Особенно рано поднялись в тот день боярышни. Знали, что царь к ним в терем пожалует.
Быстро убрали постели во всех покоях, где на широких скамьях перины ночью были постланы…
Покрыли скамьи дорогими полавочниками рытого бархата да сукна заморского.
В одном покое стул особый, с самого начала стоявший там в углу, выдвинули на середину, подмостив его немного досками. Весь помост коврами покрыт. Самый стул мехами и парчой убран. Это – место царское приготовлено.
Разрядились, собрались все боярышни, ждут, пока позовут их.
Насурмлены, накрашены, набелены они, как это водится по обычаю. Не один царь их смотреть станет. И не могут девушки без раскраски явиться.
Ждет со всеми зова и Анна Захарьина.
Замирает сердце. Дышать тяжело. Если долго ждать придется – не вынесет она.
Но их скоро позвали.
Степенно тронулись боярышни. Сверкают дорогими повязками, шелестят-шуршат нарядами парчовыми да шелковыми. На руках целые облака кисеи расшитой, это рукава рубашек парадных… Девушки так волнуются, что у них, сквозь размалевку, пурпур щек или синева под глазами, сразу проступившая от волнения, явно означается…
Медленно входят парами боярышни. В ряд стали, опустились на колени, челом бьют жениху державному…
Подал знак Иван. Старик боярин, один только и пришедший с царем в покои заветные, заговорил:
– Встаньте, девицы… Подымитесь, красные… Дайте царю видеть лица ваши ясные.
Медленно поднимаются девушки.
Тут впервые после месяца разлуки взглянула Анна на царя.
Так и впилась взглядом, забыв, что ей строго-настрого наказано и матерью, и нянькой: глаз не пялить на государя.
Сердце забилось у боярышни. Побледнел, похудел Иван за то время, что не видались они. Важный, даже строгий сидит, в бармах, в блестящем уборе царском, так недавно еще возложенном на юношу…
Словно не тот, не ее Ваня там сидит, а чужой какой-то, но еще более могучий и прекрасный, чем прежний дружок Анны…
Таким часто во сне Анна царя видела; наяву – никогда. Просто одетый, веселый, беспечный, проводил он часы в саду у матери Анны, вдовы-боярыни, с дочкой-красавицей…
Ждал ли царь, знал ли вперед, что в этой самой толпе явится перед ним Анна, – только ее взор так и скрестился с горящим, пытливым взором властелина.
Опустила глаза девушка и замерла.
А старик боярин, спутник Ивана, Иван Иванович Замятня-Кривой, дальний родич Анны и родня неближняя первой жены царя Василия, Соломониды Сабуровой, по порядку выкликает невест:
– Арина Андреева, княжна, роду Горбатых-Суздальских…
Выступила вперед первая красавица княжна. Мягко, плавно ступает, словно лебедь плывет, несет тело свое мощное, стройное, полный стан слегка колышется…
Подошла, склонилась ниц почти у самых ног Ивана, так что теплом от нее пахнуло на юношу. Стоя на коленях, протянула руку с ширинкой затканной и сложила свой платочек у ног царя.
По знаку Ивана, подняла ширинку боярыня старая, которая «гнездо» привела, а теперь стоит у трона. Сбоку, на столе, грудой лежат другие кусочки расшитой, жемчугами и золотом украшенной ткани.
Отдаривать ими царь будет девушек.
Взяв со стола платок, он подает его княжне.
Приняла его девушка, встала, еще раз поклон отвесила и к сторонке отошла.
– Анна Романова, роду Захарьиных-Юрьиных, Кошкина! – вызывает опять Замятия.
Робкими шагами приближается Анна. Колышется тонким станом, только не из кокетства, как княжна Суздальская, а от изнеможения.
Не дойдя на шаг до помоста, упала на колени как подкошенная Анна. Протянула руку вперед, платочек, ширинку свою уронила к ногам царя.
Незаметно, чуть-чуть улыбнулся Иван.
Выражение какое-то непривычное, доброе, словно слабый луч во тьме, промелькнуло по его бледному озабоченному лицу. Никто и не заметил этого. Одна Анна, не глядя даже, почуяла, словно нить незримая, но живая между нею и сидящим на троне сразу, вдруг протянулась.
Принял он платок Анны из рук старухи и, будто нечаянно, задержал его в руке. А другой рукой взял со стола богато расшитую ширинку и, слегка нагнувшись, кинул ее прямо на грудь Анне. Далеко опустилась девушка. Не мог он дать ей в руки своего дара.
Судорожным движением прижала к груди девушка этот лоскуток, побывавший в руке у милого, затем с трудом поднялась и тихо-тихо двинулась занять место рядом с Ариной, Суздальской княжной…
– Варвара Сицкая! – выкликает между тем Замятия… И идут своим чередом тайные эти «смотры» царские.
Много еще раз смотры повторялись. Много иных испытаний в рукоделии, в грамоте, в знании божественных правил и хозяйственных, обыденных обычаев прошли девушки. Десятки раз наполнялись молодые сердца надеждой и отчаянием…
Все невесты, царем виденные, но отпущенные по домам, награждены на дорогу богато, смотря по знатности и положению каждой из них. Многие, впрочем, и домой не вернулись. Иные сверстники царя, холостой народ, тут же и приглядели себе из боярышен-красавиц подругу и поженились, благо родители рады были сбыть товар с рук, чтобы домой не везти, стыда не терпеть от соседей:
«Поехал, видно, ни по што, вернулся ни с чем…»
И царь доволен. С его легкой руки смотрины не пустые вышли, свадьбой таки кончились!
А на пышных, явных смотринах Анне Захарьиной кольцо и ширинку царь вручил, когда последние «смотры» были, при боярах, при духовенстве… Нарекли ей новое имя, «царское»: Анастасией назвали и поселили, как «царевну-невесту», в особом дворце.
С нею и обвенчал митрополит Макарий Иоанна в день 3 февраля 1547 года.
Все было хорошо, но недолго.
Еще и перед свадьбой Иоанн устроил шумный мальчишник, причем в бане мовником Алексей Адашев вместе с первейшими княжатами состоял: со Мстиславским, Трубецким, Никитой Захарьиным и другими…
И тут-то, против воли, Адашев, всегда избегавший слишком веселых пиров и потех царя-отрока, впервые увидал, до чего человек забыться может, погрязнув в вине и в буйном веселии.
Но тогда же подумал, чистый душой и телом, будущий руководитель Иоанна:
«Женится – переменится. Царь ли виноват, что злые приставники не блюли чистоту души отрока юного, а порой еще на дурное подбивали мальчика, до срока губили его?» И Адашев старался не дышать, не глядеть на дикое веселье, на все, что творилось вокруг.
Месяц, не больше, после свадьбы хорошо все шло. Не отходил царь от жены молодой. Делами даже мало заниматься стал, хотя раньше сам во все вникать старался.
Но скоро Иоанн снова стал возвращаться к забавам буйной юности. Одновременно и за царское дело принялся; да только кровью, петлей и заточением пахло от его поспешных решений.
Призадумались лучшие люди: митрополит, Адашев, Сильвестр… все Захарьины, сразу в большое возвышение пришедшие… и многие другие.
Возликовали зато иные, темные силы, копошившиеся, словно черви, и раньше вокруг царя.
Веселые люди, скоморохи, вопреки обычаям истовым дедовским, снова стали гостями дворцовыми и в самом Кремле и в пригородных, потешных дворцах царевых.
Крамола, пригнувшая было голову, осмелела. Посредством веселья и вина явилась надежда уловить в свои сети царя, со стези чистой, прямой на кривую направить. И тогда, известно, в мутной воде только рыбка и ловится.
Но очистители московского государственного потока тоже не дремали.
Ранней весною, в первых числах апреля, сидел в сумерках в своей просторной келье Макарий. Последние лучи заката, угасая за дальним западным бором, пурпуром окаймили гряду воздушных облаков, словно задремавших высоко в лазоревом, ясном небе.
Ясный сумрак царит в келье, где старец сидит у окна, глядя ввысь, в ясное вечернее небо.
На небольшом, особом столе видны краски водяные, кисти, стекла какие-то небольшие, на которых изображены различные библейские и евангельские сцены, но так легко, прозрачно все нарисовано, что сквозь слои красок видно дерево простого гладкого стола, на котором лежат стеклышки.
– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! – послышался за дверью обычный возглас.
– Аминь! – ответил Макарий, давая этим право войти в келью.
На пороге показался Сильвестр, протопоп Благовещенского собора.
Почти одних лет он с Макарием, но разнятся они по виду. Тот был брюнетом в годы юности. Смелый открытый взор – словно всю жизнь привык внушать повиновение. Губы, сухие, аскетические, упорно, крепко сжаты. Высокий, белый лоб, увеличенный еще от начавшего лысеть черепа, перерезан двумя-тремя морщинами и обличает мыслителя, человека с широким умом.
Сильвестр лицом попроще, попонятней. Чистый славянский тип, уцелевший после монгольского ига на Руси только в семьях священников, именно вот таких, как семья Сильвестра, где от прадеда к правнуку – все левиты, этот славянский тип обнаруживает себя и мягкостью очертаний лица, и окраской сероватых, еще не помутнелых от старости глаз… Мелкая сеть морщин, след обычных житейских забот и расчетов, легла вокруг глаз у Сильвестра. Продольные морщины лба не врезаны в кожу, а словно образованы мягкими, выпуклыми складками ее. Умеренная полнота и округлость фигуры среднего роста тоже составляет противоположность с высокой, крепко сбитой, хотя и костлявой фигурой Макария.
– А и в час заглянул ты ко мне, отец протопоп! – сказал хозяин гостю после первого обмена приветствий, преподав благословение своему посетителю. – Я уж думал спосылать по тебя… Что, думаю, долго не видать приятеля?
– Недосужно было, отец митрополит… То с паствой, то по-домашнему… Весна… К лету готовиться надо, сам ведаешь…
– Знаю, знаю: хлопотун ты великий… Марфа ты у меня евангельская… – мягко улыбаясь, пошутил Макарий. – А ты бы поменьше… Вспомни: «Воззрите на птицы небесныя…»
– Как оне мерзнут зимою, которы в теплы края не снарядилися! Видел, видел, господне! – на шутку шуткой отвечал Сильвестр…
– Ну уж што тут… В этом деле тебя не обговоришь. Поведай лучше: так зашел али вести какие?
– Да такие вести, что беда и горе вместе! Чай, и ты их слыхал раньше мово, отче митрополите… Все про царя про нашего…