибыли в Москву жаловаться на своего наместника, князя Турунтая-Пронского, угодника Глинских. Они явились к царю в его сельце Островке. Иоанн, не выслушав челобитчиков, закипел гневом, велел раздеть их и положить на земле, поливать их горячим вином и палить им свечами волосы и бороды. Несчастные ждали смерти... Во время этого вдруг пришла неожиданная весть, что в Москве, когда в одной церкви начали благовестить к вечерне, с колокольни упал колокол-благовестник. Иоанн бросил свои жертвы и поспешил в Москву.

Падение колокола считалось предвестием бедствия. А тут к этому предвестию присоединилось ещё другое предзнаменование уже ожидаемой беды. В это время жил в Москве юродивый Василий Блаженный. Народ чтил его как угодника Божия. И в зимнюю стужу, и в летний зной, он ходил обнажённый, «как Адам первозданный». 20 июня, в полдень, Василия Блаженного увидали близ церкви Воздвижения на Арбате: он глядел на церковь и горько плакал. «Это не к добру: чует он беду!» — говорили в народе. Все в страхе ожидали неведомого несчастия.

На другой день, 21 июня, в этой самой церкви вспыхнул пожар, с чрезвычайною быстротою распространившийся по деревянным зданиям города, чему способствовал сильный ветер. Такого страшного пожара ещё никогда не бывало в Москве: он и известен под именем великого пожара. Огонь потёк, как молния, и в продолжение часа обратил в пепел всё Занеглинье и Чертолье (нынешняя Пречистенка). Потом буря понесла пламя на Кремль, где загорелся верх Успенского собора, потом занялись деревянные кровли на царских службах (палатах), причём сгорели: оружничая палата, постельная палата с домашнею казною, царская конюшня и разрядные избы, где велось делопроизводство о всяких назначениях по службе; огонь проник даже в погреба под палатами. Пострадала придворная златоверхняя церковь Благовещения: в ней погибли невозвратно Деисус письма знаменитого русского иконописца Андрея Рублёва, обложенный золотом, и все иконы греческого письма, древних великих князей, собранные «от многих лет» и украшенные также золотом и бисером многоценным. По каменным церквам сгорели иконостасы и людское добро, которое продолжали и в это время прятать по церквам. Успенский собор и митрополичий двор остались целы. В Успенском соборе уцелел иконостас и все сосуды церковные. Митрополит Макарий едва не задохся от дыма в соборе: он вышел из него, неся образ Богородицы, написанный митрополитом Петром; за ним шёл протопоп и нёс церковные правила. Макарий ушёл было сначала на городскую стену, на тайник (подземный ход), проведённый к Москве-реке, но не мог долго оставаться здесь от дыма. Его стали спускать с тайника на канате на взрубь к реке, канат оборвался, и митрополит сильно расшибся, так что едва мог придти в себя. Его отвезли в Новоспасский монастырь. Кремлёвские монастыри — Чудов и Вознесенский, сгорели. Пожар сделался ещё ужаснее, когда дошёл до пороха, хранившегося в стенах Кремля, и произошли взрывы. Огонь распространился по Китай-городу, и эта часть города сгорела вся, исключая две церкви и десять лавок. Пожар охватил большой посад вплоть до Воронцовского сада на Яузе. Народу сгорело, говорят, 1700 взрослых человек и несчётное множество детей. Царь с супругою и с приближёнными своими не был в Москве во время пожара: он уехал в село Воробьёво. На другой день он поехал с боярами в Новоспасский монастырь навестить митрополита.

Между тем большая часть москвичей находилась в ужасном положении — без хлеба, без крова. Многие не могли отыскать своих близких родных, пропавших без вести. Народом овладело отчаяние. В те времена всегда готовы были приписать общественное бедствие лихим людям и колдовству. Разнеслась молва, что лихие люди, чародеи вражьим наветом вынимали из человеческих трупов сердца, мочили их в воде и этою водою кропили московские улицы, отчего и сгорела Москва. Донесли об этом царю, который велел боярам своим сделать розыск. Тогда знатные люди, ненавидевшие Глинских, воспользовались случаем погубить их. Эти враги Глинских были: дядя царицы Анастасии — Григорий, царский духовник, Благовещенский — протопоп Фёдор Бармин, боярин князь Фёдор Скопин-Шуйский, Иван Петрович Челяднин, князь Юрий Темкин, Фёдор Нагой и другие.

26 июня, в воскресенье, на пятый день после пожара, бояре приехали в Кремль на площадь к Успенскому собору, собрали чёрных людей и начали спрашивать: кто зажигал Москву? В толпе, заранее настроенной заговорщиками, закричали: «Княгиня Анна Глинская со своими детьми волхвовала: вынимала сердца человеческие да клала в воду, да тою водою, ездя по Москве, кропила, оттого Москва и выгорела!» Легко было уверить в этом народ, так как все не любили Глинских и были недовольны их могуществом. От людей их народу было насильство и грабёж, а они людей своих не унимали. Конюший боярин, князь Михаил Васильевич Глинский, родной дядя царский, был в это время с матерью Анною, бабкою государя, во Ржеве, полученном от царя в кормление. А другой брат, Юрий находился в это время в Москве и, не подозревая, какие сети ему плели бояре, приехал к Успенскому собору вместе со своими тайными врагами. Услышав о себе и о своей матери такие неприязненные речи в народе, Юрий Глинский понял, что его может постигнуть, и поспешил укрыться в Успенский собор. Но бояре, злобясь на Глинских, как на временщиков, напустили чернь. Расходившийся народ вломился в Успенский собор, вытащив оттуда Глинского, убил его, выволок труп его из Кремля и бросил на торгу, где казнят преступников. Умертвив Глинского, чернь бросилась на людей его и истребила всех. Досталось тут и таким, которые вовсе не принадлежали к числу их. В Москве были тогда на службе дети боярские из Северной земли (нынешние губернии: Черниговская, Курская и Орловская). Народ перебил их потому только, что в их речи слышался тот же говор, что и у людей Глинского. «Вы все их люди, — кричала толпа, — вы зажигали наши дворы и товары!»

Так прошло два дня. Народ не унимался. Одного Глинского было мало: народу нужны были ещё жертвы. На третий день после убиения князя Юрия толпы черни явились в село Воробьёво, у дворца царского, с криком, чтобы государь выдал им бабку свою, княгиню Анну Глинскую, и сына её, князя Михаила, которые будто бы спрятаны у него в покоях. Иоанн был потрясён и страшно напуган всеми предшествующими событиями: «Он, — как говорит сам, — думал, что его обвиняют как участника в поджогах и хотят убить». Однако он выказал тут свою решительность: велел схватить крикунов и казнить. Скопище рассеялось, и многие, разбежались даже по другим городам. Но главные виновники восстания против Глинских не пострадали, а цели своей всё-таки достигли: оставшийся в живых князь Михаил Васильевич Глинский не только потерял надежду восторжествовать над своими врагами, но даже отчаялся в собственной безопасности и вместе с приятелем своим, князем Турунтаем-Пронским, побежал в Литву из своих ржевских сел. Об этом донесли государю. Иоанн послал в погоню за беглецами князя Петра Ивановича Шуйского. Сведав о погоне, Глинский и Пронский вернулись к Москве: они думали тайком пробраться в город и уверить государя, что вовсе не бегали, а ездили на богомолье. Но Шуйский успел их схватить — одного в самых воротах, другого на посаде. Посидев немного под стражею, они были прощены и отданы на поруки, потому что вздумали бежать по неразумию и из страха, испугавшись судьбы князя Юрия Глинского.

Могущество Глинских рушилось, но не перешло оно и к врагам-завистникам их, виновникам их падения.

XI

Ужасный московский пожар произвёл сильное впечатление на Иоанна: «Страх вошёл ему в душу и трепет в кости». Пред его глазами море огня затопило и пожрало большую часть Москвы. Пред ним стояла грозная толпа народа, в котором была вся его сила и опора, которым, по воле Божией, он был призван властвовать, и эта толпа производила дикую расправу над его дядей. Он слышал грозные крики разъярённой черни, требовавшей от него — от своего владыки — выдачи остальных ближайших родичей. Было над чем задуматься! Не кара ли это небесная за его тяжкие грехи? И вот пред царём появляется грозный и вдохновенный проповедник — Сильвестр, священник Благовещенского собора, начинает ему говорить о несчастном положении московской земли, указывает, что причиною бедствий — нерадение и пороки царя, что кара Божия висит над ним, строго вразумляет его священным писанием и заклинает страшным именем Божием, рассказывает ему о чудесах и знамениях. Речи Сильвестра сильно подействовали на царя: он начал каяться, плакал и дал обещание с этих пор во всём слушаться своего наставника.

Курбский в своей истории Иоанна Г розного говорит, что во время народного возмущения против Глинских Бог подал руку помощи земле христианской таким образом: «Тогда явился к нему (Иоанну) один муж, чином пресвитер, именем Сильвестр, пришлец из Великого Новогорода, и начал строго обличать его Священным писанием и заклинать страшным Божием именем; к этому начал ещё рассказывать о чудесах, о явлениях, как бы от Бога происшедших. Не знаю, правду ли он говорил о чудесах или выдумал, чтобы только напугать его и подействовать на его детский неистовый нрав. Ведь и отцы иногда пугают детей мечтательными страхами, чтобы удержать их от зловредных игр с дурными товарищами. Так делают и врачи, обрезывая железом гниющий член или дикое мясо до самого здорового тела. Так и он своим добрым обманом исцелил его душу от проказы и исправил развращённый ум».

Сильвестр овладел совестью царя, который отдался ему всецело как руководителю и наставнику.

Не следует думать, что Сильвестр прежде не был известен Иоанну, а явился пред ним внезапно и впервые, в селе Воробьёве. Как священник придворного Благовещенского собора, он был ещё прежде хорошо известен Иоанну и, как перешедший из Новгорода, пользовался, вероятно, покровительством Макария, когда тот в 1542 году стал митрополитом. Сильвестр ещё прежде обратил на себя внимание царя своими достоинствами, но теперь его внушения и его влияние получили гораздо большую силу. А то, что именно священник получил такое важное, первенствующее значение у царя, это можно объяснить тем, что царь изверился в князьях и боярах, раздражавших народ насилиями и притеснениями и восстановивших было его против него самого, царя, и решился искать опоры в лицах другого происхождения и испытанной нравственности.

Сильвестр около десяти лет стоял во главе управления государством. Вот что мы читаем в летописи: «Священник Сильвестр, родом новгородец, был у государя в великом жалованья и в совете духовном и думном: он всё мог делать, все его слушались, и никто не смел ему противиться ради царского жалованья. Он указывал и митрополиту, и владыкам, и архимандритам, и игуменам, и монахам, и попам, и боярам, и дьяконам, и приказным людям, и воеводам, и детям боярским, и всяким людям. Словом, он заправлял всеми делами, святительскими и царскими, и никто не смел сказать что-нибудь или сделать не по его воле. Только имени, одеяния и престола, как у царя и святителя, у него не было, а оставался он простым попом, на деле же владел он всем со своими советниками, и все его высоко почитали».

После Сильвестра ближайшим и довереннейшим лицом у царя стал Алексей Адашев, человек большого ума и в высокой степени нравственный и честный. «С Сильвестром, — так продолжает Курбский свой рассказ, — тесно сошёлся в деле добра и общей пользы один благородный юноша, именем Алексей Адашев, который в то время был очень любим царём. Если бы всё подробно писать об этом человеке, то это показалось бы совсем невероятным посреди грубых людей: он, можно сказать, был подобен ангелу».

Алексей Фёдорович Адашев, ложничий царский, был человек очень незначительного происхождения: его отец только в следующем году был произведён в окольничьи. Сам Иоанн говорит об нём следующее: «Не знаю, каким образом вышед из батожников, устроился он при нашем дворе. Видя одну измену в наших вельможах, я взял его от гноища и поставил наряду с вельможами, ожидая от него прямой службы». Адашев был одним из тех простых худородных людей, которых Иоанн начал возвышать назло старинным боярским родам. Он уже прежде был известен Иоанну, случайно попав в число тех молодых людей, которых последний приближал к себе ради забавы.

«Что же полезного эти два мужа (то есть Сильвестр и Адашев) делают для земли своей, впрямь опустошённой и постигнутой горькою бедою? Приклони ухо и слушай со вниманием. Вот что они делают: они утверждают царя, и какого царя? — юного, воспитанного без отца, в злых страстях и в самовольстве. А важнее всего — они прежних злых его доброхотов или отделяют от него, или обуздывают. Названный нами священник учит его молитвам, посту и воздержанию и отгоняет от него всех свирепых людей, то есть ласкателей, человекоугодников, которые хуже смертоносной язвы в царстве; а быть себе помощником он уговаривает и архиерея великого города Москвы, Макария, и других добрых мужей из священства. Так они собирают около него (то есть царя) разумных людей, бывших уже в маститой старости или хотя и в среднем, возрасте, но добрых и храбрых, искусных и в военном деле, и в земском. Они до того скрепляют приязнь и дружбу этих людей с государем, что он без их совета ничего не устраивает и не мыслит. А тунеядцев, то есть блюдолизов, товарищей трапез, которые живут шутовством, тога не только не награждали, но и прогоняли вместе со скоморохами и другими, им подобными».

Сильвестр и Адашев подобрали людей, более других отличавшихся широким взглядом и любовью к общему делу. Кроме митрополита Макария, которого мы везде встречаем ходатаем за опальных бояр, и Андрея Курбского, самого образованного из тогдашних воевод, к этому кругу принадлежали князья: Димитрий Курлятов, Палецкий, Пётр Шуйский, Александр Горбатый-Шуйский, Микулинский, Морозов, Мстиславский, Шереметев, Серебряный, Воротынский и другие. Но этот круг состоял не из одних только людей знатных родов: Сильвестр и Адашев стали извлекать из толпы людей незнатных, но честных, и поверяли им разные должности. Таким образом, из детей боярских возвышались люди, какие были нужны Сильвестру и Адашеву. Несмотря на то, что среди людей, окружавших тогда царя, были знатные потомки удельных князей, возвышение новых людей вначале не оскорбляло их гордости.

И вот государство стало управляться этим кругом близких к царю людей, который Курбский называет избранною радою (думою). Без совета с людьми этой избранной рады Иоанн не только ничего не устраивал, но даже не смел и мыслить. Но опекуны его старались по возможности вести дело так, чтобы он не чувствовал тягости опеки. Впоследствии, когда Иоанн сбросил с себя власть этих людей, он так жаловался на ограничение своего самодержавия: «Я принял попа Сильвестра ради духовного совета и спасения души своей, а он попрал священные обеты и хиротонию, сперва как будто хорошо начал, следуя Божественному писанию; а я, видя в Божественном писании, что следует покоряться благим наставникам без рассуждения, ради духовного совета, повиновался ему в колебании и неведении. Потом Сильвестр сдружился с Адашевым, и начали держать совет тайно от нас, считая нас неразумными; и так вместо духовных дел начали рассуждать о мирских, и так мало по малу всех вас, бояр, приводить в самовольство, снимая с нас власть и вас подстрекая противоречить нам и почти равняя вас честью с нами, а молодых детей боярских уподобляя честью с вами. И так мало помалу утвердилась эта злоба, и вам стали давать города, и сёла, и те вотчины, которые ещё по распоряжению деда нашего у вас отняты, которых вам не следовало давать, роздали: всё пошло по ветру, нарушили распоряжение деда нашего и тем склонили на свою сторону многих. Потом Сильвестр ввёл к нам в синклит единомышленника своего, князя Дмитрия Курлятева, обольщая нас лукавым обычаем, будто всё это делает ради спасения души нашей, и так с этим своим единомышленником утвердили свой злой совет, не оставили ни одной власти, где бы не поместили своих угодников, и с тем своим единомышленником отняли от нас власть, данную нам от прародителей, назначать бояр и давать им честь председания по нашему жалованью: всё это положили на свою и на вашу волю, чтоб всё было, как вам угодно; и утвердились дружбою; все делали по-своему, а нас и не спрашивали, как будто нас вовсе не было; все устроения и утверждения творили по воле своей и своих советников. Мы же, если что и доброе советовали, им всё это казалось непотребным. Во всякой мелочи, до обувания и спанья, я не имел своей воли: всё делал по их желанию, словно младенец».

Как бы то ни было, к этому времени — времени господства Сильвестра и Адашева — относятся самые важные и самые блистательные дела царствования Иоанна Грозного: издание Судебника и Стоглава, установление губных грамот, излюбленных старост и целовальников, освобождение народа от произвола наместников и волостелей, дарование ему льгот самоуправления, завоевание Казани и Астрахани.

XII

Вразумлённый и просветлённый московским пожаром и грозною речью Сильвестра, Иоанн захотел окончательно порешить с прошедшим, сильно тяготившим его. На 20-м году своего возраста, видя государство в великой тоске и печали от насилия сильных и от неправд, молодой царь умыслил привести всех в любовь. Посоветовавшись с митрополитом, как бы уничтожить крамолы, разорить неправды, утолить вражду, он приказал собрать земский собор, или земскую думу из выборных людей всей русской земли. К большому сожалению, мы не знаем не только подробностей, но даже главных черт этого знаменитого события, этого необычайного веча. Мы не знаем, как избирали выборных, кого выбирали, с каким полномочием посылали.

Было это в один из воскресных дней. После обедни царь с митрополитом и духовенством вышел с крестами на Красную Площадь, покрытую съехавшимися со всей земли людьми, взошёл на Лобное место и после молебна начал говорить митрополиту:

«Молю тебя, святый владыко! Будь мне помощник и любви поборник. Знаю, что ты добрых дел и любви желатель. Знаешь сам, что я после отца своего остался четырёх лет, после матери — восьми. Родственники о мне небрегли, а сильные мои бояре и вельможи обо мне не радели и самовластны были, сами себе саны и почести похитили моим именем и во многих корыстях, хищениях и обидах упражнялись. Аз же яко глух не слышах и не имей во устах своих обличения, по молодости моей и беспомощности, — а они властвовали. О, неправедные лихоимцы и хищники, и судьи неправедные! Какой теперь дадите нам ответ, что многие слёзы воздвигли на себя? Я же чист от крови сей, — ожидайте воздаяния своего!»

Поклонившись на все стороны, Иоанн продолжал:

«Люди Божии и нам дарованные Богом! Молю вашу веру к Богу и к нам любовь. Теперь нам ваших обид — разорений и налогов — исправить нельзя вследствие продолжительного моего несовершеннолетия, пустоты и беспомощности, вследствие неправды бояр моих и властей, бессудства неправедного, лихоимства и сребролюбия. Молю вас: оставьте друг другу вражды и тягости, кроме разве очень больших дел. В этих делах и в новых я сам буду вам, сколько возможно, судья и оборона, буду неправды разорять и похищенное возвращать».

В тот самый день, как произнесена была эта речь к народу, Иоанн пожаловал Алексея Адашева в окольничие и при этом сказал ему: «Алексей, взял я тебя из нищих и самых незначительных людей. Слышал я о твоих добрых делах и теперь взыскал тебя выше меры твоей, для помощи души моей. Хотя твоего желания и нет на это, но я тебя пожелал, и ни одного тебя, но и других таких же, кто б печаль мою утолил и на людей, вручённых мне Богом, призрел. Поручаю тебе принимать челобитные от бедных и обиженных и разбирать их внимательно. Не бойся сильных и славных, похитивших почести и губящих своим насилием бедных и немощных; не смотри и на ложные слёзы бедного, клевещущего на богатых, ложными слезами хотящего быть правым; но всё рассматривай внимательно и приноси к нам истину, боясь суда Божия. Избери судей правдивых от бояр и вельмож». С этих пор он начал сам судить многие суды и разыскивать праведно. Правление боярское кончилось.

Достопамятный день искреннего покаяния и очищения перед народом был едва ли не самым светлым днём царствования Иоанна.

XIII

Церковь русская, в продолжение пяти с лишком веков своего существования, воспитала уже весьма много угодников Божиих. Но почти все они чествуемы были доселе только в тех местах, где подвизались и покоились по смерти, а не по всей России. Да и эти местные чествования, как не утверждённые высшею властью в русской Церкви — властью митрополита и собора, не могли иметь полной законности и полной обязательности для православных. Если же иногда учреждаемы были церковною властью повсеместные празднества в честь того или другого святого, например, в XI веке — в честь святых мучеников Бориса и Глеба, в начале XII века — в честь преподобного Феодосия печерского, в XIV — в честь святителя Петра, митрополита московского, в XV — в честь св. митрополита Алексия, то подобные события были крайне редки и совершались отдельно одно от другого. Митрополиту Макарию пришла мысль собрать по возможности сведения о всех русских святых, об их подвигах и чудесах, рассмотреть эти сведения на соборе и затем определить, каким из угодников Божиих установить праздники во всей отечественной Церкви, если таковые ещё не были установлены, и каким установить или только утвердить праздники местные.

И вот, по повелению царя и великого князя Иоанна Васильевича, в 1547 году состоялся в Москве собор, на котором под председательством митрополита Макария находилось семь святителей, кроме прочего духовенства: Алексий ростовский, Иона суздальский, Иона рязанский, Акакий тверской, Феодосий коломенский, Савва сарский и Киприан пермский. На этом соборе, после предварительных исследований и рассуждений, определено было — двенадцати святым «петь и праздновать повсюду» в русской церкви, а девяти — только местно.

Первого рода праздники учреждены: св. Иоанну архиепископу новгородскому († 1186) — 7 сентября; св. Александру Невскому († 1263) — 23 ноября; преп. Никону, игумену радонежскому († 1426) — 17 ноября; преп. Павлу Обнорскому († 1429) — 10 января; преп. Савватию соловецкому († 1435) — 27 сентября; преп. Дионисию глушицкому († 1437) — 1 июня; преп. Михаилу клопскому († 1452) — 11 января; св. Ионе, митрополиту московскому († 1461) — 30 марта; преп. Пафнутию боровскому († 1477) — 1 мая; преп. Зосиме соловецкому († 1478) — 17 апреля; преп. Макарию калязинскому († 1483) — 17 марта; преп. Александру Свирскому († 1533) — 1 августа.

Местно праздновать положено: в Москве св. Максиму юродивому († 1433) — 13 августа; в Твери св. Арсению, епискому тверскому († 1409) — 2 марта; в Муроме св. князю Константину († 1129) и чадам его Михаилу и Феодору — 21 мая; в Муроме же, св. князю и Петру и княгине Февронии муромским († 1228) — 25 июня, в Устюге преп. Прокопию († 1285) и Иоанну (1494) устюжским — 8 июля.

По всей вероятности, собор установил празднества исчисленным святым не потому, что их одних признал достойными чествования и прославления, а потому, что об них только имел под руками необходимые данные, на основании которых мог утвердить свой приговор. Поэтому, по благословению этого же самого собора, молодой царь обратился с просьбою ко всем святителям русской земли, чтобы они позаботились, каждый в пределах своей епархии, «известно пытати и обыскивати о великих новых чудотворцах» в городах, весях, монастырях и пустынях, пользуясь показаниями князей, бояр, иноков и вообще богобоязненных людей. Святители отозвались на предложение государя с сердечною радостью и вскоре, каждый в своём пределе, собрали «каноны, жития и чудеса» новых чудотворцев на самых местах, где каждый из них просиял добрыми делами и чудесами, по свидетельству местных жителей всякого рода и звания.

В 1549 году, по воле государя и митрополита Макария состоялся новый собор в Москве, пред которым святители и «положили» собранные ими сведения. Собор «свидетельствовал эти каноны, жития и чудеса и «предал Божиим церквам петь и славить, и праздновать» новым чудотворцам, как то совершалось прочим святым, Богу угодившим, во дни их преставления и открытия мощей их. Каким именно чудотворцам положено на этом соборе праздновать, сведений не сохранилось; но судя по тому, что собору были представлены сведения по возможности о всех местных чудотворцах каждой епархии, можно думать, что теперь установлено было чествование весьма многим, если даже не всем русским святым, какие подвизались до половины XVI века и которым не было ещё установлено такого чествования, за исключением, разумеется, тех, о ком не было представлено собору сведений. По крайней мере другого времени, когда могло быть учреждено чествование весьма многих из этих святых, которые, однако ж, доселе чтутся не местно только, а во всей русской Церкви, мы указать не можем: таковы, например, Киприан и Фотий, святители московские, Никита, Евфимий и Иона — новгородские, Леонтий, Исаия, Игнатий и Иаков — ростовские, Стефан пермский, Михаил, князь черниговский, с боярином Феодором, преподобные Авраамий и Исидор ростовские, Варлаам хутынский, Кирилл белоозёрский, Никита переяславский и другие. Достойно замечания, что почти все эти святые упоминаются вскоре после собора 1549 года самим царём Иоанном Васильевичем и митрополитом Макарием как угодники Божие и молитвенники пред Богом наравне с святителями Петром, Алексием и Ионою московскими и преп. Сергием радонежским, а многие внесены и в месяцесловы того времени.

Воздав таким образом подобающее чествование угодникам Божиим, которых признавал ближайшими заступниками и ходатаями на небеси за себя и за всю землю русскую и «молитвами» которых, по его собственным словам, он «начал править царство своё», юный государь приступил к делу земского или гражданского благоустроения и ещё на соборе 1549 года благословился у митрополита и прочих святителей пересмотреть и исправить судебник, чтобы впредь суд был праведный и всякие дела совершались законно.

XIV

Не только Иоанн жаловался на неправду, укоренившуюся в управлении, о том же свидетельствуют и летописцы того времени. Поэтому первой заботой советников юного царя было: восстановить суд и правду, умиротворить народ, потерявший терпение от бессудия, неправды и всяческих насилий во время злосчастного боярского правления.

В 1550 году царь и великий князь Иоанн Васильевич со своими братьями и боярами уложил Судебник: как судить боярам, окольничим, дворецким, казначеям, дьякам и всяким приказным людям, по городам наместникам, по волостям волостелям, их тиунам и всяким судьям. Рассмотрен и дополнен был прежний великокняжеский Судебник Иоанна III и составлен новый, более подробный царский судебник. Кроме того, впоследствии были изданы «Уставные грамоты», дополнившие судебник.

Так как в то время явилась сильная потребность в мерах против злоупотреблений лиц правительственных и судей, то эта потребность и не могла не высказаться в новом судебнике. Подобно судебнику Иоанна III, новый Судебник запрещал судьям дружить, и мстить, и брать посулы (взятки), но не ограничивал одним общим запрещением, а грозил определённым наказанием в случае ослушания: «Если судья просудится, обвинит кого-нибудь не по суду без хитрости и обыщется-то вправду, то судье пени нет; но если судья посул возьмёт и обвинит кого не по суду и обыщется-то вправду, то на судье взять истцов иск (стоимость иска), царские пошлины втрое, а в пене, что государь укажет. Если дьяк, взявши посул, список нарядит или дело запишет не по суду, то взять с него перед боярином в половину да кинуть в тюрьму. Если же подьячий запишет дело не по суду за посул, то бить его кнутом (подвергнуть торговой казни)». «Если виновный солжёт на судью, то бить его кнутом и посадить в тюрьму». Поставлены предосторожности против злоупотреблений дьяков и подьячих и наказания в случае их обнаружения: «Дела нерешённые дьяк держит у себя за своею печатью, пока дело кончится. Дьяки, отдавая подьячим дела переписывать с черна начисто, должны к жалобницам (прошениям) и делам прикладывать руки по склейкам, и когда подьячий перепишет, то дьяк сверяет сам переписанное с подлинником, прикладывает руку и держит дела у себя, за своею печатью. Подьячие не должны держать у себя никаких дел».

Государственное правосудие и управление сосредоточивалось в столице, где существовали чети, или приказы, к которым были приписаны русские земли. В них судили бояре или окольничьи, дьяки вели дела, а под ведомством дьяков состояли подьячие. В областях мы видим судебное и административное деление на города и волости. При городах были обыкновенно посады (города в нынешнем смысле), иногда и без города существовали посады, составлявшие до известной степени особое управление, так как посадские люди, занимавшиеся ремёслами, промыслами и торговлей, отличались от волостных. Волости были собранием земледельческих сел. Город с волостями составлял уезд, разделявшийся в полицейском отношении на станы. Уезд заменил старинное понятие о земле: как прежде городу нельзя было быть без земли, так теперь городу нельзя было быть без уезда, подобно тому как деревне нельзя быть без полей и угодьев. В городах и волостях управляли наместники и волостели, которые могли быть и с боярским судом (с правом судить подведомственных им людей, подобно боярам в своих вотчинах) или без боярского суда. Они получали города и волости себе «в кормление», то есть в пользование. Суд был для них доходною статьёю, но это был собственно доход государя, который передавал его своим слугам вместо жалованья за службу. Там, где они сами не могли управлять, они посылали своих доверенных и тиунов. На суде наместников были дьяки и разные судебные приставы с названиями — праветчиков (взыскателей), доводчиков (звавших к суду и также производивших следствие), приставов (которые стерегли обвинённых) и недельщиков (посылаемых от суда с разными поручениями).

Рядом с этим государевым судебным механизмом существовал другой — выборный народный. Представителями последнего были: в городах — городовые приказчики и дворские, а в волостях — старосты и целовальники. Старосты были двоякого рода: выборные полицейские и выборные судебные. Общества были разделены на сотни и десятки и выбирали себе блюстителей порядка: старост, сотских и десятских. Они распоряжались раскладкою денежных и натуральных повинностей и вели разметные книги, где записаны были все жители с дворами и имуществами. Старосты и целовальники, которые должны были сидеть на суде наместников и волостелей, выбирались волостями или же вместе с ними и теми городами, где не было дворского. Всякое дело, производившееся в суде, писалось в двух экземплярах и в случае надобности поверялось тождество между ними. Как у наместников и волостелей были свои дьяки, так у старост — свои земские дьяки, занимавшиеся письмоводством, а у этих дьяков — свои земские подъячие.

Важные уголовные дела подлежали особым лицам — губным старостам, избранным всем уездом из детей боярских; в описываемое время их суду подлежали только разбойники. Это учреждение явилось в некоторых местах ещё в малолетство Иоанна и вызвано было усилившимися разбоями. В некоторых уездах было по два губных старосты. Власть их была велика: всё равно должны были подчиняться их суду.

Судебник заботился об ограждении народа от тягости государственного суда и от произвола наместников и волостелей: последние, в случае жалоб на них, подвергались строгому суду. Выборные судьи могли посылать приставов за людьми наместников и волостелей; и если бы наместники и волостели взяли кого-либо под стражу и заковали, не заявив о том выборным судьям, то последние имели право силой освободить арестованных. Только служилые государевы люди подлежали одному суду наместников и волостелей.

При желании обезопасить народ от произвола законодатели, составляя Судебник, уже имели в виду постепенно устранить земство от суда наместников и волостелей и заменить чем-нибудь другим отдачу им в кормление городов и волостей. Это отчасти видно из того, что в 1550 году раздавали во множестве детям боярским земли в поместья, разделяя их на три статьи и принимая во внимание, чтобы получали поместья те, которые не имели своих отчин. Это делалось именно с целью заменить доходы кормления наместников и волостелей дачею им земельных угодий. Эта мера, принятая в то время, значительно увеличила военную силу. К этому времени относится и образование стрельцов из прежних пищальников. Они составляли особый военный класс, жили при городах слободами, разделялись на приказы и вооружены были огнестрельным оружием и бердышами.

Что намечено было Судебником, то продолжали и доканчивали уставные грамоты того времени, давшие перевес в суде выборному началу. Это доказывается историей уставных грамот. По одной из них — устюженской — видно, что прежде наместники и волостели судили-рядили произвольно. При Василии Иоанновиче дана уставная грамота, определяющая обязанности волостелей; в 1539 году при боярском управлении, дана другая грамота, где доходы волостелей определены несколько точнее; а в 1551 году, сообразно Судебнику, волостелям запрещалось творить без участия старосты и целовальников. Мало-помалу управление наместников и волостелей совершенно заменялось предоставлением жителям права самим управляться и судиться посредством выборных лиц за взносимую в царскую казну как бы откупную сумму оброка. В 1552 году дана грамота Важской земле. Нужно заметить, что в этом крае древнее понятие о выборном праве могло укорениться более, чем во многих других местах, так как это была исстари новгородская земля. Жители сами подали об этом челобитную, жалуясь на тягости, которые они терпели от наместников и волостелей. Последние изображаются в этой челобитной покровителями воров и разбойников. Многие из жителей, находя невозможным сносить такое управление, разбегались, а на оставшихся ложилось всё бремя налогов, в которых уже не участвовали убежавшие. Жители просили дозволить им избрать 10 человек излюбленных судей, которые бы вместо наместников судили у них как уголовные дела (в душегубстве, и татьбе, и в разбое с поличным и костырем[37], так и земские; а за это жители будут ежегодно вносить в царскую казну оброка полторы тысячи рублей за все судные наместничьи пошлины, не отказываясь вместе с тем от исполнения государственных повинностей и взносов (посошной службы, то есть обязанности идти в рать, городского дела, то есть постройки укреплений денег полоняночных, на выкуп пленных и ямских, на содержание почт). Правительство дало согласие на такую перемену управления с тем, что весь валовой сбор оброка будет разложен по имуществу и по промыслам жителей. Вместо наместников явились излюбленные головы, или земские старосты, имевшие право суда и смертной казни; а для предотвращения злоупотреблений должны были выбираться целовальники, заседавшие в суде — свидетели и участники суда. Управление в крае поручалось сотским, пятидесятским и десятским, которые обязаны были наблюдать за благочинием, хватать подозреваемых и отдавать суду излюбленных судей или голов. Вслед за тем одни уезды за другими стали получать подобные грамоты. Наконец в 1555 году эта мера сделалась всеобщею.

Выборное право суда и управления развивало общественные сходбища, которые по закону отправлялись в уездах с целью принятия мер общей безопасности. Все сословия — князья, дети боярские, крестьяне всех ведомств — присылали из своей среды выборных на сходбища, где председательствовал губной староста. Каждый мог и должен был говорить на этих сходбищах, указывать на лихих людей и предлагать меры к их обузданию. Дьяк записывал такие речи, которые принимались в руководство при поисках и следствиях. Все члены общества обязаны были принимать деятельное участие в благоустройстве и содействовать своим выборным лицам в отправлении их должности. Очень важное значение получил тогда обыск. От него зависел способ суда над подсудимым. Если по обыску показывали, что подсудимый — человек дурного поведения, то его подвергали пытке; также показание преступника о соучастии с ним в преступлении какого-нибудь лица проверялось обыском и обвиняемый предавался пытке в таком случае, если по обыску оказывался худым человеком, а в противном случае речам преступника не давали веры. В сомнительных случаях, когда не было ни сознания, ни улик, дело, по жалобе истца, решалось в его пользу тогда, когда обыск давал неудовлетворительный отзыв о поведении ответчика.

Судебник допускал поле, или судебный поединок; но обыск в значительной степени вытеснял его из судопроизводства, так как во многих случаях, когда прежде прибегали к полю, теперь решали дело посредством обыска. Несмотря, однако, на уважение к форме обыска, законодатели сознавали, что обыск будет зачастую производиться с злоупотреблениями; а потому, для предотвращения этих злоупотреблений, установлено было жестокое наказание — наравне с разбойниками (следовательно, смертная казнь[38]) тем, которые окажутся солгавшими по обыску; самим старостам и целовальникам угрожал ось наказанием, если они окажутся нерадивыми в преследовании и открытии такого рода преступления. Впоследствии, когда уже минуло господство Сильвестра и Адашева, значение обыска совершенно упало, хотя форма его не уничтожилась: отзывы, собранные по обыску, не служили уже главною нитью для избрания способов суда и почти не имели значения, так как одобренных по обыску можно было предавать пытке и казнить на основании показаний, вынужденных пыткою. Пытка допускалась единственно только в том случае, когда приговор по обыску признавал подсудимого худым человеком, если не причислять к пытке (так как он не причислялся к пытке в своё время) правежа — обычая, возникшего в татарские времена, по которому неоплатного должника в определённое время всенародно били палками по ногам, чтоб истребовать лежащий на нём долг. По Судебнику самый высший срок держания на правеже мог продолжаться месяц за сто рублей долга; а по истечении этого срока должник выдавался заимодавцу головою и должен был отслуживать свой долг работою. Вскоре вместо месяца за сто рублей долга назначено было два месяца правежа. В выборном судопроизводстве не существовало никаких судных пошлин: правосудие уделялось прибегавшим к нему безденежно.

По Судебнику, кроме духовных, все прочие составляли два отдела: служилых и неслужилых. Первые делились на два разряда: высших и низших. К высшим принадлежали князья, бояре, окольничьи, дьяки и дети боярские; ко вторым — простые ратные люди, ямщики и все казённые служители разных наименований (пушкари, воротники, кузнецы и т. п.).

К неслужилым, или земским, причислялись: купцы, посадские и волостные крестьяне, жившие как на казённых землях (черносошные), так и на дворцовых и на частных землях. Служилые первого разряда пользовались явными преимуществами. Они занимали видные места и должности, владели поземельною собственностью, имели преимущество в судебных процессах: так, если кто в суде ссылался на их свидетельство, то оно считалось сильнее свидетельства простых людей. Бояре, окольничьи и дьяки освобождались от позорной торговой казни. Оттенки сословий изображались установленными размерами «бесчестия» за оскорбление: боярин получал 600 рублей, дьяк — 200; дети боярские — сообразно получаемому на службе доходу. Из торговых людей гость (первостатейный купец) считался вдесятеро выше обыкновенного торговца и получал 50 рублей, тогда как всякий посадский получал только 5 рублей. Волостной человек, крестьянин, был поставлен в пять раз ниже посадского, получая «бесчестия» всего один рубль; но, находясь на должности, получал наравне с посадским. Женщине платилось «бесчестие» вдвое против мужчины её звания.

Относительно холопства в это время сделано было несколько распоряжений, видимо, клонившихся к уменьшению числа холопов. Отменялось древнее правило, что поступивший в должность к хозяину без ряда делался его холопом. Детям боярским запрещалось продаваться в холопство не только во время службы, но и ранее. Судебник запрещал отдаваться в холопство за рост, предотвращая, таким образом, случаи, когда человек в нужде делался рабом. Впрочем, неоплатный должник после правежа отдавался головою заимодавцу; но, чтобы таких случаев было менее, постановлено было давать на себя кабалы не более, как на 15 рублей. При всякой отдаче головою излюбленные судьи должны были делать особый доклад государю. Наконец, беглый кабальный холоп не был возвращаем прямо хозяину, а ему предлагали прежде заплатить долг, и только в случае решительной несостоятельности выдавали его головою.

Относительно военной службы было установлено, чтобы каждый помещик приводил по требованию известное число ратников, смотря по количеству населённой земли в его поместье (обыкновенно со 100 четвертей один конный воин); при этом определялось, как должны быть вооружены ратники.

Каждый прибывший на службу помещик должен был явиться к воеводе своего города на смотр. Воевода отмечал в списке, кто и как приходил на службу. Тех, которые являлись в исправности — «конны, людны и оружны», записывали в высший разряд. Исправным выдавались от царя награды — прибавка поместий. У неисправных уменьшали земли. «Нети», или «нетчики», то есть вовсе не явившиеся на службу, наказывались ещё строже, если они не могли представить уважительных причин своей неявки. Для заведывания службою помещиков учреждён был разряд, или разрядный приказ, то есть присутственное место, где вели дело обыкновенно боярин и дьяк с подьячими, которым царь приказывал ведать то дело. Каждый помещик, достигнув совершеннолетия, являлся или к воеводе своего города записаться в служилый список, или отправлялся в Москву, в разрядный приказ, и при этом объявлял, с чего он будет служить, владеет ли он вотчинами и поместьями, или нуждается в новом наделе. В последнем случае ему давалось поместье и он назывался новик.

Царь Иоанн Васильевич обратил своё внимание на явление, которое, усиливаясь всё более и более, представляло правительству сильные затруднения, особенно во время войны: то было местничество. Как владетельный княжеский род у нас долго сохранял единство, так точно такие же понятия о родовом единстве господствовали и между членами частных родов. В силу этих понятий человек, подвигавшийся вперёд на службе, с тем вместе подвигал, возвышал целый род свой, иногда чрезвычайно обширный, состоявший из многих фамилий; равным образом и наоборот человек, понижавшийся на служебном поприще, с тем вместе понижал целый род свой, целому роду наносил бесчестье или поруху. Отсюда главной заботой каждого служилого человека при назначении его на службу в младших товарищах с кем-нибудь, или под начальством чьим-нибудь было осведомиться, можно ли, вместно ли ему быть в младших товарищах, или в подчинении у известного лица без унижения своему роду, и если узнавал, что нельзя, то подавал просьбу, что вместе с таким-то быть не может. Средством для служилых людей узнавать, когда кто с кем прежде был в какой службе, служили разрядные книги, куда вписывались все служебные назначения и все местнические случаи, к которым подавали повод эти назначения. Разрядные книги велись самим правительством и частными людьми именно на случай местнических споров. Местничались воеводы по полкам, по городам, местничались царедворцы в придворных церемониях, местничались женщины за столом у царицы. Царь Иоанн Васильевич ограничил число случаев, когда воеводы разных полков могли местничаться; потом уничтожил право молодых служилых людей знатного происхождения местничаться с воеводами менее знатного происхождения: право местничаться они получали только тогда, когда сами становились воеводами, и тут прежняя их подчинённая служба не имела никакого влияния.

ХV

Вслед за земскими учреждениями приступлено было к церковному благоустройству. Для этого в начале 1551 года созван был в Москве собор, важнейший из всех соборов, какие только были доселе в Церкви русской. Сведения о нём сохранились в особой книге, известной под именем Стоглава или Стоглавника, потому что она разделена на сто глав, отчего и самый собор обыкновенно называется Стоглавым.

«Державный самодержец, — читаем в соборной книге, — прекроткий царь Иван, осияваемый благодатию Св. Духа, подвигся тёплым желанием не только о устроении земском, но и об исправлении многоразличных дел церковных. Он возвестил о том отцу своему, митрополиту Макарию, и повелел составить собор. Когда повеление царское услышали архиереи русской земли, они объяты были невыразимою радостию и, как небопарные орлы, поспешили в Москву, и чудно было видеть царствующий град, красовавшийся пришествием отцов».

Собрались все до одного святители московской митрополии: новгородский Феодосий, ростовский Никандр, суздальский Трифон, смоленский Гурий, рязанский Кассиан, тверской Акакий, коломенский Феодосий, сарский Савва и пермский Киприан, с честными архимандритами, игуменами, духовными старцами, пустынниками и множеством прочего духовенства. Собравшиеся прежде всего совершили торжественное молебствие в соборной церкви Успения Пресвятой Богородицы, а потом перешли в царские палаты. Это было 23 февраля 1551 года. Царь сел на своём престоле, и когда водворилось глубокое молчание и взоры всех устремились на державного, он внезапно встал с своего места и со светлым взором и весёлым лицом, приблизившись к святителям, сказал: «Молю вас, святейшие отцы мои, если я обрёл благодать перед вами, утвердите на мне любовь свою, как на присном вашем сыне, и не обленитесь изречь слово единомысленно о православной нашей вере и о благосостоянии святых Божиих церквей, и о нашем благочестивом царстве, и о устроении всего православного христианства. Я весьма желаю и с радостию соглашаюсь быть сослужебным вам поборником веры во славу Св. Животворящей Троицы и в похвалу нашей благочестивой веры и церковных уставов. Почему повелеваю, чтобы отныне удалилось от нас всякое разногласие и утвердилось между нами согласие и единомыслие». Затем царь предложил собору «своея руки писание», которое и было прочитано вслух всех. Здесь Иоанн, именем Тривпостасного Бога, Пресвятой Девы Богородицы и всех святых, особенно отечественных, снова умолял собравшихся пастырей потрудиться для утверждения истинной веры Христовой, для исправления церковного благочиния и царского благозакония, и всякого земского строения. Призывал не только духовных, но и князей, бояр, воинов и вообще православных христиан покаяться вместе с ним и обратиться на путь добродетели, указывая на примеры, древние и современные, страшных казней Божиих за грехи. Со слезами воспоминал о смерти своего отца, своей матери, об умерщвлении своих дядей, о своеволии и злоупотреблениях бояр, правивших царством, о своём сиротстве и отрочестве, проведённом в пренебрежении, без всякого научения и в пороках, о казнях Божиих, постигших Россию за беззакония, и в особенности о великом московском пожаре. «Тогда, — замечает государь, — страх вошёл в мою душу и трепет в мои кости, и смирился дух мой, и я умилился и познал мои согрешения, и прибег к св. церкви, и испросил у вас, святителей, благословения и прощения моих злых дел, а по вашему благословению преподал прощение моих злых дел, а по вашему благословению преподал прощение и моим боярам в их грехах против меня, и начал, по вашему благому совету, устроять и управлять вручённое мне Богом царство».

О чём же происходили совещания Стоглавого собора? Предметы для занятий собора были указаны в вопросах царя и были вообще многочисленны и разнообразны; но круг их ещё расширялся самими отцами собора при их совещаниях. Можно сказать, что круг этот обнимал собою всю обширную область церковной жизни и касался более или менее всех её сторон: и учения, и богослужения с его обрядами, и управления, или святительского суда, и поведения духовенства, белого и монашествующего, особенно устройства монастырей, и поведения мирян, их суеверий, нравов и обычаев. Стоглавый собор имел в виду обновить всю русскую церковь, исправить все недостатки, какие существовали в ней, и указать ей путь для правильного развития.

Царские вопросы, предложенные собору, были собственно не вопросы (за исключением весьма немногих), а указания на разные недостатки в церкви, на которые царь хотел обратить внимание собора и требовал соборного решения. Одни из вопросов кратки, но другие довольно обширны и содержат живые обличения недостатков и беспорядков. Вопросы называются царскими не потому, что они были написаны самим царём, а потому что изложены от имени царя и им предложены собору.

Царь подал святителям следующий список беспорядкам, для прекращения которых требовал их содейстия:

Чтоб по церквам звонили и пели по уставу, чтоб поставлены были старосты поповские над всеми священниками; при отдаче антиминсов продажа делается большая; иконы пишутся неприлично; чтоб при даче венечных замен не было великой продажи христианству; божественные книги писцы пишут с неправильных переводов и, написав, не исправляют же, ученики участия грамоте небрежно; у владык бояре, дьяки, тиуны, десятники и неделыцики судят и управу чинят не прямо, волочат и продают с ябедниками вместе, а десятники попов по сёлам продают без милости, дела сочиняют с ябедниками, а жёнки и девки, с судьёю по заговору, чернецов, попов и мирян обвиняют ложно в насилиях и позоре; в монастырях некоторые постригаются для покоя телесного, чтоб бражничать; архимандриты и игумены некоторые службы Божией, трапезы и братства не знают, покоят себя в келье с гостями, племянников своех помещают в монастыри и довольствуют их всем монастырским... ребята молодые (голоусые) по всем кельям живут, а братья бедные алчут и жаждут и ничем неупокоены, всё богатство монастырское держат власти со своими родственниками, боярами, гостями, приятелями и друзьями; монахи и монахини по миру бродят, монахини живут в мирских просвирнях, монахи у мирских церквей в попах живут; просвирни над просвирами приговаривают (наговаривают). Милостыню и корм годовой, хлеб, соль, деньги и одежду по богадельным избам во всех городах дают из царской казны, христолюбцы также милостыню подают; но в богадельные избы вкупаются у приказчиков мужики с жёнами, а прямые нищие, больные и увечные без призору по миру ходят, монахи и монахини, попы и миряне, мужчины и женщины с образами ходят и собирают на церковное строение: иноземцы этому дивятся. В монастыри отдаются имения, а строения в монастырях никакого не прибыло и старое опустело: кто этим корыстуется? Надобно решить — прилично ли монастырям отдавать деньги в рост?

Головы и бороды бреют и платье иноверных земель носят, крестное знамение кладут не по существу; бранятся скаредными словами: и у иноверцев такое бесчиние не творится; клянутся именем Божием во лжи. Продают давленику. Христиане приносят в церковь кутью, канун, на Велик день пасху, сыры, яйца, рыбы печёные, в иные дни калачи, пироги, блины, караваи и всякие овощи; в Новгороде и Пскове для этого устроен кутейник во всякой церкви, в Москве же всё это вносится в жертвенник и в алтарь. В монастырях монахи, монахини и миряне живут вместе. Надобно заняться выпупом пленных из басурманских рук.

Удовлетворяя царским требованиям, собор постановил о поповских старостах, в Москве: сто священников — или как число вместит — избирают себе исполненного разума духовного рачителя божественному писанию, всякими добродетелями украшенного, он избирает себе десятских, и быть у одного старосты храмам сряду, чтоб священники могли удобнее собираться для совещаний о церковных чинах, духовных делах и о всяком благочестии. Должны устроить в Москве семь соборов и семь старост. Этих избранных старост приводят к митрополиту, который их испытывает и поучает, старосты и священники в соборном храме держат полное собрание божественных правил, с которыми старосты должны постоянно справляться. Относительно церковного благочиния и нравственности духовенства собор постановил, чтоб церковное и алтарное устроение было благообразно, чисто и непорочно: в жертвенник и алтарь отнюдь бы ничего не вносили — ни съестного, ни каких других вещей, кроме икон, крестов, священных сосудов, риз, покровов, свечей, ладана, просвир, масла и вина служебного, также, чтоб престол не был без покрова и царские двери без занавеса. У простой чади в миру дети родятся в сорочках, и был обычай приносить эти сорочки к священникам, которые клали их на престол до шести недель: собор определил — впредь такой нечистоты и мерзости в святые церкви не приносить. Собор постановил, чтоб просвирни были вдовы после одного мужа, не моложе 50-ти лет, в добрых делах свидетельствованные, отнюдь не должны они говорить над просвирами никаких речей; чтоб монахини при мирских церквах не жили в просвирнях. Чтоб звон церковный был по уставу. Чтоб священники уговаривали своих духовных детей чаще ходить в церкви, особенно по воскресеньям и господским праздникам; священники в церквах должны показывать собою пример всякой добродетели, благочестия, трезвости; также на пирах, во всенародном собрании и во всех мирских беседах священникам должно духовно беседовать и божественным писанием поучать на всякие добродетели; а праздных слов, кощунства, сквернословия и смехотворения отнюдь бы сами не делали и детям своим духовным делать запрещали, где же будут гусли, прегудники и потехи хульные, от этих игр священники должны удаляться, уходить домой, а сами на них отнюдь не дерзать; чтоб службы церковные священники отправляли чинно и в ризах. Какие меры употреблялись для исправления церковных служителей, забывавших свои обязанности, это видно из следующего рассказа новгородского летописца под 1572 годом: архиепископ Леонид велел дьяков своих певчих поставить на правёж и велел на них взять по полтине московской, за то, что не ходят в церковь к началу службы.

Относительно иконописания собор постановил: писать живописцам иконы с древних образов, как греческие живописцы писали и как писал Андрей Рублёв и прочие пресловутые живописцы, а от своего замышления ничего не изменять. Архиепископы и епископы по всем городам и весям и по монастырям испытывают мастеров иконных и их письма сами смотрят. Относительно изображений святых во Пскове в 1540 году было любопытное происшествие: к Успеньеву дню старцы, переходцы с иной земли, привезли образ св. Николая и св. Пятницы на рези в храмцах (киотах). Во Пскове таких икон на рези прежде не бывало, и многие невежественные люди поставили это за болванное поклонение: была в людях молва большая и смятение. Простые люди начали священникам говорить, а священники пошли к наместникам и дьякам с собора, что в людях большое смятение. Старцев схватили, а иконы послали к архиепископу в Великий Новгород. Владыка Макарий сам молился пред этими святыми иконами, молебен им соборно пел, честь им воздал, сам проводил до судна и велел псковичам эти иконы у старцев выменять и встречать их соборно.

На жалобу царя, что ученики учатся грамоте небрежно, собор отвечал: «Ставленников святители строго допрашивают: почему мало умеют грамоте?» — и они отвечают: «Мы учимся у своих отцов или у своим мастеров, а больше нам учиться негде». Но отцы их и мастера и сами мало умеют, тогда как прежде в Москве, Великом Новгороде и по иным городам многие училища бывали, грамоте, писать, петь и читать учили, и мы по царскому совету собором уложили: выбирать добрых священников, дьяконов и дьяков женатых, благочестивых, грамоте, читать и писать гораздых, и у них устроить в домах училища: учили б они детей со всяким духовным наказанием, более же всего учеников своих берегли и хранили во всякой чистоте и блюли их от всякого растления. В Новгороде Великом попы, дьяконы, дьяки, пономари и просвирни принимаются к церкви уличанами за большие деньги: на пономаре берут рублей 15, и иногда 20 и 30; и кто даст деньги, с тем идут к владыке всею улицею. А если владыка пришлёт к церкви попа хорошего поведения и грамоте гораздого, но если этот поп больших денег уличанам не даст, то они его не примут.

По отношению к церковному управлению предложено было исправить порядок, схожий с управлением наместников и волостелей в земском деле. Владыка в своей епархии напоминал собою удельного князя. У него был совет из собственных бояр, которые управляли и судили в епархии с докладом владыке. Судьями от владыки были его наместники и десятильники; при них были недельщики и доводчики, как и в земстве. Белое духовенство и монастыри были обложены множеством разнообразных пошлин[39], от которых некоторые освобождались по благоволению владыки. Владыки раздавали свои земли в поместья детям боярским: эти земли переходили от владельца к владельцу не по наследству, а по воле архиерея. Дети боярские были обязаны службою владыке, хотя в то же время призывались и на государственную службу. Суд у святителей, соответственно подлежащим этому суду предметам, был двух родов: духовный — в делах, относившихся к области веры и благочестия, как над духовенством, так и над мирскими людьми, и мирской — над лицами, исключительно состоявшими в церковном ведомстве. Собор не решился отменить суда бояр и десятильников, потому что и при великих чудотворцах Пётр, Алексей и Ион были десятильники, но учредил из священников старост и десятских, которые между прочими обязанностями должны были присутствовать на суде десятильников; да кроме того, на этот суд допускались ещё и земские старосты и целовальники вместе с земским дьяком. Всякое дело писалось в двух экземплярах, и одна сторона поверяла другую. Собор обратил внимание и на книги. Издавна переводились книги с греческого языка, отчасти с латинского, переписывались старые сочинения и переводы и продавались. Как переводы, так и переписки исполнялись плохо. Тогда всё письменное без разбора относили к Церкви, и оттого-то книги отречённые и апокрифные считались по невежеству наравне с каноническими книгами священного писания, и нередко приписывалось отцам церкви то, чего те никогда не писали. Это неизбежно вело к заблуждениям. Собор устанавливал род духовной цензуры, поверяя её поповским старостам и десятским. Книгописцы состояли под их надзором. Старосты и десятские имели право посматривать и одобрять переписанные книги и отбирать из продажи неисправленные.

Относительно беспорядков в богадельных избах собор отвечал: да повелит благочестивый царь всех больных и престарелых описать по всем городам, отдельно от здоровых строев, и в каждом городе устроить богадельни мужские и женские, где больных, престарелых и неимущих куда голову подклонить, довольствовать пищею и одеждою, а богомольцы пусть милостыню и всё потребное им приносят, да приставит к ним здоровых строев и баб стряпчих, сколько будет пригоже; священникам добрым, целовальникам или городским людям добрым смотреть, чтоб им насильства и обиды от стряпчих не было; священники должны приходить к ним в богадельни, поучать их страху Божию, чтоб жили в чистоте и покаянии, и совершать все требы.

Одним из важнейших вопросов, поднятых Стоглавым собором, был вопрос о выкупе пленных.

С первых веков христианства выкуп пленных считался лучшим делом христианского милосердия. Св. Амвовсий Медиоланский разрешил даже продажу церковных сосудов для этого святого дела, его примеру подражали многие епископы. И в древней России выкуп пленных является делом всенародного христианского милосердия. Это образовалось как из общего христианского взгляда на пленённых варварами, как на несчастных, так и из особенностей отношений России к татарам. Они с XIII по конец XVII века страшно терзали Россию. Не раз русская земля бывала вконец разоряема и попленяема ими. Татары уводили в плен всех взрослых мужчин и женщин, сколько только могли, убивая детей, стариков и слабых. Не только до XV века, но и в период с половины XI до конца XVII века невозможно было выручить наших пленных из рук их иначе, как выкупом, Пленный у татар был вдвойне несчастен: он терял свободу, общение с Церковью и её таинствами и был в постоянной опасности утратить веру христианскую. Редкий набег татар в XVI и XVII веке (не говоря уже о предшествовавших) не оканчивался пленением нескольких тысяч русских всех сословий; иногда они уводили по 50 000 и более. Поэтому дело пленённых татарами было самое популярное в древней России. Вся Россия готова была поголовно идти на освобождение их, «душу свою положить за них». Поэтому уже в первой половине XVI века, вскоре после сложения московского государства, выкуп пленных является одним из важнейших государственных дел. Для пояснения значения и важности выкупа пленных у татар, приведём слова одного писателя XVI века о положении христианских пленных: «Корабли, приходящие к крымским татарам, из Азии привозят им оружие, одежды и лошадей, а отходят от них, нагруженные рабами. И все их рынки знамениты только этим товаром, который у них всегда под руками и для продажи, и для залога, и для подарков; и всякий из них, по крайней мере имеющий коня, даже если на самом деле нет у него раба, но, предполагая, что может достать их известное количество, обещает по контракту кредиторам своим в положенный срок заплатить за одежду, оружие и живых коней живыми же, но не конями, а людьми, и притом нашей крови. И эти обещания исполняются в точности, как будто бы наши люди были у них всегда на задворьях. Поэтому один меняла, сидя у единственных ворот Тавриды и видя беспрестанно бесчисленное множество привозимых туда пленников наших, спрашивал у нас, остаются ли ещё люди в наших странах или нет и откуда их такое множество? Те, которые посильнее из этих несчастных, часто клеймятся на лбу и на щеках и, связанные или скованные, мучаются днём на работе, ночью в темницах, и жизнь их поддерживается небольшим количеством пищи, состоящей в мясе дохлых животных, гнилом, покрытом червями, отвратительном даже для собак. Женщины, которые понежнее, содержатся иначе: некоторые должны увеселять на пирах, если умеют петь или играть... Все они с жадностью ищут себе в жёны пленниц... Перекопский Саип-Гирей родился от христианки и женат на христианке... Когда рабов выводят на продажу, то ведут их на площадь гуськом, как будто журавлей в полёте, целыми десятками, прикованных друг к другу около шеи, и продают такими десятками с аукциона, причём аукционер кричит громко, что это рабы самые новые, не хитрые, только что привезённые из народа королевского, а не московского. Московское же племя считается у них дешёвым, как коварное и обманчивое[40]. Этот товар ценится в Тавриде с большим знанием и покупается дорого иностранными купцами для продажи — по цене ещё большей — отдалённым народам... Красивые девушки нашей крови покупаются иногда на вес золота. Это бывает во всех городах полуострова, особенно в Кафе, этой ненасытной и беззаконной пучине, пьющей нашу кровь».

Читая это, мы понимаем то одушевление, которое было в древней России к освобождению наших пленных от татар. Выкуп этот бывал и в XV веке, и, вероятно, и прежде, но как дело частного милосердия и благотворительности духовенства. В XVI веке выкуп пленных был делом дворянства и духовенства. Летописец рассказывает, что в 1535 году великий князь Иоанн Васильевич и мать его Елена прислали к новгородскому архиепископу Макарию своего сына боярского с грамотою: «Приходили в прежние лета татары на государеву Украину и грех наших ради взяли в плен детей боярских и мужей, и жён, девиц, и Господь Бог смягчил сердца иноплеменников, и они возвратили назад плен, а за то просили у государя, великого князя, сребра. И князь великий велел своим боярам сребро дати елико достоит, а христианские души из иноплеменников искупити, а государь велел владыке Макарию в ту мзду самому вкупу быти по обежному счёту, а с монастырей своей архиепископии собрать 700 рублей». Благочестивый Макарий с большою ревностью собрал деньги на это, по выражению летописца, «духовное дело», вспомянувши слова Господни: «аще злато предадим, в того место обрящем другое, а за душу человеческу несть что измены дати»? Из летописи мы видим, что дворяне платили на окуп по возможности, с архиерейских имений окуп собирался правильно, как поземельная подать («по обежному счёту»), и, наконец, богатые монастыри вносили значительные суммы по назначению царя и раскладке архиерея. Впрочем, этот сбор был случайным, временным. Между тем беспрерывные пленения русских татарами делали необходимым правильную организацию выкупа. Вопрос об освобождении пленных был одним из важнейших. Вспомним, что из одной Казани было освобождено в 1551 году 60 000 наших пленных: из этого видно, какая огромная масса православных томилась в неволе у татар. Не имея надобности в таком количестве рабов, татары приводили наших пленных на окуп. Но так как дело выкупа не было ещё правильно организовано, то нередко русские, снова были отводимы в рабство. Понятно после этого, почему вопрос об освобождении пленных был предложен царём Иоанном Васильевичем Стоглавому собору наравне с другими важнейшими религиозными делами: «пленных привозят из Орды бояр и боярынь и всяких людей, а иные сами выходят должные, беспоместные, и здесь окупить нечем; а никто не окупит, и тех полоняников, мужей и жён, опять возят назад в басурманство, а и здесь над ними наругаются всякими сквернами богомерзкими. Достоить о семе уложити собор, как тем окуп чинить и в неверие не отпущати. А которые собою вышли, устрой чинити же по достоянию, елико вместимо, чтоб были в покое и без слёз». Следовательно, царём было предложено два вопроса: о выкупе пленных и о приличном устроении их. Отцы собора подали мнение только относительно первого вопроса: «Которых окупят царские послы в Ордах, в Цареграде в Крыму, в Казани или Астрахани или в Кафе, или сами откупятся, тех всех пленных окупать из царской казны. А которых пленных православных христиан окупят греки, турки, армяне или другие гости и приведут в Москву, а из Москвы захотят их опять с собою повести, то этого им не позволят, за то стоят крепко, и пленных окупать из царской же казны, и сколько этого окупа из царской казны разойдётся, и то раскинуть на сохи по всей земле, чей кто-нибудь — всем ровно, потому что такое искупление общею милостынею называется». Следовательно, собор предлагал сделать выкуп делом земским, и притом постоянною посошной податью. Но когда статьи соборного постановления были посланы в Троицкий Сергиев монастырь к бывшему митрополиту Иоасафу, бывшему ростовскому арихиепископу Алексию, бывшему Чуловскому архимандриту Вассиану, бывшему Троицкому игумену Ионе и всем соборным старцам, то они, утвердив все другие статьи, о выкупе пленных написали: «Окуп брать не с сохе, а с архиреев и монастырей. Крестьянам, царь-государь, и так много тягости: в своих податях, государь, покажи им милость». Из этого видно, что троицкие отцы, движимые чистейшим религиозным чувством, желали удержать за искуплением пленных характер «духовного дела», тогда как отцы Стоглавого собора решили сделать его земским, для выгоды святителей и монастырей. Мнение троицких отцов не было принято: окуп собирался согласно решению собора посошно и притом со всей земли.

Запретив остальные беспорядки, указанные царём, без особенных подробностей Стоглавый собор обратил внимание ещё на некоторые бесчинства и суеверия: «На свадьбах играют скоморохи, и как к церкви венчаться поедут, священник со крестом едет, а перед ним скоморохи с играми бесовскими рыщут. Некоторые тяжутся не прямо и, поклепав, крест целуют или образа святых, на поле бьются и кровь проливают: и в то время волхвы и чародеи помощь им оказывают. Кудесы бьют, в Аристотелевы врата и в рафли (гадательные книги) смотрят, по звёздам и планидам глядят, смотрят дней и часов, и на такие чародейства надеясь, поклепца и ябедник не мирятся, крест целуют и на поле бьются и убивают».

Запрещено мужчинам и женщинам, монахам и монахиням мыться в бане в одном месте: этот обычай указан во Пскове. «По дальним сторонам ходят скоморохи, собравшись большими ватагами до 60, 70 и до 100 человек, по деревням у крестьян силою едят и пьют, из клетей имение грабят, а по дорогам людей разбивают. Дети боярские и люди боярские и всякие бражники зернью (карты) играют и пропиваются, ни службы не служат, не промышляют, и от них всякое зло делается: крадут, и разбивают, и души губят. По погостам и сёлам ходят лживые пророки — мужики, женщины и девицы и старые бабы, нагие и босые, волосы отрастив и распустя, трясутся и убиваются, и говорят, что им являтся св. Пятница и св. Анастасия и велят им заповедать христианам кануны завечивать; они же заповедывают христианам в среду и пятницу ручного дела не делать, женщинам не прясть, платья не мыть, камней не разжигать. «Собор запрещает заниматься злыми ересями, которые перечисляются: рафли, шестокрыл, воронограй, острономия, задей, альманах, звездочетьи, аристотель, аристотелевы врата, и иные составы и мудрости еретические, и коби бесовские. Запрещаются языческие обычаи, ещё довольно сильные в то время. Например: на поминках сходились мужчины и женщины на кладбищах; туда приходили скоморохи и гудцы (музыканты); справлялось веселье, шла попойка, пляска, песни. Таким весёлым днём была в особенности суббота перед Троицыным днём. В великий четверток отправлялся языческий обычай «кликать мёртвых», теперь уже совершенно исчезнувший: он сопровождался сожжением соломы. В этот же день клали трут в расщелину дерева, зажигали его с двух концов, клали в воротах домов или раскладывали там и сям перед рынком и перескакивали через огонь с жёнами и детьми. Ночь накануне рождества Иоанна Предтечи повсеместно проводилась народом в плясках и песнях: то было древнее празднество Купалы. Подобные языческие празднества указываются, кроме того, накануне Рождества Христова и Богоявления и в понедельник Петрова поста: в последний из этих дней был обычай ходить в рощу и там отправлять «бесовские потехи».

XVI

Если Стоглав знакомит нас с недостатками и пороками русского общества в XVI веке, то другое замечательное литературное произведение того времени, «Домострой», приписываемое Сильвестру, показывает нам, какую жизнь лучшие люди тогдашнего времени считали образцовою. Составитель Домостроя в поучение сыну своему собрал в одну книгу правила и наставления, которым заповедует следовать всякому желающему жить праведной жизнью. Правила эти он заимствовал из поучительных слов отцов Церкви, по преимуществу Иоанна Златоуста, присовокупив и свои замечания и наставления сыну. Он говорит своему сыну и жене его: «Даю писание на память и вразумление вам и чадам вашим. Если наказания (наставления) нашего не послушаете и не станете следовать ему, и будете творить не так, как писано, то дадите за себя ответ в день Страшного суда, а я вашему греху не причастен».

«Домострой есть зерцало, в котором мы наглядно можем изучать и раскрывать все, так сказать, подземные силы нашей исторической жизни. Это — зерцало нашего древнего домашнего быта, зерцало нашего допетровского развития, зерцало общества и общественности», — писал Забелин.

В составе Домостроя различаются пять главных отделов: 1) как веровать, 2) как чтить царя и вообще светскую власть, 3) как чтить святительский и вообще духовный чин, или духовную власть, 4) как жить в миру, или наказ о мирском строении, и 5) хозяйственный, экономический наказ о домовом строении.

Центром всех поучений Домостроя является личность родителя как главы дома, как нравственно и имущественно большого или настоящего в доме. Все другие лица дома служили как бы необходимою обстановкой, необходимым придатком этой настоящей личности. Но, непомерно возвышая и освящая в лице родителя домашнюю власть, Домострой возлагает вместе с тем на главу дома и великую нравственную обязанность строить и охранять нравы дома, а равно и великую нравственную ответственность во всём, совершающемся в доме, не только со стороны собственных чад, но и со стороны всех домочадцев. Глава дома несёт великую ответственность пред Богом за это нравственное тело, называемое домом: он один за всех должен «ответ дати в день Страшного суда». Эта священная обязанность и великая ответственность сами собою уже давали владыке дома самые полные и самые широкие, беспрекословные права поступать в доме единственно только по своей собственной воле. Пред лицом домовладыки все были детьми, не исключая и их матери, или его жены. Равновесия отношений между мужем и женой Домострой и не предчувствует; жена, с одной стороны, — первый из домочадцев, как первый и ближайший слуга мужа, на обязанности которого лежит весь домашний обиход, а с другой — она старший из детей, правая рука мужа. Муж, господарь дома, оставался единственным, несомненно, самостоятельным, полным лицом; на нём одном утверждался и союз общежития. Родительская опека, как единая нравственная сила, державшая весь строй нашего древнего общества, и помимо писаного учения, должна была водворить в умах непреложное убеждение, что воля старшего есть закон для младших.

Указав, во что должен веровать всякий православный христианин (во св. Троицу, в Пречистую Богородицу, в воскресенье мёртвых и прочее), Домострой тут же, наряду с этими догматическими основами христианской веры, даёт наставления о том, как прикладываться к образам, как есть просфору, как христосоваться. «Прикладываться ко кресту или к образу следует, помолившись, перекрестяся, дух в себе удержав, а губами не плюскать... А просфору и всё освящённое вкушать бережно с верою и со страхом, крохи наземь не уронити, а зубами не откусывать, как прочие хлебы, а уламывая кусочками, класть в рот, а есть зубами... Если с кем о Христе целование сотворить, также — дух во себе удержав, поцеловаться, а губами не плюскать...»

Домострой советует также обращаться почаще за наставлениями к духовному отцу. «Подобает чтить и повиноваться ему во всём и каяться пред ним со слезами, и исповедать ему свои грехи, и заповеди его хранить и епитимии исправлять. А призывать его к себе в дом часто и к нему приходить и извещаться ему всегда по совести, и наставление его с любовию принимать и слушаться его во всём и чтить его, бить челом ему низко, советоваться с ним часто о житейских делах, как учить и любить мужу жену свою, и чад, и раб...»

Кто не живёт благочестиво, того, по верованию предков наших, постигало Божье наказание, разные несчастия и болезни. Врачеваться от болезни Домострой советует молитвою и милостынею. «Если Бог пошлёт на кого болезнь или какую скорбь, то врачеваться Божиею милостью, да слезами и молитвою, и постом, и милостынею к нищим, да истинным покаянием... Если кого чем обидел, — отдать вдвое и впредь не обидеть, да отцов духовных, священников и монахов просить помолиться и молебны петь, и воду святить честным животворящим крестом, и маслом святиться, да по святым местам обещаться...»

Обыкновенно так и поступали наши предки, но иногда прибегали совсем к другим средствам, которые сильно порицаются в Домострое. «Видя Божие наказание на себе и болезни тяжкие за премногие грехи наши и оставя Бога, создавшего нас, и милости, и прощения грехов не требуя от Него, призываем к себе чародеев и кудесников, да волхвов, да зелейников с кореньями. От них чаем себе помощи временные и готовим себя дьяволу во веки мучиться. О, безумные! Не рассуждаем о своих грехах, за что Бог нас наказывает, не каемся в них, не оставляем всяких неподобных дел, но желаем тленного и временного».

К числу грехов, за которые постигает людей Божие наказание, относится в Домострое между прочим и следующее: песни бесовские, плясания, скакание, гудские (музыка), трубы, бубны, сопели. Восстаёт Домострой и против травли зверей, против псовых и птичьих охот, против гаданий и волхований, которые были в те времена в большом ходу. Даже смех — и тот подвергался осуждению сурового наставника. Истинно благочестивою жизнью считалась жизнь иноческая, и всё, признававшееся греховным в монастыре, считалось дурным и в мирской жизни. Уподобить своё домашнее житьё монастырскому насколько можно более составляло верх желания благочестивых людей. В зажиточных домах отдельная «храмина», уставленная образами, служила главным местом, куда собиралась семья и домочадцы для молитвы, а у богатых бояр были даже свои домовые церкви. «В дому своём, — говорится в Домострое, — всякому христианину во всякой храмине святые и честные образа ставить на стенах, устроив боголепно место со всяким украшением и со светильниками, на которых зажигаются свечи перед образами. После молитвы и пения погашаются и завесой закрываются от нечистоты и пыли. Всегда чистым крылышком или мягкою губкою вытирать их... На славословии Божием, и на святом пении, и на молитве свечи зажигать и кадить благовонным ладаном...» Перед иконами в «храмине» Домострой советует мужу с женой с детьми и с домочадцами, кто грамоте умеет, ежедневно отпеть вечерню, па́вечерницу, полунощницу, а утром отпеть заутреню и часы, в праздничные же дни и молебен.

Но нельзя ограничиваться одною домашнею молитвою: Домострой советует как можно чаще ходить в церковь и приносить с собою по возможности свечи, ладан, просфоры и всё прочее, необходимое для богослужения. Подробно говорится и о том, как надо стоять в церкви: «В церкви стоять со страхом и с молчанием молиться... При богослужении ни с кем не беседовать, со вниманием слушать божественное пение и чтение, не озираться, ни на стену не прекланяться, ни к столпу, ни с посохом не стоять, ни с ноги на ногу не переступать». Далее подробно указывается, о ком и о чём следует молиться, как творить крестное знамение, как складывать при этом персты, причём молящийся должен иметь «моление в устах, в сердце умиление, и сокрушение о грехах, из очей испускать слёзы, а из души воздыхание».

Домострой указывает и на важнейшие христианские обязанности — милосердие и милостыню. «Больных и заключённых посещай, милостыню по мере возможности раздавай; всякого скорбного и нищего, и нуждающегося не презри, а введи в дом свой, напой, накорми, согрей, одень. Молитвами их очистишь душу свою от грехов и Бога умилостивишь. Родителей своих умерших поминай».

К высшим, священным обязанностям человека относится и уважение к царской власти. «Царя бойся, — говорит Домострой, — и служи ему верно, и всегда о нём Бога моли, отнюдь не криви перед ним душою, но покорно всегда истину отвечай ему, как самому Богу, во всём повинуйся ему, — так научишься и Небесного Царя бояться... Также и князьям покоряйся и должную честь воздавай им. Апостол Павел говорит: все власти от Бога; кто власти противится, тот Божиею повелению противится. А царю и князю, и всякому вельможе не тщися служить ложью, клеветою и лукавством. Погубит Бог всех, говорящих ложь. Старейшим тебя честь воздавай; средних как братью почитай; маломощных и скорбных с любовью приветствуй; юнейших, как детей, люби и всякому созданию Божию не лих буди. Славы земной ни в чём не желай, вечных благ проси у Бога, всякую скорбь и притеснение терпи, за обиды не мсти, зла за зло не воздавай».

Умение всем угодить, со всеми ужиться высоко ценится Домостроем: со всеми должно вести себя так, чтобы не только не возбудить ни в ком вражды к себе, не наложить себе неприятностей, но заслужить у всех расположение и доброе мнение о себе. Ради этого Домострой позволяет даже иногда и покривить душой. «Если людям твоим случится с кем-либо поссориться, то ты брани своих, хотя бы они были и правы, — этим и ссору прекратишь, и вражды не будет». За столом в гостях Домострой предписывает хвалить все кушанья, хотя бы они были дурны: «Не подобает говорить: гнило или кисло, или пресно, или солоно, или горько, но следует всякое кушанье хвалить и с благодарностью вкушать». Особенно советуется гостеприимство и хлебосольство: ласково принять гостя, хорошо угостить его считалось самою священною обязанностью. Во время пиров Домострой советует особенно бережно обращаться с гостями: надобно было не только всячески ублажать их и угощать, но и заботиться, чтобы они вследствие обильного угощения не потерпели какого ущерба. Для этого Домострой советует всякому хозяину, устраивающему пир, назначать на это время особого бережного человека (который не должен был пить): он обязан был оберегать пьяного гостя, чтобы тот не потерял чего, не избился, не побранился с кем либо из других гостей, не подрался. Предостерегая от пьянства, Домострой говорит: «Если упьёшься допьяна и тут же уснёшь, где пил, и не доглядит за тобой хозяин, у которого на пиру не один ты, а много гостей, то можешь платье на себе изгрязнить, шапку изорвать, и деньги из мошны у тебя вынут — и хозяину, у которого ты пил, кручина немалая, а тебе ещё большая, а от людей срамота, — и скажут тебе: видишь ли, каков срам и ущерб твоему имени от большого пьянства! Если же ты поедешь с пира, а на дороге уснёшь, то и того хуже: возьмут у тебя всё, что имеешь, платье снимут с тебя и рубахи даже не оставят на тебе». «Когда зван будешь на брак, то не упивайся допьяна и не засиживайся поздно, потому что в пьянстве и долгом сидении бывает брань, свара, бой, кровопролитие. Не говорю не пить вовсе, — нет! но говорю не упиваться: я дара Божия не хулю, но хулю пьющих без воздержания».

Указывает Домострой и на правила приличия: гость не должен садиться сам, без приглашения хозяина, на почётное место, а, напротив, должен скромно сесть на последнем месте и только тогда пересесть на лучшее, когда хозяин попросит: «За обедом — не кашлять, не плевать, не сморкаться; а если уж понадобится, то, отошед в сторону, вычистить нос или откашляться вежливо; а придётся плюнуть, то сделать это, отворотясь от людей, да ногой потереть».

В семье, по Домострою, всё должно быть вполне подчинено главе дома, хозяину. Жена, дети и слуги должны «всё творить по его приказанию». Только с разрешения мужа жена могла ходить даже в церковь, а тем более в гости; во всём она должна была спрашивать его совета не только по хозяйству, но даже о чём говорить с гостями. Чувство страха считалось главным средством к водворению семейного благочиния, и потому наказания были в большом ходу. «Если жена или сын, или дочь не слушает приказаний и наставлений и не боится, то муж или отец должен учить их уму-разуму и плетию постегать, по вине смотря и не перед людьми; а поучив, примолвить и пожаловать и никак не гневаться друг на друга. А про всякую вину по уху и по лицу не бить, ни кулаком под сердце, ни пинком, ни посохом не колотить... Кто с сердца или с кручины так бьёт, многие притчи от того бывают: слепота и глухота, и руку и ногу вывихнет, и главоболие, и зубная болезнь... А плетью с наказанием бить — и разумно, и больно, и страшно, и здорово... А только если великая вина — за ослушание и небрежение, то плетью вежливенько бить, за руки держа, по вине смотря, да побив и примолвить, а гнев никак бы не был».

В каждом зажиточном доме в Москве было множество слуг и домашнее хозяйство было большое и сложное: хозяйке было, чем заняться дома. Домострой представляет нам образец «порядливой хозяйки», которая для всех слуг должна была служить примером трудолюбия и усердия. Она не должна была допускать того, чтобы её будили слуги; напротив, она должна была будить их. Проснувшись с рассветом, хозяйка должна дать всем людям работу и указать порядок на весь день; причём она не только должна смотреть за другими, но и сама знать, как всякое дело делается, чтобы иметь возможность указать другим. Она не должна была и сама сидеть сложа руки. «Муж ли придёт, гостья ли обычная — всегда бы над рукоделием сидела», и с гостьми беседовать ей следовало «о рукоделье и домашнем строении, как порядок вести и какое рукодельице сделать, и кто что укажет, на том низко челом бить».

Бережливость и скопидомство считаются необходимыми свойствами хорошей хозяйки. «Придётся делать рубахи или женские платья, то всё самой (хозяйке) кроить или дать при себе кроить, и всякие остатки и обрезки — всё было бы прибрано: мелкое в мешочках, а остатки сверчены и связаны, и всё было бы припрятано. Понадобится починить старое платье, — и есть куски, и не надо отыскивать материи на рынке; а если придётся по рынку искать, то устанешь, подбираючи; приберёшь, то втрое заплатишь, а то и совсем не приберёшь». В другом месте говорится: «Всякое платье верхнее и нижнее должно быть вымыто, а ветхое зашито и заплатано — тогда и людям пригоже посмотреть, и себе мило и прибыльно, и сиротине можно дать во спасение души».

Такая же бережливость и предусмотрительность приписываются хозяйке и в других хозяйственных расходах: она должна знать, как муку сеять, как квашню поставить, как тесто месить, как печь хлебы, пироги, калачи и проч., и сколько выйдет чего из четверти, из осьмины, и сколько высевок, должна знать «меру и счёт во всём и беречь всё: когда хлебы печь, тогда и платье мыть, — дровами неубыточно»...

Весь сложный хозяйственный обиход богатого дома до мельчайших подробностей указан Домостроем, в некоторых списках которого в конце прибавлена даже очень подробная роспись, какие кушанья в какие дни должно подавать. Трудны были тогда обязанности хозяйки дома — жены; за то великая честь и похвала той, которая управится с ними. «Если Бог дарует кому жену добрую, дороже она камня многоценного. Жена добрая, трудолюбивая и молчаливая — венец мужу своему. Блажен муж такой жены».

Кроме хозяйства, на обязанности жён-матерей лежало и воспитание детей. Мать вскармливала своих детей. Затем старались внушить им страх Божий и дух благочестия. Дочек мать приучала к разным рукоделиям и хозяйству. Мальчиков в зажиточных семьях учили грамоте, разным «промыслам» и «вежеству» — умению обходиться с людьми. Страх наказания служил главным средством при воспитании. «Казни сына своего от юности его, и он успокоит тебя на старость твою. И не ослабей, бия младенца. Если его жезлом бьёшь, то не умрёт, но здравее будет: бия его по телу, ты душу его избавляешь от смерти. Если дочь имеешь, положи и на неё свою грозу...»

Образец благовоспитанного юноши взят в Домострое из поучения св. Василия Великого. «Юноша должен иметь душевную чистоту, походку скромную, голос умильный, речь пристойную; при старейших должен молчать, мудрейших слушать; к равным себе и меньшим любовь иметь нелицемерную, мало говорить, но много разуметь, не избыточествовать беседою, не дерзку быть на смех, стыдливостью украшаться, долу зрение иметь, горе же душу...»

Как только сын достигал совершеннолетия, родители старались женить его. Ещё более хлопотали о выдаче замуж дочерей. В Домострое мы находим такие советы относительно этого предмета:

У кого родится дочь, тому следует с первых же дней её жизни думать о приданом — отчислять в её пользу часть всякого прибытка, откладывать на её долю полотна, разные материи, дорогие украшения, утварь и проч. Так, понемногу, незаметно, без особенных лишений, «себе не в досаду», и составится приданое. «Растут дочери и страху Божиею и вежеству учатся, и приданое прибывает: как замуж сговорят, всё и готово. А умрёт дочь по воле Божией, приданое пойдёт на помин её души».

За слугами Домострой советует зорко следить и не доверять им, чтобы не крали, не обманывали, но вместе с тем предписывает заботиться об них, хорошо кормить и одевать их. Через слуг нередко возникали ссоры, и потому Домострой особенно настойчиво советует предупреждать сплетни слуг. «Слугам своим заповедуй о людях не переговаривать, и если слуги были где и видели что недоброе, того не сказывали бы дома, и что дома делается, того у чужих людей не рассказывали бы. Если придётся посылать куда сына или слугу — сказать что либо или сделать, то ты вороти его и выспроси, и только когда он повторит всё перед тобою, как ты ему сказывал, тогда пошли».

Слуга пришед к дому, куда послан, у ворот должен легонько постучать, а когда пойдёт по двору и станут его спрашивать, с каким делом идёт, то слуга не должен был говорить или мог ответить любопытному: «Не к тебе послан; а к кому послан, с тем мне и говорить». У сеней слуга должен ноги отереть, нос высморкать и молитву Иисусову сотворить. Если аминя не дадут, то в другой раз сотворить молитву и в третий. Как впустят, святым иконам поклониться дважды, а третий поклон хозяину отдать и править то дело, с каким послан. Умный слуга, если где и услышит что-либо враждебное своему господину, скажет обратное; где клянут и лают, а он похвалит и благодарение поведает. От таких умных и вежливых и благоразумных слуг промеж добрых людей любовь сводится, и таких умных слуг берегут и жалуют, как детей своих, и советуются с ними обо всём.

Мы уже видели выше, что Домострой не написан и не составлен, а только записан и собран Сильвестром. Но последняя глава в Домострое, начинающаяся так: «Благословение от Благовещенского попа Сильвестра возлюбленному моему единородному сыну Анфину», бесспорно, принадлежит самому Сильвестру. Это поучение сыну, подкреплённое собственным примером и очень напоминающее поучение Владимира Мономаха. «Сын мой, ты имеешь на себе и святительское благословление, и жалование государя царя, государыни царицы, братьев царских и всех бояр, и с добрыми людьми водишься, и со многими иноземцами большая у тебя торговля и дружба. Ты получил всё доброе: так умей совершать о Боге, как начато при нашем попечении. Имей веру к Богу, всё упование возлагай на Господа, прибегай всегда с верою к Божиим церквам: заутрени не просыпай, обедни не прогуливай, вечерни не пропивай; павечерницу, полунощницу и часы ты должен петь каждый день в своём доме; если возможно по времени, прибавишь правила, — это от тебя зависит: большую милость от Бога получишь. В церкви и дома на молитве самому, жене, детям и домочадцам стоять со страхом, не разговаривать, не озираться; читать единогласно, чисто, не вдвое. Священнический и иноческий чин почитай; повинуйся отцу духовному; в дом свой призывай священников служить молебны. В церковь приходи с милостынею и с приношением. Церковников, нищих, малолетних, бедных, скорбных, странствовавших призывай в дом свой, по силе накорми, напой, согрей, милостыню давай в дому, в торгу, на пути. Помни, сын, как мы жили: никогда никто не вышел из дому нашего тощ или скорбен. Имей любовь нелицемерную ко всем, не осуждай никого, не делай другому, чего сам не любишь, и больше всего храни чистоту телесную да возненавидь хмельное питьё; Господа ради отвергни от себя пьянство: от него рождаются все злые обычаи. Если от этого сохранит тебя Господь, то всё благое и полезное от Бога получишь, от людей честен будешь и душе твоей просвет сотворишь на всякие добрые дела. Жену люби и в законе с ней живи; что сам делаешь, тому же и жену учи: всякому страху Божию, всякому знанию и промыслу, рукоделью и домашнему обиходу, всякому порядку. Умела бы сама и печь и варить, всякую домашнюю порядню знала б и всякое женское рукоделье; хмельного питья отнюдь бы не любила, да и дети и слуги у ней также бы его не любили; без рукоделья жена ни на минуту бы не была, также и слуги. С гостями у себя и в гостях отнюдь бы не была пьяна, с гостями вела бы беседу о рукоделье, о домашнем порядке, о законной христианской жизни, а не пересмеивала бы, не переговаривала бы ни о ком; в гостях и дома песней бесовских и всякого срамословия ни себе, ни слугам не позволяла бы; волхвов, кудесников и никакого чарования не знала бы. Если жена не слушается, всячески наказывай страхом, не гневайся; наказывай наедине, да, наказав, примолви и жалуй и люби её. Также детей и домочадцев учи страху Божию и всяким добрым делам. Домочадцев своих одевай и корми достаточно. Ты видел, как я жил в благоговении и страхе Божии, в простоте сердца, в церковном прилежании со страхом, всегда пользуясь божественным писанием; ты видел, как я был от всех почитаем, всеми любим; всякому старался я угодить, ни перед кем не гордился, никому не прекословил, никого не осуждал, не просмеивал, не укорял, ни с кем не бранился; приходила от кого обида — терпел и на себя вину полагал: от того враги делались друзьями. Не пропускал я никогда церковного пения; нищего, странного, скорбного никогда не презрел; заключённых в темницы, пленных, должных выкупал, голодных кормил; рабов своих всех освободил и наделил, и чужих рабов выкупал. И все эти рабы наши свободны и добрыми домами живут, и молят за нас Бога, и добра хотят нам всегда. Теперь домочадцы наши все свободные живут у нас по своей воле. Видел ты, сколько я сирот, и рабов, и убогих, мужеского пола и женского, в Новгороде и Москве вскормил и воспоил до совершенного возраста, научил, кто к чему был способен: многих грамоте, писать, петь; иных иконному писанию, других книжному рукоделию; одних серебряному мастерству, других другому какому-нибудь рукоделию; некоторых выучил торговать. Также и мать твоя многих девиц, сирот и бедных воспитала, выучила и, наделив, замуж отдавала; а мужчин мы поженили у добрых людей. Многие из них в священническом и дьяконском чину, в дьяках, подьячих и во всяких чинах, кто чего дородился и в чём кому благоволил Бог. Во всех этих наших вскормленниках и послуживцах ни сраму, ни убытка, никакой продажи от людей, ни людям от нас, ни тяжбы ни с кем не бывало; а от кого из них досада и убытки большие бывали, то всё на себе понесено, никто того не слыхал, а нам то Бог исполнил. И ты, сын, также делай: на себе всякую обиду понеси и претерпи: Бог сугубо исполнит. Гостей приезжих у себя корми; а на соседстве и с знакомыми любовно живи, о хлебе, о соли, о доброй сделке, о всякой ссуде. Поедешь куда в гости, поминки (подарки) недорогие вези за любовь. А в пути от стола подавай домохозяевам и приходящим, сажай их с собою за стол и питейца также подавай; а маломочным милостыню давай. Если так будешь делать, то везде тебя ждут и встречают, в путь провожают от всякого лиха берегут, на стану не подадут, на дороге не разобьют. Кормят вот для чего: доброго за добро, а лихого от лиха, чтоб на добро обратился. Во всём этом убытка нет: в добрых людях хлеб-соль заёмное дело, и поминки тоже, а дружба вечная и слава добрая. На дороге, в пиру, в торговле отнюдь сам брани не начинай, а кто выбранит, терпи Бога ради. Если людям твоим случится с кем-нибудь брань, то ты на своих бранись; а будет дело кручиновато, то ударь своего, хотя бы он и прав был: тем брань утолишь, также убытка и вражды не будет. Недруга напоить и накормить — то вместо вражды дружба. Вспомни великое Божие милосердие к нам и заступление от юности и до сего времени на поруку я не давал никого, ни меня никто не давал, на суде не бывал ни с кем. Видел ты сам: мастеров всяких было много, деньги давал я им на рукоделье вперёд, много было из них смутьянов и бражников: но со всеми с теми в сорок лет расстался я без остуды, без пристава, безо всякой кручины. Всё то мирено хлебом да солью, да питьём, да подачею, да своим терпением. А сам у кого что покупал, продавцу от меня милая ласка, без волокиты платёж, да ещё хлеб и соль сверх. Отсюда дружба вовек: мимо меня не продаст, худого товара не даст. Кому что продавывал, всё в любовь — не в обман; не понравится кому мой товар, назад возьму и деньги отдам, о купле и продаже ни с кем брани и тяжбы не бывало, — оттого добрые люди во всём верили, иноземцы и здешние. Никому ни в чём не солгано, ни манено, ни пересрочено; ни кабалы, ни записи на себя ни в чём не давывал, ложь никому ни в чём не бывала. Видел ты сам, какие большие сплётки со многими людьми бывали, — да всё, дал Бог, без вражды кончалось. А ведаешь и сам, что не богатством жито с добрыми людьми: правдою да ласкою да любовью, а не гордостью, и безо всякой лжи».

Как писал истории Соловьёв: «В этом наставлении, в этом указании на свой образ мыслей и жизни Сильвестр обнаруживается перед нами вполне. Мы понимаем то впечатление, какое должен был производить на современников подобный человек: благочестивый, трезвый, кроткий, щедрый, ласковый, услужливый, превосходный господин, любивший устраивать судьбу своих домочадцев, человек, с которым каждому было приятно и выгодно иметь дело — вот Сильвестр! Таков именно долженствовал быть этот человек: иначе мы не поймём его нравственного влияния над молодым царём, не поймём того, как простой священник мог собрать около себя остатки боярства... Несмотря на то, что наставление Сильвестра сыну, носит, по-видимому, религиозный христианский характер, нельзя не заметить, что цель его — научить житейской мудрости: кротость, терпение и другие христианские добродетели предписываются как средства для приобретения выгод житейских, для приобретения людской благосклонности. Предписывается доброе дело, и сейчас же выставляется на вид материальная польза от него; предписывается уступчивость, уклонение от вражды, и основываясь при этом, по-видимому, на христианской заповеди, Сильвестр доходит до того, что предписывает человекоугодничество, столь противное христианству «ударь своего, хотя бы он и прав был: этим брань утолишь, убытка и вражды избудешь». Вот следствие того, что христианство понято не в духе, а в плоти! Сильвестр считает добрым делом освободить рабов, хвалится, что у него все домочадцы свободны, живут по своей воле, — и в то же время считает позволительным бить домочадца, хотя бы он справедлив был: хочет исполнить форму, а духа не понимает; не понимает, что христианство, учение божественное и вечное, не имеет дела с формами преходящими, действует на дух, на его очищение, и посредством этого очищения действует уже и на улучшение форм. Что смешение чистого с нечистым, смешение правил мудрости небесной с правилами мудрости житейской мало приносит и житейской пользы человеку, видно всего лучше из примера Сильвестра. Он говорил сыну: «Подражай мне! Смотри, как я от всех почитаем, всеми любим, потому что всем уноровил». Но под конец вышло, что не всем уноровил, ибо всем уноровить — дело невозможное: истинная мудрость велит работать одному господину».

XVII

Одним из первых дел молодого царя Иоанна Васильевича был поход под Казань.

Мы уже упоминали что вследствие торжества Крымской партии в Казани, Шиг-Алей, посаженный русским правительством, принуждён был бежать из Казани. Первым делом возвратившегося в неё Сафа-Гирея было избиение предводителей противной партии: убиты были князья Чура, Кадыш и другие. Братья Чуры и ещё человек 70 доброжелателей Москвы — или что то же Шиг-Алея — успели спастись бегством в Москву. Через несколько месяцев Горная Черемиса прислала бить челом царю Иоанну, чтоб он послал рать на Казань, а они хотят служить государю. Вследствие этого челобитья отправился в поход князь Александр Борисович Горбатый, воевал до устья Свияги и привёл в Москву 100 человек Черемисы. В конце 1547 года Иоанн решился сам выступить в поход против Казани. В декабре он выехал во Владимир, куда приказал везти за собой пушки. Они были отправлены уже в начале января следующего года с большим трудом, потому что зима была тёплая, вместо снега шёл всё дождь, и обозы и пушки тонули в грязи. В феврале сам Иоанн выступил из Нижнего Новгорода и остановился на острове Работке, в 80-ти вёрстах за Нижним. В это время наступила сильная оттепель, лёд на Волге покрылся водою, много пушек и пищалей провалилось в реку, много людей потонуло в продушинах, которых не видно было под водою. Три дня простоял царь на острове Работке, тщетно ожидая пути. Тогда, отпустив к Казани князя Димитрия Фёдоровича Бельского и приказав ему соединиться с Шиг-Алеем в устье Цивили, Иоанн возвратился в Москву в больших слезах и в великой печали, что Бог не сподобил его совершить похода. Бельский соединился с Шиг-Алеем; и они вместе подошли к Казани. На Арском поле их встретил Сафа-Гирей, но был втоптан в город передовым полком, находившимся под начальством князя Семёна Микулинского. Семь дней после того стояли воеводы подле Казани, опустошая окрестности, и возвратились, потеряв из знатных людей убитым Григория Васильевича Шереметева. Осенью казанцы напали на Галицкую волость под начальством Арака-Богатыря; но костромской наместник Яковлев поразил их на голову на берегах речки Еговки, на Гусевом поле, и убил Арака. В марте 1549 года в Москву пришла весть о смерти Сафа-Гирея.

Медлительность московского правительства в войне с Казанью во время малолетства Иоаннова, происходившая главным образом от страха перед ханом Крымским, дорого стоила пограничным областям, сильно опустошённым казанцами. Когда Казань находилась в руках Сафа-Гирея, злейшего врага русских, она, по выражению современников, «допекала Руси хуже Батыева разорения: Батый только один раз протёк русскую землю, словно горящая головня; а казанцы беспрестанно нападали на русские земли, жгли, убивали и таскали людей в плен». Набеги их сопровождались варварскими жестокостями: они выкалывали пленникам глаза, обрезали им уши и носы, обрубали руки и ноги, вешали за рёбра на железных крючьях. Русских пленников у казанцев было такое множество, что их продавали огромными толпами, словно скот, разным восточным купцам, нарочно приезжавшим для этой цели в Казань.

Смерть Сафа-Гирея, усилившая внутренние волнения в Казани, была весьма выгодна для московского царя, не говоря уже о том, что в лице его русский народ избавился от своего жесточайшего врага. Царём казанским был провозглашён двухлетний сын Сафа-Гирея, Утемиш, под опекою матери Сююн-Беки. Если Казань долгое время могла поддерживать свою независимость благодаря малолетству Иоанна, то теперь, когда Иоанн возмужал и обнаружил намерение решительно действовать против казанцев, они, понимая невыгоду своего положения, послали к Крымскому хану просить у него помощи. Но московские казаки побили послов казанских и переслали в Москву грамоты, которые те везли в Крым. Не видя помощи из Крыма, казанцы в июле 1549 года прислали к Иоанну грамоту, в которой от имени Утемиш-Гирея писали о мире. Царь отвечал, чтобы прислали к нему для переговоров добрых людей. Не дождавшись послов из Казани, Иоанн 24 ноября сам выступил в поход с родным братом своим Юрием, оставив оберегать Москву двоюродного брата своего Владимира Андреевича, и пришёл под Казань уже в феврале 1550 года. Однако и второй поход Иоанна под Казань также не имел успеха. Приступ к городу не удался: с обеих сторон было побито множество народа; а потом сделалась распутица — настали ветры, дожди, большая слякоть[41]. Простояв под Казанью 11 дней Иоанн вынужден был возвратиться в Москву. Впрочем, он не хотел на этот раз возвратиться совершенно ни с чем: по примеру отца, основавшего Васильсурск, он заложил на устье Свияги город Свияжск. Дьяк Иван Выродков отправился на Волгу, в Углицкий уезд, в отчину князей Ушатых, рубить лес для церквей и городских стен и везти его на судах вниз по Волге; а для поставления города отправились весною на судах царь Шиг-Алей с двумя главными воеводами — князем Юрием Булгаковым и Данилою Романовичем Юрьевым, братом царицы Анастасии. Туда же поехали с войском и казанские выходцы, которых тогда в Москве было 500 человек. Князю Петру Серебряному велено было идти из Нижнего на Казанский посад. Казаки стали на всех перевозах по Каме, Волге и Вятке, чтобы воинские люди не ездили из Казани и в Казань. Серебряный в точности и с успехом исполнил приказ: явился внезапно перед Казанским посадом, побил много людей и живых побрал, а также освободил многих русских пленников; 24 мая Шиг-Алей пришёл с воеводами на Свиягу. Тотчас начали очищать от леса место, где предположено быть городу. Когда очистили гору, то пропели молебен, освятили воду и обошли с крестами по месту будущих стен; потом обложили город и заложили церковь в честь Рождества Богородицы и во имя Чудотворца Сергия. Лесу, привезённого сверху по Волге, достало только на половину горы; другую половину приготовили тотчас же воеводы и дети боярские своими людьми. Построение города окончено было в четыре недели.

Построение города Свияжска под боком у Казани было вторым шагом к полному покорению Казанского царства, как построение Васильсурска было первым шагом. В самом деле, скоро не замедлили сказаться следствия построения нового города. Горные черемисы, то есть жившие на правом, нагорном берегу Волги, увидав, что в их земле стал русский город, начали приезжать к Шиг-Алею и воеводам с челобитием, чтобы государь простил их и велел им быть у Свияжского городка, чтобы облегчил их ясак (оброк) и дал им свою жалованную грамоту о том, как им впредь быть. Государь дал им грамоту с золотою печатью и сложил с них ясак на три года, а Шиг-Алею и воеводам приказал привести горную сторону к присяге и послать черемис войною на Казань, чтобы удостовериться в том, останутся ли они верными государю. Воеводы привели к присяге черемис, чуваш и мордву и сказали им: «Вы присягнули государю, так ступайте, покажите свою правду государю, воюйте его недруга (то есть казанцев)». Новые подданные московского государя собрались большими толпами, перевезлись на луговую (левую) сторону Волги, пришли к Казани на Арское поле и крепко бились с крымцами, вышедшими к ним навстречу. Когда же из города вывезли пушки и пищали и начали стрелять, то черемисы и чуваши дрогнули и побежали, потеряв 100 человек убитыми и 50 человек взятыми в плен. Показав верную службу русскому царю, горные люди начали ездить по 500—600 человек в Москву, где встречали ласковый приём у царя.

Построение Свияжска и отпадение горной стороны усилило в Казани московскую партию, противную крымской: «начаяи розниться казанцы с крымцами», говорит летопись. Крымцы, опасаясь, что казанцы при первом удобном случае могут выдать их русским, собрались, пограбили всё, что было можно, и побежали из Казани в числе 300 человек, побросав жён и детей. Они бежали вверх по Каме и вошли в Вятку. Но вятский воевода Зюзин поразил их на голову и потопил; 46 человек были взяты в плен, отосланы в Москву и там казнены смертью — «за их жестокосердие», говорит летописец. После бегства крымцев Казань очутилась в руках русской партии. И вот к Иоанну явились казанские послы с челобитьем, чтобы он не велел пленить их, дал бы им на царство Шиг-Алея, а царя Утемиш-Гирея с матерью Сююн-Бекою взял к себе. Иоанн отвечал, что пожалует землю казанскую, если казанцы выдадут царя, царицу, остальных крымцев и детей и освободят всех русских пленников. Алексей Адашев отправился в Свияжск объявить Шиг-Алею, что государь жалует ему казанское царство с луговою и арскою стороною, но горная сторона отойдёт к Свияжску, как «взятая Божиим милосердием да саблею» государя ещё до челобитья казанцев. Шиг-Алея сильно оскорбило это последнее условие; но бояре прямо объявили ему, что оно не будет изменено ни под каким видом; то же самое было объявлено и казанским вельможам, когда они начали было говорить, что землю разделять не следует. В августе (1551 года) Шиг-Алей посажен был в Казани и, согласно условию, освободил русских пленников — 60 000 человек[42].

В Казани опять начала усиливаться партия, противная русским, вследствие тяжёлых условий, наложенных московским царём. Шиг-Алею и вельможам казанским нестерпимо было отделение горной стороны. Оставленные при Шиг-Алее, боярин Хабаров и дьяк Выродков уже в сентябре дали знать государю, что русские пленные освобождены не всё, что Шиг-Алей знает это, но не обращает на это внимания, боясь волнения. Иоанн не мог терпеть того, чтобы русские люди томились в плену в подчинённом государстве, однако он надеялся кроткими мерами, ласкою заставить Шиг-Алея и казанцев исполнить предъявленные им условия. В Казань поехали боярин князь Дмитрий Палецкий и дьяк Клобуков: они повезли царские подарки хану, ханше, князьям казанским и благодарность царю и земле казанской за службу, но вместе с тем они должны были требовать освобождения всех русских пленных, в противном случае объявить, что государь терпеть этого не будет. Между тем как Палецкий поехал в Казань с этим наказом, из Казани в Москву приехали послы с челобитьем от Шиг-Алея, чтоб государь уступил ему горную сторону; если же он не хочет уступить всей стороны, то пусть даст хотя несколько оброков с неё и, кроме того, дал бы клятву царю и земле казанской в соблюдении мира. Иоанн велел отвечать, что не уступит с горной стороны ни одной деньги, а клятву даст тогда, когда в Казани освободят русских пленников — всех до одного человека. Возвратившие! из Казани, боярин Хабаров и дьяк Выродков сообщили, что казанцы мало освобождают пленных, куют их и прячут по ямам; а Шиг-Алей не наказывает тех, у кого найдут пленников, оправдываясь тем, что боится волнения. Ему доносят, что казанские князья ссылаются с ногаями: он об этом разведает и даст знать государю. Действительно, в ноябре Шиг-Алей и князь Палецкий дали знать, что казанские князья сносятся с ногаями и хотят убить Шиг-Алея и Палецкого. Узнав о заговоре, Шиг-Алей опередил заговорщиков, зазвал их к себе на пир и велел их перебить числом 70 человек, а другие разбежались.

Необходимо было предпринять новые, более действенные меры к прекращению волнений и беспорядков в беспокойной Казани. Иоанн отправил в Казань Алексея Адашева сказать Шиг-Алею: «Сам ты видишь измену казанцев — они изначала лгут государям московским, брата твоего Еналея убили, тебя самого несколько раз изгоняли и теперь хотели убить: нужно непременно, чтобы ты укрепил город русскими людьми». Шиг-Алей отвечал на это: «Прожить мне в Казани нельзя: сильно я раздосадовал казанцев — обещал я им у царя и великого князя горную сторону выпросить. Если меня государь пожалует, горную сторону даст, то мне в Казани жить можно, и, пока я жив, до тех пор Казань государю крепка (верна) будет. Если же у меня горной стороны не будет, то мне бежать к государю». Князь Палецкий и Адашев говорили ему на это: «Если тебе к государю бежать, то укрепи город русскими людьми (то есть русским войском)». Шиг-Алей не соглашался на это: «Я бусурман (мусульманин), не хочу на свою веру стать и государю изменить не хочу же; ехать мне некуда, кроме государя». Палецкий и Адашев отправились в Москву, оставив в Казани Ивана Черемисинова с отрядом стрельцов беречь Шиг-Алея от казанцев. Приехав на Свиягу, Палецкий узнал здесь, что в народе ходят слухи: придёт весна, и казанцы изменят государю; а Шиг-Алея не любят. Когда же казанцы изменят, тогда — уверяли Палецкого — и горную сторону нельзя будет удержать.

Очевидно, Казань не могла долго оставаться в таком неопределённом положении. Дело приближалось к развязке. После кровавого пира, устроенного Шиг-Алеем, ненависть к нему достигла высшей степени. Было бы очень неблагоразумно силою поддерживать ненавистного хана. Как же было лучше поступить в этом случае? Двинуть к Казани большие полки, не дожидаясь первого движения со стороны самих казанцев, значило ускорить кровавую развязку, подвергнуть явной опасности жизнь Шиг-Алея и находившихся при нём русских стрельцов, а главное, дать казанцам полное право к восстанию; с другой же стороны, захватить город внезапно, без ведома хана, было нельзя, а хан не хотел изменить бусурманству. К счастью, сами казанцы вывели Иоанна из затруднительного положения. Ненависть к Шиг-Алею и в то же время невозможность избавиться от него, невозможность борьбы с Москвою навели казанцев на мысль предложить Иоанну полное подданство, лишь бы только он вывел от них Шиг-Алея. Смены ненавистного хана желали в особенности те враги его, которые спаслись от участи, постигшей товарищей их на пиру ханском, и которых он обещал извести. Они снеслись с казанскими послами, задержанными в Москве по просьбе Шиг-Алея (так как были из числа главных врагов его), и решили действовать через них. В январе 1552 года эти послы явились к Иоанну и объявили, что им есть приказ от казанской земли просить государя, чтобы он свёл царя Шиг-Алея и дал им в наместники своего боярина. Если же государь не согласится на это, то казанцы будут добывать себе государя из других земель. В феврале в Казань отправился опять любимец государя, Алексей Адашев, чтобы свести с царства Шиг-Алея. Адашев объявил Шиг-Алею, чтобы он пустил московских людей в город, а сам пусть просит у государя, чего хочет. Шиг-Алей отвечал по-прежнему, что «бусурманского юрта не нарушит», но уедет в Свияжск, потому что в Казани ему жить нельзя — казанцы уже послали к ногаям просить себе другого царя. Заколотив тайно несколько пушек и отправив в Свияжск пищали и порох, Шиг-Алей 6 марта выехал из Казани на озеро ловить и взял с собою многих князей, мурз, горожан и всех 500 стрельцов московских. Выехав за город, он стал говорить казанцам: «Хотели вы меня убить и били челом на меня царю и великому князю, чтобы меня свёл за то, что я над вами лихо делаю, и дал бы вам наместника. Царь и великий князь велел мне из Казани выехать, и я к нему еду и вас с собою к нему же веду, — там управимся». Этих князей и мурз, приведённых Шиг-Алеем в Свияжск, было 84 человека. В тот же день боярин князь Семён Иванович Микулинский послал в Казань двух казаков с грамотами, в которых говорилось, что по челобитью казанских князей государь царь Шиг-Алея с царства свёл и дал им в наместники его, князя Семёна, чтобы они ехали в Свияжск присягать, и когда они присягнут, тогда он поедет к ним. Казанцы отвечали, что хотят во всём исполнить волю государеву. Черемисинов, отправленный в Казань, дал знать Микулинскому, что вся земля казанская охотно присягает государю и лучшие люди едут в Свияжск. Лучшие люди действительно приехали на другой день и присягнули. После этого Микулинский отправил в Казань Черемисинова с толмачом приводить к присяге остальных людей и смотреть, нет ли какого лиха и чтобы всё было тихо, когда русские полки будут вступать в город. Ночью Черемисинов уведомил Микулинского, что всё спокойно, царский двор опоражнивают и сельские люди, дав присягу, разъезжаются по сёлам. Черемисинов писал, чтобы наместник отправлял в Казань свой лёгкий обоз с съестным и прислал с сотню казаков, потому что последние на царёвом дворце могут пригодится на всякий случай. Наместник отпустил обоз с 70 казаками, у которых было 72 пищали. Скоро затем двинулись в Казань и бояре — князь Семён Микулинский, Иван Васильевич Шереметев и князь Пётр Серебряный. Князь Ромодановский вёл сторожевой полк в сопровождении всех тех казанцев, которых вывел Шиг-Алей. По дороге их встречали разные князья и просили их ехать в город: «А мы (говорили они) — холопы государя, всё в его воле». В Казань и из Казани ездили к воеводам дети боярские и говорили, что все люди государеву жалованью рады и что Иван Черемисинов продолжает приводить всех к присяге.

Всё шло как нельзя лучше. Без особенных усилий и помех, без кровопролития Иоанн приобретал знаменитое царство, брался уже, так сказать, рукою за венец его. Но вдруг всё переменилось неожиданно.

Дорогою трое казанских вельмож (двое князей — Ислам и Кебяк и мурза Аликей) отпросились у воевод в Казань. Приехав в Казань, они затворили город и объявили жителям, что русские непременно истребят их всех, что об этом говорил сам Шиг-Алей. Когда бояре подъехали к Казани, они были встречены Иваном Черемисиновым, который объявил им: «До сих пор мы лиха никакого не видали; но теперь, как прибежали от вас князья и стали говорить лихие слова, то люди замешались». Бояре подъехали к Царёвым воротам — ворота затворены, а вооружённые люди бегут на стены. Тут приехали к воеводам казанские князья и стали бить челом, чтоб не кручинились: «Возмутили землю лихие люди, подождите, пока не утихнут». Бояре отправили в город двоих казацких вельмож сказать жителям: «Зачем вы изменили? Вчера и даже сегодня ещё присягали — и вдруг изменили! А мы клятву свою держим, ничего дурного вам не делаем». Посланные возвратились с таким ответом: «Люди боятся побою, а нас не слушают». Все переговоры не привели ни к чему, и бояре, видя, что ничего доброго не выйдет, велели перехватать казанских вельмож и казаков, которых вывел Шиг-Алей, а казанцы задержали у себя детей боярских, прибывших наперёд с воеводскими обозами. Простояв полтора дня под Казанью, воеводы пошли назад к Свияжску, приказав не трогать Казанского посада, чтобы с своей стороны не нарушать ни в чём крестного целования. А казанцы, послав к ногаям просить царя немедленно начать войну, стали приходить на горную сторону и отводить жителей её от Москвы. Но горные люди побили их отряд и взяли в плен двоих князей, которых привели к воеводам; по приказанию воевод пленники были казнены.

Весть об этих неожиданных и прискорбных событиях получена была царём Иоанном 24 марта, и он немедленно отправил на помощь к воеводам в Свияжск шурина своего, Данилу Романовича Захарьина-Юрьева. Шиг-Алею велено было отправиться из Свияжска в свой городок Касимов. В апреле царь созвал совет относительно решительного похода на Казань. На этом совете высказано было много разных мнений. Принимая во внимание, что война предстоит не с одними только казанцами, но также и с ногаями и с Крымом, предлагали послать под Казань воевод, а самому царю остаться в Москве. Но Иоанн объявил, что хочет отправиться в поход непременно сам, рассчитывая в таком случае на более верный успех. «Бог видит моё сердце, — говорил он, — хочу не земной славы, а покоя христиан. Возмогу ли некогда без робости сказать Всевышнему: се я и люди Тобою мне данные, если не спасу их от свирепости вечных врагов России, с которыми не может быть ни мира, ни отдохновения?» Молодой царь глубоко сознавал необходимость сразить главу Казани и потому, несмотря на все возражения бояр, решительно сказал, что пойдёт на своё дело — дело, которое он считал нравственно обязательным для себя. И так решено было отпустить водою войско, большой наряд (артиллерию), запасы для царя и всего войска, а самому государю идти полем (сухим путём), когда приспеет время.

Между тем из Свияжска пришли дурные вести, что горные люди волнуются и многие из них ссылаются с казанцами, да и во всех мало правды, большое непослушание. К довершению несчастья, в русском войске открылась ужасная болезнь — цинга, от которой умерло много детей боярских, стрельцов и казаков и которая всё ещё продолжала свирепствовать. Получив эти известия, Иоанн велел князьям Александру Борисовичу Горбатому и Петру Ивановичу Шуйскому немедленно двинуться в Свияжск. Вести, присланные ими Иоанну с места действия! были ещё менее утешительны. Горбатый и Шуйский сообщали следующее: горные люди изменили всё, пристали к Казани и сделали нападение около Свияжска на табуны воеводских стад. Воеводы посылали на них казаков, но казанцы казаков разбили, убили 70 человек и взяли пищали. Болезнь (цинга) не ослабевает: продолжает умирать много людей. От князя Михаила Глинского из Камы ехали казаки в судах на Свиягу за кормом. Казанцы всех их перебили, не дав пощады и взятым в плен 31 человеку, перебили также и всех детей боярских, приехавших наперёд в Казань с воеводскими обозами и захваченных там жителями. Наконец — сообщали Горбатый и Шуйский — казанцы уже получили от ногаев царя — астраханского царевича Едигера-Магмета: его подстерегали, но не могли схватить на пути в Казань.

Таковы были печальные известия, полученные из Свияжска. Однако Иоанн не пришёл от них в уныние и не поколебался в своей решимости. Прежде всего он счёл нужным поднять дух в свияжском войске религиозными средствами, тем более что к болезни физической там присоединилась болезнь нравственная — сильный разврат. Из Благовещенского собора перенесены были в Успенский собор мощи святых отцов, с них освящена была вода и отправлена в Свияжск с архангельским протопопом Тимофеем, «мужем изрядным, наученным богодухновенному писанию». Вместе с освящённою водою Тимофей повёз также поучение к войску от митрополита Макария[43]. Приехавший в это время из Касимова бывший царь казанский Шиг-Алей начал советовать Иоанну не выступать в поход до зимы — во-первых, потому, что летом следует ожидать прихода других недругов, и во-вторых, потому, что казанская земля сильно укреплена природою — лесами, озёрами, болотами; зимою её легче воевать: зима будет мостом. Иоанн отвечал ему, что воеводы уже отпущены со многими ратными людьми на судах с большим нарядом и со всеми запасами; а что у казанцев леса и воды представляют великие крепости, то Бог и непроходимые места делает проходимыми и острые пути превращает в гладкие.

Приближался последний, роковой час для Казани. Иоанн непоколебимо решился уничтожить это гнездо недругов, причинявших русским так много зла. Но если Иоанн укреплялся в своём решении религиозным одушевлением и сознанием необходимости избавить свой народ от жесточайшего его врага, то и казанцы решились защищаться отчаянно: они также сознавали, что начинающаяся война должна иметь для них роковое значение, что вопрос идёт теперь для них о том, быть им или не быть. Христианский царь шёл на мусульманское царство: спасать от него Казань — вот что сделалось общим убеждением всех мусульман, вот призывный клич, раздавшийся на берегах Волги, Салгира и Яика! Отовсюду — из Астрахани, из Крыма, из Сибири, от ногайцев стекались в Казань татарские удальцы. Астраханский царевич Едигер стал уже царём казанским. Султан турецкий Салим, главный представитель мусульман, писал к ногаям, советовал им жить в мире с Астраханью и Крымом и усердно защищать Казань от гордого русского царя, сожалея в то же время, что отдалённость мешает ему оказать ей помощь войском и оружием. Не даром современники говорили, что на защиту Казани устремлены были все силы ада.

Шестнадцатое июня было днём выступления Иоанна в поход. Он простился со своею супругою, которая в это время была беременна. Анастасия Романовна с плачем упала в объятия супруга, оставлявшего её, быть может, надолго. Стараясь быть твёрдым, Иоанн утешал её, говоря, что исполняет долг царя и не боится смерти за отечество, и поручил её материнскому попечению всех бедных и несчастных: «Милуй и благотвори без меня, даю тебе волю царскую: отворяй темницы, снимай опалу с самых виновных, по твоему усмотрению, и Всевышний наградит меня за мужество, а тебя за благость». Став на колени, юная царица вслух молилась о здравии и благоденствии супруга. Затем Иоанн отправился в Успенский собор и долго молился здесь, просил митрополита и весь священный собор быть ревностными ходатаями за Россию перед Богом, утешителями Анастасии и добрыми советниками брата его Юрия, который был оставлен начальником Москвы вместе с князем Михаилом Булгаковым (незадолго до этого времени возвратившимся из неволи литовской) и митрополитом. Вышедши из церкви, царь-воин сел на коня и с своею царскою дружиною поехал на Коломну, обедал в селе Коломенском и намеревался ночевать в любимом своём селе Остове, но на дороге встретил гонца, станичника из Путивля, с вестью, что многие люди крымские идут к Украине и перешли уже Северский Донец; не было только известно, кто ведёт их — сам ли царь (Девлет-Гирей, внук Мангли-Гирея) или царевич. Иоанн нисколько не был смущён и обеспокоен этой вестью и одобрял бывших с ним, говоря: «Мы не трогали хана, но если он вздумал поглотить христианство, то станем за отечество: у нас есть Бог!» 19-го числа Иоанн прибыл в Коломну, где его ожидали новые вести: идут многие люди крымские, ждут их к Рязани и к Коломне. По этим известиям государь принял меры предосторожности: послал полки на берег, приказав большому полку[44] стать под Колычевым, передовому полку — под Ростиславлем, левой руке — под Голутвиным монастырём. Посоветовавшись с Шиг-Алеем, Иоанн отправил его в Касимов; затем вместе со своим двоюродным братом, князем Владимиром Андреевичем, осмотрел своё войско на берегах Оки. Как некогда при Дмитрии Иоанновиче Донском; во время похода против Мамая, и теперь, спустя почти два века, на лугах Коломенских собралось до 150 000 русского войска, шедшего против тех же татар, только на этот раз уже не оборонительно, а наступательно: постыдное иго татарское давно уже было свергнуто.

Русское войско, отправлявшееся в казанский поход и находившееся под начальством самого венценосного вождя, имело следующих предводителей: большим, или главным полком (центром), предводили Иван Фёдорович Мстиславский и князь Михаил Иванович Воротынский (получивший в это время почётный титул слуги государева), передовым полком — князь Пронский-Турунтай и князь Хилков, правою рукою (правым крылом) — князь Пётр Щенятев и юный князь Андрей Курбский (оставивший описание казанского похода), впоследствии столь знаменитый, левой рукой (левым крылом) — князь Микулинский и Плещеев, сторожевым полком — князь Василий Серебряный и Семён Шереметев, царскою дружиною — князь Владимир Воротынский и Иван Шереметев. К этой дружине были причислены князь Владимир Андреевич, бывший царь казанский Шиг-Алей и двое братьев Адашевых. Кроме того, в рядах воинских находились князья Шемякины, Проскуровы, Палецкие и множество других воевод. Боярин Михаил Яковлевич Морозов повёз Волгою тяжёлые огнестрельные орудия и снаряды.

Окончив смотр войска и выбрав место для битвы, Иоанн возвратился в Коломну и написал в Москву к царице и к митрополиту, что ждёт хана без страха, надеясь на милость Божию, на их молитвы и на мужество войску, и просил первосвятителя московского совершать всенародные молебствия об одолении супостатов. 21 июня появился гонец из Тулы с вестью, что пришли крымцы к Туле, предводимые, как видно, царевичем. Государь послал немедленно к Туле князей: Щенятева, Курбского, Пронского, Хилкова, Воротынского, собираясь и сам выступить на другой день утром, как вдруг, в отдачу ночных часов, явился другой гонец, сообщивший, что к Туле приходило татар немного — тысяч семь, повоевали окрестности и поворотили назад. Иоанн по этим вестям отпустил только воевод, а сам приостановился. Но 23-го числа, когда он сидел за столом, прискакал гонец от тульского наместника, князя Григория Темкина, с вестью, что пришёл сам царь и приступает к городу, с ним много пушек и турецкие янычары. Иоанн велел поскорее служить вечерню (потому что никогда не нарушал церковного правила), принял благословение у епископа Феодосия, приказал всем воеводам поскорее перевозиться через Оку и сам поспешил к Кашире, где назначено было перевозиться. Но тут прискакал новый гонец и объявил, что хана уже нет у Тулы: 22 июня крымцы пришли к Туле и делали приступ целый день, били по городу из пушек огненными ядрами, и когда в городе во многих местах загорелись дворы, хан велел янычарам идти на приступ, но воевода князь Григорий Темкин, несмотря на то, что с ним было немного людей в Туле, отбил приступ. На другой день утром хан хотел готовиться к новому приступу, как пришла весть, что русский царь идёт к городу. Граждане тульские стояли на стенах всю ночь. С наступлением зари они увидели бегство татар, а с другой стороны, увидав столбы пыли, закричали: «Боже милостивый, помоги нам! Царь православный идёт!» и бросились на татар: из города вышли не только ратные люди и все мужчины, но даже женщины и дети бросились за ними. Много татар было побито в этой вылазке, и между ними шурин ханский, князь Камбирдей; и весь неприятельский огнестрельный снаряд достался в добычу русским. Хан побежал в степь; а три часа спустя явились под городом воеводы, отправленные Иоанном: они погнались за татарами, разбили их на речке Шивороне, отполонили много своих пленников, взяли телеги и верблюдов ханских. Татары, взятые в плен, рассказывали: царь (то есть хан Крымский) потому пошёл на Русь, что в Крыму сказали, будто великий князь со всеми людьми у Казани. У Рязани перехватили станичников, которые сказали, что великий князь на Коломне, ждёт царя и хочет с ним прямое дело делать (то есть вступить в решительное сражение). Царь тогда хотел возвратиться в Крым, но князья начали ему говорить: если хочет покрыть свой стыд, то у великого князя есть город Тула на поле (в степи), далеко от Коломны, за великими крепостями — за лесами. Царь послушал их совета и пошёл к Туле.

Получив эти известия, Иоанн возвратился в Коломну и послал известительные грамоты в Москву и в Свияжск о славном изгнании врага. Извещая царицу, брата и митрополита о победе, он послал в Москву трофеи — неприятельские пушки, верблюдов и пленников, чтобы обрадовать столицу этими видимыми знаками победы. 1 июля пришли в Коломну с тульского дела воеводы и донесли государю, что, по словам станичников, хан уходит очень поспешно, делая в день по 60 и по 70 вёрст и бросая много лошадей. Избавившись так счастливо от крымцев, царь начал думать с князем Владимиром Андреевичем и со всеми воеводами, как идти на Казань. Решили идти двумя дорогами: самому государю с царскою дружиною, левою рукою и запасным полком идти на Владимир и Муром, а главных воевод отпустить на Рязань и Мещеру, чтобы они могли заслонить царя от внезапного нападения ногаев[45], а сходиться всем на поле за Алатырем. Но когда надобно было уже выступать в поход, новгородские боярские дети начали бить челом, что им нельзя больше оставаться при войске: с весны они были на службе в Коломне, иные за татарами ходили и на боях бывали, а теперь ещё приходится идти в такой долгий путь и стоять там немалое время! Государю была большая скорбь от этого челобитья, останавливавшего дело в самом начале. И вот он придумал средство, оказавшееся очень действенным: он велел переписать служилых людей и повестить, что, кто хочет идти с государем, тех он хочет жаловать и будет под Казанью кормить, а кому нельзя идти, те пусть остаются в Коломне. Когда об этом было повещено в войске, все отвечали в один голос: «Готовы идти с государем: он наш промышленник и здесь и там, промыслит нам, как ему Бог известит».

3 июля всё войско тронулось из Коломны. Иоанн с сердечным умилением молился перед иконою Богоматери, бывшею с Дмитрием Донским во время Мамаева побоища и стоявшею теперь в коломенском успенском соборе. Вместе с двоюродным братом своим князем Владимиром Андреевичем он оставил Коломну и 8 июля прибыл во Владимир, где нашёл архангельского протопопа Тимофея, возвращавшегося из Свияжска с доброю вестью, что цинга там прекратилась. Помолившись у гроба святого благоверного князя Александра Невского, молитвенника перед Богом за землю русскую, Иоанн 10 июля выступил из Владимира и 13-го прибыл в Муром, где был встречен другой радостной вестью, что воеводы князь Микулинский и боярин Данила Романович ходили на горных людей и разбили их, вследствие чего горные люди по Свияге реке вниз и по Волге снова присягнули государю. Здесь же Иоанн получил известие из Москвы, что супруга его с твёрдостью и покорностью Провидению переносит разлуку, что духовенство и народ непрестанно молят Бога о здравии царя и воинства [46]. В Муроме царь-воин молился у мощей святого благоверного князя Петра и княгини Февронии. Отпустив вперёд себя Шиг-Алея, вызванного сюда через стольника Фёдора Ивановича Умного, на судах к Казани с князем Петром Булгаковым и стрельцами, а также князей Юрия Шемякина и Фёдора Троекурова с боярскими детьми и посошными людьми, чтоб они на речках и «ржавицах» (болотах) мосты мостили, Иоанн 20 июля оставил Муром и вслед за войском переехал Оку и ночевал в Саканском лесу, на реке Велетеме, в 30-го вёрстах от Мурома. Царь шёл частым лесом и чистым полем, и везде войско находило обильную пищу: было много всякого овощу «благовонного»; лоси, по словам летописца, как будто сами приходили на убой («яко самозванни на заколение прихождаху»); в реках множество рыбы, в лесу множество птиц. «Егда же приспе пост (успенский) и в ты дни, — продолжает тот же летописец, — не видаху ни птицы, ни лосей». Черемисы и мордва, испуганные многочисленностью русского войска, приходили к царю, отдаваясь в его волю, и приносили хлеб, мёд, мясо, что дарили, а что продавали; кроме того, делали на реках мосты для переправы. На реке Суре государя встретили послы от свияжских воевод и от горных людей и объявили, что бояре — князь Пётр Иванович Шуйский и Данила Романович ходили на остальных горных людей, и теперь уже все без исключения горные люди добили челом и приложились к Свияжскому городу. Иоанн позвал к себе на обед горных людей, обласкал их и объявил, что прощает их народу прежнюю измену, и приказал мостить мосты по рекам и расчищать тесные места по дороге. За Сурою государь соединился с воеводами, шедшими через Рязань и Мещеру. Войско русское встречало на пути своём прекрасные картины природы: с одной стороны, глазам открывались зелёные равнины, холмы, рощи, тёмные леса, с другой — величественная Волга с дикими утёсами, с живописными островами, за нею — необозримые луга и дубравы. Изредка в крутизнах и ущельях показывались чувашские селения. Жители доставляли хлеб и мёд, питьём служила чистая вода. И никто не жаловался. Трезвость и бодрость господствовали в войске. «Хлеба сухого наядохомся со многою сладостью и благодарением... Черемисский хлеб сладостнее калачей обретеся, занеже подвизахомся за отечество», — писал Курбский. Наконец 13-го августа русское войско прибыло в Свияжск. Духовенство с крестами и иконами, князь Пётр Шуйский и боярин Заболоцкий встретили Иоанна во вратах крепости. Он пошёл в соборную церковь, где диаконы провозгласили ему многолетие, а бояре поздравляли его как завоевателя и просветителя земли Свияжской. Осмотрев крепость, государь изъявил благодарность князю Семёну Микулинскому и другим начальникам. Для него изготовили дом, но он не вошёл в него. Сказав: «Мы в походе», — сел на коня, выехал из города и стал в шатрах на лугу Свияги.

Воеводы пришли в Свияжск как в свой дом из долгого и трудного пути: здесь почти каждого из них ожидали домашние запасы, привезённые на судах. Кроме того, сюда наехало множество купцов из Москвы, Ярославля, Нижнего с разными товарами, так что можно было всё достать.

Став под городом на лугу в шатре, царь Иоанн Васильевич начал советоваться с князем Владимиром Андреевичем, с царём Шиг-Алеем, с боярами и воеводами, как ему своим делом промышлять. На совете было решено идти к Казани не мешкая, а к казанцам послать грамоты, что если они захотят без кровопролития бить челом государю, то государь смилуется над ними. Шиг-Алею поручено было написать к родственнику его, новому казанскому царю Едигеру, чтобы он выехал из города к государю, не опасаясь ничего, и государь его пожалует. Сам Иоанн послал грамоты к главному мулле Куль-Шерифмолке и ко всей земле Казанской, «чтоб не стояли за тех, кто начал лихое дело и землю возмутил, и били ему, государю, челом», и он их простит. Эти грамоты были посланы 15 августа, а на следующий день войско уже начало перевозиться через Волгу и становиться на Казанской стороне. 18 августа сам царь переправился за Волгу. Шиг-Алей отправился на судах занять Гостиный остров, а боярин Михаил Яковлевич Морозов повёз огнестрельный снаряд, рубленые башни и тарасы или тараны — осадные машины. Несколько дней шли дожди: реки выливались из берегов, низкие луга обратились в болота. Казанцы испортили все мосты и гати, приходилось вновь устроивать дорогу. К 20 августа всё было готово, и Иоанн переправился за Казанку. Здесь он получил ответ от Едигера: в нём заключалось ругательство на христианство, на Иоанна, на Шиг-Алея и вызов на брань.

Казанцы не захотели мира, приходилось прибегнуть к оружию. Иоанн велел вынимать из судов пушки и устроивать всё, необходимое для начатия осады города. Русское войско стояло в 6-ти вёрстах от Казани на гладких весёлых лугах, расстилавшихся, подобно зелёному сукну, между Волгою и горою, где стояла Крепость. Два дня выгружали пушки и снаряды из судов. Тут явился из Казани перебежчик Камай-Мурза с семью казаками и рассказал, что их поехало 200 человек служить государю, но казанцы, узнав об этом, почти всех перехватили. Про Казань рассказывал, что царь Едигер, мурзы и муллы бить челом государю не хотят и всю землю на лихо наводят, возбуждая во всех злобу против христиан; что съестных и военных запасов в городе много; что остальное войско, которое не в городе, собрано под начальством князя Япанчи в Арской засеке, чтобы не пропускать русских людей на Арское поле и тревожить их постоянными нападениями.

Царь созвал совет, передал речи Камая и рассуждал, как идти к городу. Решено было: самому государю и князю Владимиру Андреевичу стать на Царёвом лугу, царю Шиг-Алею — за Булаком у кладбища; на Арском поле стать большому полку, передовому и удельной дружине князя Владимира Андреевича, правой руке с казаками — за Казанкою, сторожевому полку — на устье Булака, а левой руке выше его. Приказано было, чтобы во всей рати каждый воин приготовил по бревну на тын и каждый десяток воинов — по туру[47]. Отдан был также строжайший приказ, чтобы без царского повеления, а в полках без воеводского повеления никто не смел «травиться», то есть бросаться к городу. 23 августа на рассвете полки заняли назначенные им места. Царь вышел на луг против города и велел развернуть своё знамя: на знамени был Нерукотворённый образ Спасов, а наверху крест, бывший у великого князя Димитрия на Дону. Когда отслужили молебен, царь подозвал к себе князя Владимира Андреевича, бояр, воевод, ратных людей своего полка и обратился к ним с такою речью:

«Приспело время нашему подвигу: потщитесь единодушно пострадать за благочестие, за святые церкви, за православную веру христианскую, за единородную нашу братию — православных христиан, терпящих долгий плен, страдающих от этих безбожных казанцев; вспомним слово Христово, что нет ничего больше, как полагать души за други своя. Припадём чистыми сердцами к Создателю нашему Христу, попросим у Него избавления бедным христианам, да не предаст нас в руки врагам нашим. Не пощадите голов своих за благочестие: если умрём, то не смерть это, а жизнь; если не теперь умрём, то умрём же после, а от этих безбожных как вперёд избавимся? Я с вами сам пришёл: лучше мне здесь умереть, нежели жить и видеть за свои грехи Христа хулимого и порученных мне от Бога христиан, мучимых от безбожных казанцев! Если милосердный Бог пошлёт нам Свою милость, подаст помощь, то я рад вас жаловать великим жалованьем. А кому случится до смерти пострадать, рад я жён и детей их вечно жаловать».

Князь Владимир Андреевич отвечал от лица всего войска:

«Видим тебя, государь, тверда в истинном законе, за православие себя не щадящего и нас на то утверждающего, и потому должны мы всё единодушно помереть с безбожными этими агаряками. Дерзай, царь, на дела, за которыми пришёл! Да сбудется на тебе Христово слово: всяк просяй приемлет и толкущему отверзется».

Вслед за тем духовник царский, протопоп Андрей, благословил крестом Иоанна и всё войско. Царь сел на богато украшенного аргамака, взглянул на образ Спасителя, осенил себя крестным знамением, сказал громким голосом, чтобы все слышали: «Владыко, о Твоём имени движемся!» — и с этими словами двинулся с войском к городу.

Достопамятная осада Казани была первым правильным опытом русских в искусстве брать города, защитники Казани проявили необыкновенное мужество, отчаяние истинно великодушное, так что победа была куплена русскими весьма дорогою ценою. Вот почему осада и взятие Казани, вместе с Мамаевым побоищем, живёт и до сих пор в памяти народа как славнейший подвиг древности, как подвиг вдобавок к тому благочестиво-христианский, которым тысячи христиан были избавлены от мучителей — бусурман.

Казань была сильной крепостью, защищённой самой природой. Участник осады Казани, князь Андрей Михайлович Курбский, описывает местоположение её следующим образом: «Град Казань в великой крепости лежит: с востоку от него идёт Казань-река, а с западу Булак-речка, зело тиновата и непроходима, под самый град течёт и впадает под угольную вежу (башню) в Казань (Казанку)-реку; а течёт из озера, Кабана глаголемого, немалого, которое озеро кончится аки полверсты от града; и лишь только переправиться тую нужную речку, тогда между озером и градом лежит с Арского поля гора, зело прикрытая (высокая, крутая) и к восхождению нужная (трудная). А от той реки около града ров копан, зело глубокий, аж до езерка, речённого Поганого, еже лежит подле самую Казань-реку; а от Казани-реки гора так высока, яко оком воззрити прикро (трудно): на ней же град стоит и палаты царские и мечети зело высокие, мурованные (каменные), ид еже их умершие царие клались; числом, памятамися (помнится мне), пять их».

За высокими крепкими стенами[48] с боевыми башнями, окружавшими Казань и окружёнными, в свою очередь, широким и очень глубоким рвом, скрывалось 30 000 отборного войска и 2700 ногаев. Осаждающее войско было до 150 000 человек. Главную силу его составляли стрельцы — постоянное пешее войско, учреждённое впервые царём Иоанном Васильевичем Грозным. Стрельцы были вооружены ружьями и бердышами. При русском войске было 150 пушек.

Всё предвещало, что оборона будет очень упорная.

Когда русское войско подступало к Казани, там всё казалось тихо и пусто: не заметно было никакого движения, не видно было людей на стенах. Многие радовались, думая, что царь казанский от страха бежал с войском в леса; но опытные, бывалые воеводы советовали не вдаваться в обман и иметь тем большую осторожность. Русские обступали Казань. 7000 стрельцов и пеших казаков перешли по наведённому мосту тинистый Булак и, видя перед собою (не более, как в 200 саженях) царские палаты и каменные мечети, лезли на высоту, чтобы пройти мимо крепости к Арскому полю, — как вдруг раздался шум и крик: отворились со скрипом ворота, и 15 000 татар конных и пеших ударили на стрельцов, расстроили и сломили их. Князья Шемякин и Троекуров удержали бегущих, они сомкнулись. На помощь к нашим послано было воеводами несколько боярских детей. Началась горячая схватка. Русские, не имея конницы, стояли грудью, из оборонительного положения перешли в наступательное, бросились на неприятеля, смяли его и гнали до самых городских стен, несмотря на сильную пальбу из города, взяли пленников и медленно отступили, в виду всех наших полков, которые, спокойно идучи к назначенным для них местам, издали наблюдали за этим первым славным делом. При этом особенного удивления заслуживал небывалый порядок: во исполнение царского приказания, бились только те, кому было приказано, — из других полков никто не смел двинуться. Когда все полки заняли назначенные им места, расставлены были шатры и поставлены три полотняные церкви: во имя Архистратига Михаила, Великомученицы Екатерины и преподобного Сергия Радонежского. Ночь прошла спокойно. Но на другой день царю и войску русскому пришлось выдержать сильное, неожиданное испытание: страшная буря сломила шатры и в том числе царский шатёр; на Волге разбило много судов, причём погибло много запасов. Войско упало духом: думали, что всему конец, что осады не будет, что, не имея хлеба, должны будут удалиться со стыдом. Но царь не унывал: он послал в Свияжск и в Москву за съестными припасами, за тёплою одеждою для воинов, за серебром, объявляя твёрдое намерение зимовать под Казанью, если это окажется нужным; ездил днём и ночью кругом города, рассматривая места, где удобнее делать укрепления. Осадные работы шли безостановочно: ставили туры, снабжали их пушками; где нельзя было ставить туров, там ставили тын, так что Казань со всех сторон была окружена русскими укреплениями — ни в город, ни из города не могла пройти весть. Казанцы постоянно делали вылазки, бились отчаянно с защитниками туров, но были постоянно отбиваемы в город. И в этих схватках, по замечанию летописца, всегда падало больше бусурман, нежели русских, в чём последние видели особенный знак милости Божией и получали новое подкрепление для своего мужества.

25 августа лёгкая дружина князей Шемякина и Троекурова двинулась с Арского поля к реке Казанке выше города, чтобы отрезать его от Луговой Черемисы, соединиться с правою рукою и стать ближе к стене. Казанцы сделали вылазку. Князь Шемякин был ранен; но князь Дмитрий Хилков, главный предводитель отрядов, помог ему с детьми боярскими отбросить неприятеля в крепость. Ночью сторожевой полк и левая рука без боя и сопротивления расставили туры и пушки. Стрельцы окопались рвом, а казаки, под самой городскою стеною, засели в каменной, так называемой Даировой бане. Засев здесь, стрельцы и казаки не давали казанцам всходить на стены, снимая их оттуда меткими выстрелами. 26 августа большой полк выступил перед вечером из стана: князь Воротынский шёл с пехотою и катил туры; князь Мстиславский вёл конницу, чтобы помогать ему в случае нападения. Государь дал им отборных детей боярских из собственной дружины. Казанцы ударили на них с диким воплем, а с башен и стен посыпались ядра и пули. В дыму и в огне русские отражали казанцев ружейною стрельбою, копьями и мечами, хладнокровно шли вперёд, втеснили татар в город и наполнили неприятельскими телами мосты. Казаки стали на валу, стреляли до самой ночи и дали время князю Воротынскому утвердить и насыпать землёю туры в 50-ти саженях от рва, между Арским полем и Булаком. Тогда он велел им отступить к турам и закопаться, скрыться под ними. Но темнота не прекратила битвы: казанцы до самого утра выходили и резались с нашими. Отдыха никому не было — ни воины, ни воеводы не смыкали глаз. Иоанн молился в церкви и ежечасно посылал своих знатнейших сановников ободрять сражающихся. Наконец неприятель утомился, и восходящее солнце осветило решительную победу русских. Государь велел петь в стане благодарственные молебны.

27 августа боярин Морозов, прикатив к турам стенобитный снаряд, открыл сильную пальбу со всех наших бойниц (баттарей); а пищальники стреляли в городе из окопов. Казанцы скрывались за стенами, но, желая проведать о положении дел в нашем войске (добыть языка), напали на русских воинов, рассеянных в поле, близ того места, где стоял князь Мстиславский с частью большого полка. Мстиславский подоспел на выручку к своим, обратил в бегство неприятеля и взял в плен знатного улана Карамыша, который был представлен государю. Пленник сообщил, что казанцы готовы умереть и не хотят слышать о мирных переговорах.

28 августа из леса на Арское поле высыпал неприятель многочисленными толпами, напал на русские полки и хотя был отражён с уроном, однако не меньший урон был и на стороне осаждающих. От пленников узнали, что это приходил князь Япанча из своей засеки. После этого Япанча не давал покоя русским своими частыми и неожиданными нападениями, наездами: появится на самой высокой городской башне большое магометанское знамя, и вот Япанча, по этому условному знаку, нападает на русских из лесу, а казанцы изо всех ворот бросаются на их укрепления, и начиналась лютая сеча. Войско наше истомилось от беспрестанных вылазок, от наездов из лесу и от скудости в пище: съестные припасы вздорожали; но и сухого хлеба ратникам было некогда поесть досыта. Кроме того, почти все ночи приходилось проводить без сна, охраняя пушки, жизнь и честь свою. Наконец царь на совете с воеводами порешил отрядить большую силу, чтобы покончить с Япанчею. Воеводою над этим отрядом был назначен князь Горбатый-Шуйский («муж зело разумный и почтенный и в военных вещах свидетельствованный»). Он искусно повёл дело и привёл его к желанному концу. Имея 30 000 конных и 15 000 пеших воинов, князь Горбатый-Шуйский расположился за горами, чтобы скрыть свои движения от неприятеля, и послал отряды к Арскому лесу — завязать борьбу с неприятелем. Япанча со своими наездниками бросился на русских. Последние начали отступать к своим укреплениям. Татары подумали, что русские бегут, погнались за ними, втиснули в обоз и пускали стрелы дождём, а другие толпы, конные и пешие, шли медленно, в боевом порядке, прямо на стан главного русского войска. Тогда князь Юрий Шемякин с полком своим, готовым к бою, бросился на татар из засады. Татары были поражены такою неожиданностью, однако, находясь уже далеко от леса, должны были принять битву. Скоро явился и сам Горбатый-Шуйский с многочисленным конным отрядом; а пехота наша заходила в тыл неприятелю с правой и с левой стороны. Татары обратились в дикое бегство: их давили, секли, кололи на пространстве 15-ти вёрст до реки Килары, где главный виновник победы, князь Горбатый-Шуйский, остановил своего утомлённого коня и трубным звуком созвал рассеянных победителей. На возвратном пути русские очистили лес, в котором скрывались беглецы, и взяли несколько сот пленников. Одним словом, грозный Япанча был совершенно истреблён. Государь обнял вождей, покрытых бранною пылью, орошённых потом и кровью, хвалил их ум и доблесть, благодарил и всех воинов. Затем он велел всех пленных татар (числом 340 человек) привязать к кольям перед нашими укреплениями, чтобы они уговаривали казанцев сдаться. В то же время русские ездили около города и обещали от имени царя жизнь и свободу и всем этим узникам, и самим осаждённым, если они добровольно сдадутся. Выслушав молча это предложение, казанцы пустили град стрел в своих несчастных сограждан, закричав им: «Лучше вам умереть от нашей чистой, нежели от злой христианской руки!» Упорство казанцев привело царя в ярость, он велел всех пленников перебить перед городом.

Хотя царь, видимо, и рассчитывал на долгую осаду, но всё-таки изыскивал всякие способы ускорить взятие города. И вот 31 августа он призвал «немчина розмысла навычного градскому разорению» (то есть инженера, искусного в разорении городов) и велел ему сделать подкоп под Казань от реки Булака между Аталаковыми и Тюменскими воротами. Потом призвал Камая-Мурзу и русских пленных, выбежавших из Казани, и спросил у них, откуда казанцы берут воду. Ему сказали, что есть у казанцев тайник (подземный ключ) в берегу реки Казанки, у Муралеевых ворот (теперь «Тайные» ворота), а ходят к нему подземным путём. Царь сперва приказал воеводам сторожевого полка, князю Василию Серебряному и Семёну Шереметеву, уничтожить тайник, но воеводы отвечали, что этого сделать нельзя, а можно подкопаться под тайник от каменной Даировой бани, занятой уже русскими казаками. Царь послал для этого Алексея Адашева и розмысла, но последнему велел для подкапывания тайника отрядить учеников, а самому надзирать за большим подкопом под город. День и ночь работали над подкопом под тайник целые пять дней; наконец подкопались под мост, куда ходили казанцы за водою; сам князь Серебряный с товарищами вошёл в подкоп и, услыхав над собою голоса людей, едущих с водою, дал знать государю. Царь велел поставить под тайник 11 бочек пороху (зелия), и 4 сентября тайник взлетел на воздух вместе с казанцами, шедшими за водой; поднялась на воздух часть стены, и множество казанцев в городе было побито камнями и брёвнами, падавшими с огромной высоты. Казанцы обмерли от ужаса. Русские отряды стремительно кинулись в пролом. Многие особенно рьяные удальцы ворвались в город с громким криком, «как львы рыкали (по словам летописи), свирепо безбожных татар убивали и множество их положили». Но казанцы очнулись от страха и отразили русских. Царь на этот раз удержал войско от нового приступа. В городе распространилось уныние. Многие думали, что дольше защищаться нельзя. Но более упорные взяли верх, стали копать землю в разных местах и дорылись до нового ключа. Вода в нём была смрадная и вредная: иные болели от неё, пухли; другие воздерживались насколько могли от питья, терпели нужду, но молчали и сражались.

6 сентября был взят с большим кровопролитием острог (укрепление), построенный казанцами в 15-ти вёрстах от города на Арском поле, на горе между болотами, где соединились остатки разгромленного войска наездника Япанчи. Во главе отряда шёл князь Семён Микулинский; с ним были бояре Данила Романович и Захарий Яковлев, князья Булгаков и Палецкий, головы царской дружины, дети боярские; стрельцы, атаманы с казаками, темниковская мордва и горные черемисы, служившие проводниками. Срубленный городнями, насыпанный землёю, укреплённый засеками, острог казался неприступным. Воины сошли с коней и вслед за неустрашимыми вождями, через болото, грязную дебрь, чащу леса, под градом пускаемых на них стрел, без остановки взлезли на высоту с двух сторон, отбили ворота, взяли укрепление в 200 пленников. Тела неприятелей лежали кучами. Взяв острог, воеводы пошли к Арскому городищу, воюя и пожигая сёла. От Арского городища они возвратились к Казани другою дорогою, повоевали всю Арскую сторону, многих людей побили, жён и детей в плен взяли, а христиан многих из плена освободили. Воевали они на 150 вёрст поперёк, а в длину до самой Камы; выжгли сёла и пригнали к Казани в полки множество скота, так что корову можно было теперь купить за 10, а вола за 20 денег. Царь и войско были в большой радости.

Однако опасности в окрестностях Казани ещё не прекратились для русских. Если Арский лес не бросал уже в них стрелы, зато луговые черемисы отгоняли наши табуны и тревожили наш лагерь со стороны Галицкой дороги. Стоявшие тут воеводы правой руки ходили на них и побили их наголову, но опасность новых нападений, заставляя этот полк быть постоянно настороже, утомляла его; сверх того, занимая низкие равнины вдоль Казанки, он более всех терпел от пальбы с крепости, от ненастья и от сильных дождей, весьма обыкновенных в это время года, между тем как суеверие приписывало их чародейству. Князь Курбский говорит, что на городские стены, при восходе солнца, выходили какие-то старцы и бабы и в виду русского войска творили разные чары: «вопили сатанинские слова, махали своими одеждами на русское войско и неблагочинно вертелись», — и тогда вдруг поднимался сильный ветер, собирались тучи (хотя раньше небо было совершенно ясно), лил дождь ливмя, и земля на тех местах, где стояли русские, обращалась в болото. Царю посоветовали привезти из Москвы крест с частицею Животворящего Древа. Когда был привезён этот крест и стали совершать с ним молебствия и крестные ходы, то сила «поганых чар», по словам Курбского, прекратилась. По словам летописца, были и для русских добрые предзнаменования, предвещавшие успех. Набожные люди видели вещие сны: один видел, как святые Апостолы благословляли Казань, где должно было водвориться православие; другому св. Николай Чудотворец повелел возвестить царю, что Казань будет взята. Замечен был некоторыми какой-то чудный свет над городом, поднимавшийся столбами.

Между тем осадные работы продолжались. Дьяк Иван Выродков поставил против Царёвых ворот башню в 6 саженей вышиною, построенную тайно, вёрстах в двух за станом; внесли на неё много наряду, пищали полуторные и затинные (небольших размеров пушки). Стрельцы начали стрелять с башни в город и побивали много народу. Осаждённые укрывались в ямах, копали рвы под городскими воротами, под стенами и рыли норы под тарасами: у всяких ворот за рвами были у них большие тарасы, насыпанные землёю. Выползая из нор, как змеи, они бились беспрестанно, день и ночь, с осаждающими. Особенно жестоко бились они, не давая придвигать туров ко рву. Тем не менее, однако, князь Михаил Воротынский успел придвинуть туры к самому рву, против Арской башни и Царёвых ворот, так что между городскими стенами и русскими турами оставался один ров в 3 сажени шириною и в 7 глубиною. Придвинув туры ко рву, осаждающие разошлись обедать, оставив подле укреплений немногих людей. Заметили казанцы эту оплошность, вылезли изо всех нор и из-за Тарасов и неожиданно напали на туры._ Защитники последних дрогнули и побежали. Но воеводы успели выстроить полки и ударили на казанцев, которые были сбиты во рвы. Русские били их и тут, но они норами убегали в город. Это дело было одним из кровопролитнейших; и хотя туры были спасены, однако это спасение дорого стоило осаждающим, которые потеряли много убитыми и ранеными. Сам князь Воротынский получил несколько ран и спасся от смерти благодаря крепости своего доспеха. В то время как ожесточённый бой кипел против Арской башни, ногаи и казанцы сделали вылазку из Збойлевых ворот на туры передового полка и яртоула. Здесь воеводы были готовы, подпустили неприятеля к турам, ударили на него со всех сторон и поразили без всякого для себя урона.

Уже около пяти недель стояли русские под Казанью, истребив во время вылазок и в городе не менее 10 000 неприятелей, а осада грозила кончиться ещё не скоро. Наступающая осень пугала всех более, нежели трудности осады: все желали скорейшего конца. Видя, что русский огонь не причиняет большого вреда осаждённым, скрывающимся за тарасами, царь велел сделать подкоп под эти тарасы, и как только их взорвут, придвинуть туры к самым воротам Арским и Царёвым. 30 сентября тарасы взлетели на воздух вместе с людьми; брёвнами побило множество народа в городе, остальные обеспамятели от ужаса и долго оставались в бездействии; стрелы перестали летать из Казани. Пользуясь этим временем, воеводы утвердили туры подле Царёвых, Арских и Аталыковых ворот. Наконец казанцы опомнились, выскочили изо всех ворот и с ожесточением напали на русских. В это время Иоанн сам показался у города. Увидав его, русские с новым, удвоенным рвением ударили на неприятеля, схватились с ним в воротах на мостах, у стен, бились копьями и саблями, схватывались за руки. Дым от пушечной и пищальной пальбы покрыл город и сражающихся. Наконец осаждающие одолели, взобрались на стены, заняли Арскую башню, втеснили в самый город. Князь Михаил Воротынский послал сказать Иоанну, что надобно пользоваться удачею и вести общий приступ. Но остальные полки не были приготовлены к этому дню, и, по царскому приказанию, воинов вывели насильно из города. Стены, ворота и мосты были зажжены, а в Арской башне утвердились русские люди. Мосты и стены горели целую ночь, из стен сыпалась земля. Русские воеводы велели своим ратникам на занятых местах заставиться крепкими щитами, а туры засыпать землёю. Татары также работали: ставили против пробитых мест срубы и насыпали их землёю.

На другой день, 1 октября, царь велел наполнить рвы лесом и землёю, устроить мосты и бить из пушек беспрестанно: били весь день и сбили до основания городскую стену. Общий приступ назначен был на следующий день, в воскресенье, 2 октября. Во всех полках ратным людям велено было очистить душу (исповедаться и причаститься) накануне рокового дня. Но прежде решительного приступа царь хотел в последний раз испытать действие мирных переговоров: к городу был отправлен Мурза-Камай с предложением, чтобы казанцы били челом государю; если они отдадутся в его волю и выдадут изменников, то государь простит их. Предложение было отвергнуто. Осаждённые в один голос отвечали: «Не бьём челом! На стенах Русь, на башне Русь — ничего: мы другую стену поставим — и все помрём или отсидимся!» Итак, казанцы сами решили свою участь. Услышав их ожесточённо-отчаянный ответ, Иоанн произнёс: «Премилосердный Боже! Ты видишь моё сердце, что я посылал к ним с предложением мира; они отвергли его и предпочли кровопролитие. А потому да будет эта кровь на них и на детях их!» Решено было взорвать подкопы и всеми силами ударить на город в 3 часа следующего утра. По дорогам царь велел также расставить полки, чтобы не пропускать казанцев, если они вздумают бежать из города.

В ночь с субботы на воскресенье шли приготовления. Из города видели необычайное движение в русском стане, поняли, в чём дело, и тоже готовились к последнему смертному бою.

Занялась заря. Небо было ясное, чистое. Казанцы, готовые к бою, стояли на стенах, русские — в своих укреплениях. Ни с той, ни с другой стороны не стреляли. Время от времени только звучали то там, то сям трубы и бубны, и снова наступала полная тишина. То была тишина томительная, зловещая, словно затишье пред грозой... Царь пред рассветом беседовал наедине со своим духовником, затем стал вооружаться, надевать свой юшмак (доспех), как вдруг ему почудился колокольный звон из Казани. «Слышу, — сказал царь своим приближённым, — звон как будто Симонова монастыря!» Это было принято за доброе предзнаменование. Царь пошёл к заутрене в свою походную церковь. Князь Воротынский уведомил его, что розмысл всё уже приготовил, 48 бочек пороху под город подведено, и мешкать более нельзя ни минуты, потому что из города заметили приготовления. Царь послал возвестить по всем полкам, чтобы все изготовились к бою, отпустил от себя всех воевод по их местам, велел своему полку ждать себя в урочном месте, а сам начал молиться со слезами: «Владыко Христе! Помилуй рабов Твоих. Се пришло время Твоей милости; се время — подай крепость на сопротивных, рабам Твоим, освободи сирых и пленных! Пошли Свою древнюю милость свыше, да разумеют поганые, что Ты — Бог наш, что на Тебя уповая побеждаем! И Ты, о, Пречистая Владычица и Богородица, будь помощница мне и моему воинству! Надеющееся на Тя да не посрамимся в брани Твоими молитвами!»

Царь слушал обедню. Дьякон оканчивал чтение Евангелия и лишь только возгласил последние слова: «И будет едино стадо и един Пастырь», как грянул взрыв, словно гром: земля дрогнула... Царь выступил немного из церковных дверей и увидел страшное зрелище: дым и земля, взорванная порохом, затмили воздух; брёвна, камни и множество людей летели в вышину. Он вернулся в церковь, чтобы дослушать службу, и продолжал молиться ещё усерднее. Дьякон произносил ектению: О благоверном Царе и великом князе Иоанне Васильевиче и о супруге благоверной Царице и великой княгине Анастасии Романовне, о пособити и покорити под нозе его всякого врага и супостата, при последних словах разразился второй взрыв, сильнее первого. Ужасно было видеть множество истерзанных трупов и искалеченных людей, летящих в воздухе на страшной высоте! С криком «С нами Бог!» русское войско со всех сторон кинулось на город. Татары призывали на помощь Магомета и с яростью схватывались с русскими. Жестокая сеча кипела в городских воротах, в проломах и на стенах. Один из царских приближённых вошёл в церковь и сказал государю: «Государь! Время тебе ехать, уж полки ждут тебя», — «Если до конца пения дождёмся, — отвечал ему царь, — то получим от Христа совершенную милость». — Явился второй вестник. «Великое время (непременно нужно), — сказал он, — царю ехать, чтобы укрепились воины в бою, увидев его». Царь глубоко вздохнул, и слёзы полились из глаз его. «Не оставь меня, Господи Боже мой, — молился он, — и не отступи от меня, вонми в помощь мою!» Обедня уже оканчивалась. Иоанн приложился к образу чудотворца Сергия, выпил святой воды, вкусил просфоры, принял благословение у духовника и сказал духовенству: «Простите меня и благословите пострадать за веру Христову, молите Бога непрестанно, помогайте нам молитвою!» Сказав это, царь сел на коня и поскакал к своему полку.

Русские знамёна уже развевались на городских стенах, когда Иоанн подъехал к городу. Присутствие царя придало ратникам новые силы. Русские ворвались в город с разных сторон. Особенно лютый бой пришлось выдержать отряду князя Курбского, который приступил к городу со стороны речки Казанки. Здесь войску приходилось взбираться на гору, где стояла высокая городская башня. Татары подпустили русских близко к стене и затем дали страшный залп из ружей; посыпались на русских и стрелы, подобно частому дождю; полетели тучами и камни, побивая рать, словно град ниву. Когда же русские с неимоверным трудом подбились к самой стене, казанцы окачивали их сверху кипящим варом, валили на них с большой высоты огромные камни и грузные брёвна. Много погибло тут русских удальцов. Несмотря на отчаянное упорство татар, русские приставили всё-таки лестницы и взбирались на стену[49]; иные лезли в окна башни, в проломы. Выбитые из башни, сбитые со стены, татары обратили тыл.

Лишь только русские ворвались в город, как пишет Курбский, многие из них, падкие до корысти, бросились грабить дома. Да и было на что позариться: многие дома и лавки были полны золота, серебра, дорогих мехов и самоцветных камней. Иные воины, которые лежали на поле, притворившись тяжелоранеными или убитыми, вскакивали, бежали в город и принимались усердно за грабёж. Набежали в город даже кашевары и обозные люди. Казанцы заметили это и, видя, что против них стоит не особенно много русских воинов, поналегли на них всею силою и стали их теснить; те начали отступать. Тогда страх обуял русских грабителей: они ударились в бегство. Иные из них не попадали в ворота и бросались с захваченным добром через стены; а другие кидали и добычу, бежали и кричали впопыхах: «Секут, секут!» Сам царь увидел бегущие толпы своих людей, сначала было упал духом; но, узнав, в чём дело, ободрился и послал половину своего полка (10 тысяч человек) на помощь бившимся в городе, а тех, что кидались на грабёж, велел беспощадно убивать. Свежее войско, вступившее в город, помогло сломить отчаянную оборону. В самом городе долго ещё кипела яростная схватка. В страшной тесноте трудно было управляться копьями и саблями — враги схватывались руками и резались ножами, попирая ногами мёртвых и раненых. Иные воины лезли на кровли домов и оттуда разили врагов. Князь Воротынский просил помощи. Царь послал пеших воинов — конным невозможно было бы и пробраться в тесноте. Самая жаркая битва кипела около мечети, в которой затворилось значительное количество татар вместе со своим главным муллою. Татары отчаянно защищали свою святыню. Когда же в жаркой схватке пал их мулла, то оставшиеся в живых кинулись на царёв двор. Царь Едигер запёрся в своём дворце и долго отбивался от русских. Наконец, видя, что тут ему не спастись, ринулся со своим отрядом к воротам, думая прорваться сквозь ряды русских из города. Но путь ему загородил отряд Курбского, а сзади напирало главное русское войско. Татары по трупам своих взобрались на башню и закричали русским, что хотят вступить с ними в переговоры. Русские перестали биться, и татары начали говорить: «Пока стоял юрт и место главное, где престол царский был, до тех пор мы бились до смерти за царя и за юрт. Теперь мы отдаём вам царя живого и здорового: ведите его к своему царю! А мы выйдем на широкое поле испить с вами последнюю чашу». Выдав царя вместе с тремя приближёнными к нему вельможами[50], татары бросились прямо со стены на берег Казанки и хотели пробиться к реке, но, встреченные залпом из русских пушек, поворотили налево вниз, бросили доспехи, разулись и перебрели речку, в числе 6000 человек.

Войско ответствовало на эту речь радостными кликами. Затем царь устроил в стане радостный пир своим сподвижникам-героям. В этот же день он отправил своего шурина, князя Данилу Романовича, в Москву с радостною вестью к супруге, митрополиту и брату Юрию.

Казань была взята, но необходимо было распорядиться относительно воинственного народонаселения, жившего в её области и находившегося в зависимости от неё. Иоанн разослал по всем улусам чёрным ясачным (податным) людям жалованные грамоты, в которых писал, чтобы они шли к нему без страха: он их пожалует, а они бы платили ему ясак, какой платили прежним казанским царям. Арские люди и луговая черемиса прислали к царю с челобитьем, изъявляя покорность. Успокоенные царскими грамотами, они возвратились в свои дома из лесов, куда попрятались после разгрома Казани.

4 октября вся Казань была очищена от трупов. Царь поехал в неё в другой раз, выбрал среди города место, водрузил на нём своими руками крест и заложил церковь в честь Благовещения Пресвятой Богородицы. Отслужили молебен, освятили воду и совершили крестный ход по городским стенам. На третий день, 6 октября, заложенная церковь Благовещения была уже готова и освящена.

В тот же день царь назначил наместником в Казань большого боярина, князя Александра Борисовича Горбатого и боярина князя Василия Семёновича Серебряного, оставил с ними дворян своих больших, много детей боярских, стрельцов и казаков.

11 октября, отслушав напутственный молебен новооснованной церкви Благовещения, покоритель казанского царства выступил в обратный путь. Сам государь поехал Волгою на судах, а конная рать пошла берегом на Васильсурск с князем Воротынским. Переночевав на берегу Волги, против Гостиного острова, Иоанн 12 октября с князем Владимиром Андреевичем, с боярами и с пехотными дружинами отплыл на судах к Свияжску. В Нижнем Новгороде он был встречен на берегу Волги всеми гражданами с крестами; здесь же он встретил посланных из Москвы с поздравлением от царицы, от князя Юрия Васильевича и от митрополита. Вышедши! здесь из судов, Иоанн поехал сухим путём на Балахну во Владимир. Здесь ждала его новая радость: прискакал боярин Василий Юрьевич Траханиот с вестью о рождении первого сына, Димитрия. Государь в радости спрыгнул с коня, обнял, целовал Траханиота, плакал и, не зная, чем наградить вестника счастья, отдал ему с плеча царскую одежду и коня из-под себя. Из Владимира через Суздаль и Юрьев царь поехал в Троицкий монастырь, где прежний митрополит Иоасаф, игумен и братия встречали его с крестами. 28 октября он ночевал в селе Тайнинском, где встречен был братом Юрием и некоторыми боярами. Наконец, 29 октября, приближаясь рано утром к своей столице, Иоанн Васильевич увидел на берегу Яузы бесчисленное множество народа, так что на пространстве 6 вёрст, от реки до города, оставался только самый тесный путь для государя и его дружины. Тысячи народа встретили и сопровождали своего царя радостными кликами: «Многие лета царю благочестивому, избавителю христиан!» У Сретенского монастыря он был встречен митрополитом с крестами. Благословившись у первосвятителя, Иоанн говорил ему речь, в которой излагал историю казанского похода и которая оканчивалась так: «А тебе отцу своему и богомольцу и всему освящённому собору, вместе с князем Владимиром Андреевичем и со всем войском, за ваши труды и молитвы, — потому что вашими молитвами Бог соделал такие великие чудеса, — много челом бьём». Тут царь, князь Владимир и всё войско поклонились в землю, после чего Иоанн продолжал: «И теперь вам челом бью, чтоб пожаловали, потщились молитвою к Богу о нашем согрешении и о строении земском, чтоб вашими святыми молитвами милосердый Бог милость нам Свою послал и порученную нам паству, православных христиан, сохранил во всяком благочестии и чистоте; наставил бы нас на путь спасения, от врагов невидимых соблюл, новопросвещённый град казанский по воле Его святой нам данный, сохранил во имя святое Своё и утвердил бы в нём благоверие, истинный закон христианский, и неверных бы обратил к Нему, чтоб и они вместе с нами славили великое имя Святыя Троицы, Отца, Сына и Святого Духа, ныне и присно и вовеки веков, аминь». Митрополит отвечал также речью, в которой прославлял милость Божию и подвиги царя, сравнивал его с Константином Великим, Владимиром Святым, Димитрием Донским, Александром Невским. Эту речь он закончил следующими словами: «Мы же, твои богомольцы, что к Богу возглаголем оза Его великие милости и дарования тебе, царю благочестивому, верному Его рабу? Скажем только: Велий еси, Господи, и чудны дела Твои, нет слов к восхвалению чудес Твоих! А тебе, царь, как возможем бить челом и какие тебе похвалы принесём? Ты с Божиею помощью избавил нас от нападений варварских, жилища их до основания разорил и бедную братию нашу освободил из плена. Скажем тебе вместе с избавленною братиею: радуйся, благочестивый царь, и веселися, приводя их ко Христу! Здравствуй, государь наш, с царицею Анастасиею, с Богом дарованным тебе сыном, царевичем Димитрием, с братьями — Юрием Васильевичем и Владимиром Андреевичем, с своими боярами и всем войском, — здравствуй в богоспасаемом царствующем граде Москве, на всех твоих царствах и на дарованном тебе, царстве казанском, в сей год и на будущия многия, многия лета! А за твои труды, царь благочестивый, со освящённым собором и со всеми православными христианами бьём челом». И митрополит, в свою очередь, со всем духовенством и народом пали ниц пред царём и его воинством со слезами радости.

Здесь же, у Сретенского монастыря, Иоанн переоделся: снял воинские доспехи и надел одежду царскую — на голову надел шапку Мономахову, на плеча бармы, на грудь крест, и пошёл пешком за крестами в Успенский собор, а оттуда во дворец.

8, 9 и 10 ноября у царя были столы (торжественные обеды) для знатного духовенства и вельмож, и три дня раздавались дары митрополиту и владыкам и награды воеводам и воинам, начиная с князя Владимира Андреевича до последнего сына боярского: кроме вотчин, поместий и кормлений, роздано было деньгами, платьем, сосудами, доспехами, конями на 48 000 рублей (сумма по тому времени огромная).

Торжество покорения Казани достойным образом завершилось торжеством веры Христовой над двумя казанскими царями — Утемиш-Гиреем и Едигером. Первого, ещё младенца, митрополит крестил в Чудове монастыре и назвал Александром. Государь взял его к себе во дворец. Едигер сам изъявил желание сделаться христианином. Таинство св. крещения было совершено над ним на берегу Москвы реки в присутствии государя, бояр и множества народа. Восприемником новопросвещённого Симеона от купели был митрополит. Симеон-Едигер удержал титул царя, жил в Кремле в особом большом доме, имел боярина, чиновников, множество прислуги, женился на дочери знатного сановника Андрея Кутузова, Марии, и пользовался всегда расположением государя. Тогда же крестилось много казанских князей, увеличивших собою число татарских родов в русском дворянстве. «Тогда же, — говорит летописец, — и прежде того, и потом многие от неверних крестившиеся — мужи и жёны, старые и юноши и девицы и всякого возраста, и от рода царского и княжеского, и прочих вельмож и всякого чина, и от крымских, и казанских, и астраханских, и черемисы и иных орд».

С завоеванием Казани расширились пределы не только Русской державы, но и русской церкви.

По важности места, каким была Казань, и по важности для церкви и государства следствий, какие могло иметь обращение окружного народонаселения в христианство, положено было учредить здесь особую епархию. В 1555 году составился в Москве собор пастырей русской церкви, на котором было положено: быть в Казани архиепископу и при нём архимандриту и игуменам, а в Свияжске только архимандриту и игуменам; в состав же новой епархии должны входить — город Казань с окрестными улусами, город Свияжск с горною стороною, город Васильсурск и вся Вятская земля. Занять открывшуюся в Казани кафедру первому судил Господь Гурию, происходившему из незнатной боярской фамилии Руготиных (он родился в Радонеже). Рукоположение Гурия в сан архипастыря из игуменов Селижарова Троицкого монастыря совершилось с великою торжественностью: в священнодействии участвовали 10 святителей и вообще до 76 освящённых лиц, кроме инодиаконов и низших клириков. 26 мая первый архиепископ казанский и свияжский отправился из Москвы в свою епархию. Это отправление было необычное, первое в русской истории: архиепископ ехал в завоёванное неверное царство распространять там христианство, утверждать нравственный порядок; вёз с собою духовенство, нужные для церкви вещи, иконы. Этот духовный поход Гурия в Казань соответствовал отправлению греческого духовенства из Византии и Корсуя для просвещения Руси христианством при Владимире; он был завершением покорения Казани — великого подвига, совершенного для торжества христианства над мусульманством. Вот почему отправление Гурия в Казань совершилось с большим торжеством. В седьмое воскресенье после Светлого Воскресения в Успенском соборе был молебен, который служили митрополит Макарий и новый архиепископ Гурий; Крутицкий владыка Нифонт с архимандритом и игуменами святил воду над мощами. После молебна духовенство с крестом, евангелием и иконами пошло на Фроловский мост (к Фроловским, или Спасским воротам), за ним шёл царь с братьями, князьями, боярами и множеством народа. Перед Кремлем был другой молебен, после которого царь и митрополит простились с Гурием. Так как в это время за Фроловскими воротами уже было положено основание знаменитому Покровскому собору в память взятия Казани, то Гурий говорил здесь ектению, осенял крестом и кропил святою водой. Вышедши на Живой мост из Нового города, он читал Евангелие, ектению, осенял крестом и говорил молитву — сочинение митрополита Илариона русского — за царя и за всё православие. Здесь был отпуск: Гурий осенил крестом и благословил следовавший за ним народ, окропил его и город святою водою и вошёл в судно, где продолжалось пение и чтение Евангелия. Под Симоновым казанское духовенство вышло из судна и было встречено симоновским архимандритом с крестами. Здесь Гурий служил литургию, обедал и ночевал, а на другой день рано отправился в дальнейший путь — по Москве-реке, Оке и Волге. На дороге, по прибрежным погостам и большим сёлам посылал кропить святою водою храмы, места и народ. Коломенский владыка должен был в своём городе велеть объявить на торгу, чтобы весь народ шёл к молебнам и навстречу казанскому архиепископу. Встреченный владыкою с крестным ходом и всем народом, Гурий служил в Коломне литургию и обедал у владыки. Во всех других городах был ему такой же приём. По приезде в Казань, новый архиепископ обязан был поучать народ каждое воскресенье, новокрещёных всегда поучать страху Божию, к себе приучать, кормить, поить, жаловать и беречь во всем, дабы и прочие неверные, видя такое бережение и жалование, поревновали христианскому праведному закону и просветились святым крещением. В «Наказе», данном Гурию, говорится:

«Которые татары захотят креститься волею, а не от неволи, тех велеть крестить, и лучших держать у себя в епископии, поучать христианскому закону и покоить как можно; а других раздавать крестить по монастырям. Когда новокрещёные из-под научения выйдут, архиепископу звать их к себе обедать почаще, поить их у себя за столом квасом, а после стола посылать их поить мёдом на загородный двор. Которые татары станут приходить к нему с челобитьем, тех кормить и поить у себя на дворе квасом же, а мёдом поить на загородном дворе; приводить их к христианскому закону, при чём разговаривать с ними кротко, тихо, с умилением, а жестоко с ними не говорить. Если татарин дойдёт до вины и убежит к архиепископу от опалы и захочет креститься, то назад его воеводам никак не отдавать, а крестить, покоить у себя, и посоветоваться с наместниками и воеводами: если приговорят держать его в Казани, на старой его пашне и на ясаку, то держать его на старой пашне и на ясаку; а нельзя его будет держать в Казани, из опасения новой измены, то, крестив, отослать к государю. Которого татарина за какую-нибудь вину воеводы велят казнить, а другие татары придут к архиепископу бить челом о печаловании, то архиепископу посылать отпрашивать виновного и, по совету наместника и всех воевод, взять его у наместника и воевод за себя и, если можно, держать его в Казани, а если нельзя, отослать к государю. Держать архиепископу совет с наместником и воеводами: на которых татар будет у них опала невеликая, и захотят их острастить казнию, а до казни не дойдут, о таких пусть они сказывают архиепископу; и архиепископу от казни их отпрашивать, хотя ему от них и челобитья не будет. Всеми способами, как только можно, архиепископу татар к себе приучать и приводить их любовию на крещение, а страхом ко крещению никак не приводить. Услышит архиепископ безчиние в казанских и свияжских воеводах, в детях боярских и во всяких людях, или в самих наместниках, относительно закона христианского, то поучать их с умилением; не станут слушаться — говорить с запрещением; не подействует и запрещение — писать о их бесчинствах к царю. Архиепископу держать наместников казанских и свияжских честно. Если случится наместнику казанскому и воеводам обедать у архиепископа, то наместника сажать по конец стола, воевод сажать у себя по другую сторону в большом столе, пропустя от себя места с два; архимандритов, игуменов и протопопов сажать в кривом столе; после стола подать чашу царскую архиепископу, архиепископскую чашу наместнику, наместничью архимандриту или игумену большому, а не случится такого, то архиепископу боярину. О каких царских Думных делах наместник и воевода станут советоваться с архиепископом, то ему с ними советоваться и мысль свою во всяких делах им давать, кроме одних убийственных дел; а мыслей наместника и воевод никак не рассказывать никому. Держать архиепископу у себя во дворе бережение великое от огня, — поварни и хлебни поделать в земле; мёду и пива в городе у себя на погребе не держать, держать на погребе у себя квас, а вино, мёд и пиво держать за городом на погребе. Наместнику и воеводам говорить почаще, чтоб береженье держали от огня и от корчем великое, чтоб дети боярские и всякие люди ночью с огнём не сидели и съездов у них, ночного питья не было; да и днём бы не бражничали, по городу и в воротах держали сторожей и береженье великое. Если архиепископ узнает, что у наместника и воевод в городе небережно или людям насилие, то говорить об этом наместнику и воеводам дважды и трижды, чтоб так не делали; если же не послушают, то писать к государю».

Новому архиепископу назначено было по тому времени большое жалованье — деньгами 865 рублей да из казанской, свияжской и чебоксарской таможенной пошлины десятой деньги 155 рублей 11 алтын; кроме того, столовые припасы шли натурою от ржи до прямых кореньев.

Наказ относительно обращения татар в христианство был выполнен как нельзя лучше Гурием и двумя архимандритами, Германом и Варсонофием, из коих первый был преемником Гурия на архиепископии казанской: несколько тысяч магометан и язычников обращены были в христианство. Мощи всех этих троих просветителей земли казанской почивают в соборном Благовещенском храме — теперь каменном, основанном в 1562 году св. Гурием на месте первой деревянной церкви, построенной сейчас же после взятия Казани.

В память покорения Казани царь Иоанн Васильевич воздвиг в Москве, по обету, храм в честь Покрова Богоматери о девяти верхах, или главах. Этот храм, известный теперь под именем Покровского собора на Рву, или церкви Василия Блаженного, находится на Красной площади, против Спасских ворот.

На медной доске, прибитой к стене храма, вырезана следующая надпись:

«Божиим благоволением и Пречистые Богородицы милостию и всех Святых молитвами, повелением благочестивого царя и великого князя Иоанна Васильевича всея России, лета 7062 (1554) начата созиданием сия церковь Покрова Пресвятыя Богородицы, да на том же основании восемь церквей: вход в Иерусалим; живоначальные троицы; иже во Святых отец наших трёх патриархов — Александра, Иоанна и Павла Нового; Святого священномученика Григория Великия Армении; Святых мученик Киприана и Устины; преподобных: Александра Свирского, Варлаама Хутынского и великого чудотворца Николая. И поставлена бысть сия святая церковь, егда сам христолюбивый царь Иоанн Васильевич всея России со всеми своими воинствы ходи на Казань и многих тамо поби и разори и град взя и царя казанского с мурзами привезе в Москву».

Другим памятником покорения Казани служит памятник над могилою воинов, убитых под Казанью. Он находится в полутора вёрстах от Казани, неподалёку от Московского тракта, на том месте, где прежде был Успенский монастырь; потом тут была часовня, а в 1812 году начат постройкою настоящий памятник, оконченный в 1823 году. Он построен по чертежу архитектора Алферова, имеет вид усечённой пирамиды, 10 квадратных сажен в основании и 10 сажен вышины, с фронтонами со всех сторон. Площадь вокруг памятника, крыльца и фронтоны выложены камнем; вершина увенчана вызолоченным крестом, а весь памятник снаружи облажен листовым железом. Внутри в углах устроены четыре кельи, а в средине — церковь во имя нерукотворённого образа Всемилостивого Спаса. Под спудом, в подземельной пещере, устроен гроб, в котором собраны кости воинов. Этот памятник сооружён на деньги, собранные жителями Казани и отчасти пожертвованные императором Александром Благословенным.

XVIII

В Казанском царстве, по обеим сторонам Волги, западной (горной) и восточной (луговой), жили разные дикие народы: черемисы, мордва, чуваши, мотяки, башкиры, подчинявшиеся царям казанским. После падения Казани эти народы долго не хотели подчиниться московскому владычеству: нужно было ещё пять лет опустошительной войны, чтобы усмирить их. В борьбе своей с русскими они находили себе помощь у ногаев и раз даже поставили себе царём ногайского царевича; но скоро увидали, что от него мало пользы, и убили его. Воткнув его голову на кол, они, по свидетельству Курбского, говорили: «Мы было взяли тебя того ради на царство, с двором твоим, да оборонявши нас; а ты и сущие с тобою не сотворил нам помощи столько, сколько коров и волов наших поел; и ныне глава твоя да царствует на высоком коле». Наконец в 1557 году, благодаря деятельности князя Петра Шуйского, казанская земля успокоилась и вся присягнула царю Московскому.

В войне против Москвы принимали участие ногаи, подущаемые турецким султаном, который никак не мог равнодушно сносить того, что магометанские владения достаются христианам, и потому хотел, чтобы все ближайшие к Москве магометанские народы постоянно враждовали против неё. Но, к счастью, для Московского государства, эти народы не были способны к такому дружному и постоянному действию. Ногайские князья ссорились между собою, и стоило одному из них вооружиться против Москвы, как другой, враждебный ему князь начинал заискивать расположения Московского государя. Один ногайский князь, Юсуф (отец Сююнбеки), был врагом Москвы, другой, Измаилью — её союзником. Этот последний ещё до взятия Казани предлагал Иоанну овладеть Астраханью[51], выгнать оттуда Ямгурчея и на его место посадить Дербыша, ещё прежде выгнанного из Астрахани и жившего теперь в России; после взятия Казани это предложение возобновилось. В октябре 1553 года пришли к Иоанну послы от ногаев, от мурзы Измаила и от других мурз с челобитьем, чтобы царь и великий князь оборонил их от астраханского царя Ямгурчея, послал на него свою рать и посадил в Астрахани на его месте Дербыша, а Измаил и другие мурзы будут исполнять государеву волю. Царь велел Адашеву расспросить хорошенько ногайских послов, чего они хотят, и уговориться, как действовать вместе с ними против Астрахани. Уговорились, что царь пошлёт к Астрахани воевод Волгою на судах с пушками, а Измаил будет помогать им сухим путём. Решившись овладеть Астраханью, царь, по словам летописи, имел в виду не более, как возвращение себе древнего достояния своих предков, своего древнего отечества. Когда Владимир Святой делил волости детям своим, то эту Астрахань отдал сыну своему Мстиславу. Здесь был построен храм Пречистые; здесь владели многие государи христианские, потомки св. Владимира, сродники царя Иоанна Васильевича; а потом, вследствие междуусобных браней русских государей, Астрахань перешла в руки царей ордынских.

Весною 1554 года, как прошёл лёд, 70 000 русского войска, под начальством князя Юрия Ивановича Пронского-Шемякина, поплыли Волгою под Астрахань; туда же отправились вятские служилые люди, под начальством князя Александра Вяземского. 29 августа, когда царь, по обычаю, праздновал в селе Коломенском день своего ангела с духовенством и боярами, от князя Пронского прискакал гонец с вестью о взятии Астрахани. Русские заняли Астрахань без малейшего сопротивления, потому что защитники её побежали при первом виде врага. Ямгурчей ускакал к Азову, отпустив жён и детей на судах к морю. Царицы с царевичами и царевнами были перехвачены, но царя тщетно искали по всем дорогам. 7 июля настигнуты были толпы астраханцев, спасавшихся бегством: часть их была побита, другие взяты в плен, причём освобождено было много русских невольников. Посадив на престол астраханский Дербыш-Алея, Пронский обязал его клятвою давать московскому государю каждый год по 40 000 алтын да по 3000 рыб; рыболовам русским царским ловить рыбу в Волге от Казани до Астрахани и до самого моря безданно и безъявочно. Если умрёт царь Дербыш-Алей, то астраханцы не должны тогда искать себе другого царя, а должны бить челом государю: кого им государь на Астрахань пожалует, тот и будет им люб.

Осенью 1555 года Измаил прислал в Москву послов с жалобою на царя Дербыша, что он изменяет царю и великому князю и наделал много дурного ногаям: чтоб государь их от Дербыша оборонил и взял Астрахань в своё полное владение, как Казань. В марте следующего года Измаил опять дал знать в Москву, что Дербыш изменил окончательно, соединившись с крымским ханом и с враждебными России ногаями. Через несколько дней пришла весть об измене Дербыша и от Мансурова, отправленного послом в Астрахань. Немедленно отправлены были к Астрахани сухопутьем 500 казаков с атаманом Лявуком Филимоновым и Волгою стрельцы с своими головами Черемисиновым и Тетериным, казаки с атаманом Колупаевым и вятчане с головою Писемским. Атаман Ляпун Филимонов опередил их, напал на Дербыша, побил у него много людей и много взял в плен. В конце сентября, когда царь, по обыкновению, был у Троицы для празднования дня св. Сергия (25 числа), пришло донесение от Черемисинова, что, приехав в Астрахань, он нашёл город пустым: царь и люди выбежали, разогнанные атаманом Ляпуном. Дербыш побежал к Азову и не возвращался более. Астрахань была окончательно присоединена к Москве. Таким образом, устья Волги окончательно закрепились за Московским государством. Из астраханского кремля московский стрелецкий голова легко наблюдал за ногаями, которые просили только позволения кочевать безопасно под Астраханью, ловить рыбу на Волге и торговать беспрепятственно. Усобицы, не прекращавшиеся между кочевниками, ручались и за будущую безопасность этих застепных русских владений.

Грозен был воин царь наш батюшка

Первый царь Иван Васильевич:

Сквозь дремучий лес с войском-силою

Он прошёл страну татарскую,

Сие царство взял Казанское

Государство Астраханское.

С завоеванием Астрахани царь московский, недавно сделавшийся царём казанским, принял ещё титул «царя астраханского».

IX

С утверждением Московского государства в устьях Волги пред ним открылось множество мелких владений в Прикавказье. Князья этих владений ссорились между собою и терпели от крымцев. Теперь, увидав у себя в соседстве могущественное государство, они бросились к нему, кто с просьбами о союзе и свободной торговле в Астрахани, а кто и с предложением подданства.

В ноябре 1552 года, после взятия Казани, в Москву приехали двое черкесских князей с просьбою к государю — вступиться за них и взять их в холопы. В августе 1555 года прибыли в Москву другие черкесские князья — Сибок с братом Ацымгуком и Тутарык, с просьбою от всей земли черкесской, чтобы государь защитил их от царей турецкого и крымского. Князь Сибок просил окрестить сына его, а Тутарык просил окрестить его самого. Летом 1557 года приезжали в Москву ещё другие черкесские князья. Двое из князей черкесских, кабардинских, Темрюк и Тизрют, прислали бить челом о помощи против шамхала Тарковского. С другой стороны, из владений шамхала и князя тюменского (с берегов Терека), пришли послы с челобитьем, чтобы государь приказал астраханским воеводам беречь их со всех сторон. Наконец ханы хивинский и бухарский присылали с великим челобитьем, чтобы государь дозволил их купцам вести торговлю в Астрахани.

В Крыму смотрели, разумеется, весьма неблагосклонно на усиление Москвы на счёт татарских царств и всеми средствами старались мешать ему. Летом 1555 года, подняв Дербыш-Алея в Астрахани против русских, Девлет-Гирей крымский вздумал попытаться напасть врасплох на московские украйны. По обычаю — в одну сторону лук натянуть, а в другую стрелять — хан распустил слух, что идёт на черкесов. Иоанн решился предпринять наступательное движение на Крым и отправил боярина Ивана Васильевича Шереметева с 13 000 войска к Переколи — отвлечь хана от черкес. Шереметев двинулся, но на дороге узнал, что хан вместо черкес идёт с 60 000 войска к нашим украйнам. Получив об этом известие, царь отправил тотчас же в поход воевод и на третий день выступит вслед за ними и сам с князем Владимиром Андреевичем в Коломну. Когда хан узнал, что царь идёт к нему навстречу, то поворотил назад. Между тем Шереметев шёл за ханом, с которым встретился на Судбищах (в 150 вёрстах от Тулы). Хотя хан и одержал победу над Шереметевым, который был тяжело ранен, однако войско его утомилось, потеряло много убитыми и ранеными, и он с большою поспешностью ушёл в Крым, так что догнать его не было возможности.

В марте 1556 года в Москву дали знать, что хан опять собирается на московскую украйну. Царь послал дьяка Ржевского с казаками из Путивля на Днепр, а между тем стал готовиться дать отпор хану. Получив весть, что царь готов его встретить, хан поспешил возвратиться. А Ржевский подошёл под Ислам-Кермень, одним своим появлением разогнав жителей; потом поплыл дальше к Очакову, побил турок и татар и поплыл назад. Переправившись от преследовавших его крымцев на западную (литовскую) сторону Днепра, Ржевский прислал сказать государю, что хан уже больше не пойдёт к московским украйнам — и потому, что боится царского войска, и потому, что в Крыму моровое поветрие.

Поход Ржевского произвёл сильное движение в литовской украйне, между малороссийскими казаками. В сентябре 1556 года в Москву явился один из казацких атаманов с челобитьем от начальника малороссийских казаков, князя Дмитрия Вишневецкого, истого казака по природе, чтобы государь принял его к себе на службу. Царь с радостью согласился на его предложение, и Вишневецкий дал клятву приехать в Москву, но прежде обещал идти воевать с крымцами, чтобы показать свою службу царю. Следствием похода Вишневецкого было то, что хан отпустил всех пленников, взятых им на бою с Шереметевым, и прислал к царю с просьбою о мире.

В конце 1558 года, зимою, крымскому хану дали знать какие-то татары из Москвы, что здесь нет никого, что царь со всеми своими силами отправился в Ливонию к Риге, Де влёт-Гирей решился даже на зимний поход, лишь бы воспользоваться благоприятным случаем и напасть врасплох на Московские украйны. Собрав до 100 000 войска, хан отпустил его тремя отрядами на Рязань, Тулу и Каширу. Но царевич Магмет-Гирей, предводительствовавший главным отрядом, на дороге узнал, что сам Иоанн в Москве; спросив затем, где князь Вишневецкий и боярин Иван Шереметев (два человека, более других страшные крымцам), и узнав, что первый в Белёве, а другой в Рязани, поворотил назад, переморив людей и лошадей.

В начале 1559 года Иоанн отправил князя Вишневецкого с 5000 войсками на Дон и окольничего Данилу Адашева с 8000 на Псёл, чтобы оттуда выплыть на Днепр и воевать крымцев. Вишневецкий близ Азова разбил 250 крымцев, пробиравшихся в Казанскую область. Действия Адашева были гораздо успешнее. Выплыв на лодках на устье Днепра, он взял два турецких корабля, высадился в Крыму, Опустошил улусы и освободил московских и литовских пленников. На татар, застигнутых врасплох, напал ужас. Хан прислал с мирными предложениями, и царь, погрозив ему, решил на время прекратить войну с Крымом, несмотря на советы близких людей покончить и с Крымом точно так же, как он покончил с Казанью и Астраханью. Иоанн отказался последовать этому совету. Наступательная война с крымским ханом, магометанским владельцем и подручником султановым, влекла к войне с Турциею, которая была тогда на самой высокой степени могущества, пред которою трепетала Европа. Иоанн видел невозможность борьбы при тогдашних средствах Московского государства. При том же ему предстояло другое важное дело: уже началась война Ливонская.

Том второй

Предыдущая Стр. 5 из 15 Следующая