– Слыхал… Слыхал! – поглаживая бороду, отвечал Макарий.
– Так што ж это будет? Долго ль это оно будет? Вот помнишь, отец, мы с тобой думали: образумится юный, не закоснелый царь, боярами обруганный, запуганный… Отшатнется от них и от житья ихнего… Добре державу свою поведет… О земле вспомянет… По завету Божью Русь заживет… А теперь?
– Что ж теперь? Царь благочестия не рушит… И монастыри жалует. Давно ли Псковской монастырь щедро таково одарил, когда гостевал там по осени?
– Да, это што говорить! А вон псковичи горожане стонут да охают. Разорил их грабитель, наместник, ставленник литовский, дружок Глинских с Бельскими, Турунтай-Пронский, князь Егорий Иваныч… Сколько цидуль да жалоб на Москву шло… И сюды жалобщики ездили ж, убыточились… А царь их и на светлые очи свои не допустил… Даром, что, во Пскове будучи, всего наобещал.
– Что ж, на то его царева воля…
– Божья воля должна быть, а не человеческая…
– Будет… все будет, отец протопоп… Эка, горяч ты больно, словно молодятинка. Старики уж мы с тобой, батько. Пождать-погодить надо уметь…
– Э-эх, и то сколько лет годили! Всего Василия перегодили… Ивана Третьего памятуем… Другого Ивана, Четвертого, Бог послал, а все не легче…
– Будет легче, погоди, батька… Знаешь, зря слова я не скажу. Еще какие вести?
– Да Федька-протопоп сызнова хвостом завилял. Почитай, и в дому не живет… То сам по людям, то к нему они… Что-то внове затевается…
– Знаю, что затевается… Все ведаю! А Федор и тут же готов?! Ну, на этот раз не пройдет ему… Пусть хорошенько последят за батькой: что, как и куды?
– Да уж я и то наладился…
– Доброе дело… А я зато скажу тебе, о чем хлопочет протопоп.
– Ой, скажи, отче. Больно охота дознаться.
– Еще бы не охота. Дело-то не шуточное… Опять, конешто, смута боярская… Не спится им, не дремлется, мирно не живется. Головы на плечах чешутся, хотят, чтобы кат причесал, мастер заплечный…
– Новая крамола?
– Склыки боярские… Вот как промеж тебя же с Барминым. Только там потасовка вгорячую идет! По-прежнему, правда, не смеют они враждовать, челядь собирать да хватать друг дружку… Теперь малость царя опасаются. Все видели, как искромсанный князь Шуйский Андрей на снегу валялся… Как рот кровью заливало Бутурлину бедному, когда за единое слово за несуразное язык отхватили боярину… Из-под полы теперь шпыняют бояре друг дружку.
– Знаю. Довольно понагляделся я.
– Ну, так и дальше слушай… Знаешь, чего боярин Захарьин-Юрьев домогается с того самого часу, как на племяннице его оженился царь?
– Вестимо чего: на место Бельских да Глинских самому встать охота… Да дело то не выгорело…
– Кстати слово молвил. Теперь гляди: выгорит! Выжечь литовцев собираются…
– Как выжечь?
– Так… Как мурашей да пчел выкуривают… Не впервой оно на Москве…
– Ага, во што! Энто как при дедах еще бывало: кто на кого сердит, пусть того красный петух спалит? Так?
– Вот, вот… Начнут Москву палить… Народ булгачит: «Такие, мол, и такие бояре вас попалили…» А народ темный, глупый…
– Дурак народ, што и говорить!
– То-то ж… Таким случаем и сами зачинщики в стороне, и с недругами посчитаются.
– Шуйские с Бельскими да Глинскими?
– Там уж кому с кем придется…
– Так, так… То-то и ко мне людишки приходили… На духу каялись… Да невдомек мне было: какому греху прощения просят? Вперед оно словно бы каялись.
– Вот видишь…
– Да, погоди, отче: а не будет оно и ныне, как в Коломне случилося? На свою же на шею неугомонные Шуйские как бы огню не накликали?
– Не, ныне иное дело! Там наши земляки, новгородцы, впуталися. Больно лют на них царь… Помнит, как они еще Иоасафа из спальни у него тащили… да бояр любимых… А тута и сам он дядьев-то, Глинских длинноусых, не больно привечать стал. Вон Михайлу во Ржев, на кормленье, от себя подале усылает. Конешно, зла он им не сотворит. А насолили они ему покорами за женитьбу… И коли народ встанет на Глинских, с народом государь не спорщик. Ему самому народ только одна и опора от бояр.
– Э-эх, кабы понял он!
– Поймет… Начинает помаленьку… А мы поможем… Вон Адашев сказывал…
– И мне Алексей говорил. Сын ведь духовный… Да, чтой-то плохо верится… Доброе-то слово в душе у царя, что семя, при пути брошенное: и птица его клюет. И колымагами, колесами тележными давит. Проку мало. Спервоначалу шибко за доброе ухватится. И дрожит весь, и чуть не плачет. А там… Опять блуд, да содом, да крови пролитие… Подумать горько.
– Говорю: не кручинься… Вон из казанского юрта вести добрые… Сафа-Гирею конец подходит. По ем малолетний царенок, Утямиш, двухлеток остается… Мы и снарядим царя на войну. Авось там отрок опамятуется, если здесь еще не успеем на путь направить его…
– Да чем, отче? Чем? Буен вельми, горд и предерзостен отрок…
– А ты квасы ставил, батько?
– Что за спрос? Случалось, отче господине… Не без того в дому.
– А который лучше: что молчком киснет ай тот, что уторы рвет?
– Так то – квас, дело глупое… Людское сотворение…
– А то – душа, дело мудрое, сотворение Божеское… Побродит, поколи бродится… Да ежели уши и очи есть, увидит, услышит, на путь прямой выйдет, светильника не угасит в безвременье…
– Аминь, отче господине… Твоими бы устами…
– Да грешные души уловлять? Стараюсь, батько… И по вере моей, по заслуге да отпустятся мне прегрешения мои мнози…
И, перебирая хрустящие четки, Макарий беззвучно зашептал молитву…
Когда Макарий кончил, замолкнувший на время и сидевший в разумье Сильвестр снова заговорил:
– А как полагаешь, отче митрополите: не можно бы как ни есть то злое дело упредити? Не попустить огня и смятения на Москве?
– Хе-хе, батько! Да подумай: реку ковшом вычерпаешь ли? Так и злобу людскую… Нынче упредишь… Изловят поджигалыциков… Перехватают бояр, которы шлют холопов на разбойное дело. А завтра другие будут… И так до веку веков… А вот запрудить реку да на свои колеса воду пустить, чтобы хлеб молола, – это можно…
– И то бы добро… Да как оно выйдет?
– Не спеши. И это узнаешь по времени… Теперь рано еще… Думаю я тут над одной вещью… Тебе показать хочу. Поди сюды, батько…
И Макарий подвел Сильвестра к столу, где лежали картины, нарисованные прозрачными красками на стекле.
– Ох, как лепо! – восторгался Сильвестр. – И как это ты? Где это ты?
– А так… Случаем Бог человека послал… Видал ты когда стекла, окончины, а в них разны узоры да фигуры вплавлены? Веницейская работа… Как солнце лучом кинет в такое оконце, а пятна разные или фигуры те – так на полу, на стенах и обозначатся.
– Случалось… Видывал… В Немецкой слободе.
– Вот и у меня оттудова толмачом один… Фрязин, он говорит, италийский… А я мекаю: просто жидовин. Да по мне все едино. Всякое дыхание да хвалит Господа… Занятный парень. Он, бает, скоморошествовал в юности, а там и отстал… За рукомесло принялся… Да старого, веселого дела не забыл… Чудной человек… На разные голоса один говорит. И не познать: с неба ль голосит, из-под полу ли кто говорит глухо да протяжно таково… Словно из могилы… А на Русь попасть давно ему любилося… Да, знаешь, не пущают чужие государи к нам знатцев никаких… Чтобы дольше неразумными мы пожили… Все ж таки Петрус мой… Петрусом его Динарой звать… Два раза он у самой русской грани был. От Пруссов и от Нейстрии подбирался. Его ловили, раз даже батогами упарили. Не унялся мой Динариус… Деньги, баяли ему, тут дюже легко наживать, на Москве… А у них – потуже. И проскочил-таки. Через Антиохию… С богомольцами… Вон куды… И показал он мне таку вещь… что…
– Какую?
– Зело занятную… Говорит: та самая, что в поганских храмах ею мистерии египетски и чудеса лживые творили.
– Да ну?! Занятно…
– Да как еще! Вот, не видал ты? А увидишь… Гляди, стемнело, как на воле, так и в келейке моей. Как раз что надобно… Вот я и покажу тебе… У меня готово… налажено…
И высокий старик пошел к углу, где стоял небольшой черный ящик, складной, с кожаным мехом, вроде гармоники. Труба, не длинная и довольно широкая, торчала с одной стороны. Это был волшебный фонарь довольно примитивного устройства, еще малоизвестный на Западе и совсем не виданный на Руси.
Зажег Макарий бережно масляный небольшой светильник, стоявший в задней части ящика… Вставил стекло с картинкой – и на темной сейчас, келейной стене ясно обрисовался карающий Бог Саваоф, окруженный огнями и молниями.
Вдруг, с переменой стекла, картина изменилась, и Сильвестр увидел Адама и Еву, которых ангел пламенным мечом изгонял из рая…
Даже вскрикнул от удивления старик:
– Вот чудо! Какая хитрая вещь… И все можно из нее увидать?
– Все, что заготовишь на стекле… Так вот, как видел ты… И чем ровней стена, тем лучше…
– Господи… Что мне на мысль пришло… Вот кабы образки пострашнее… Да так, в потемочках, отроку нашему, государю показать? Напугать почище, чем пожарами боярскими, можно и на стезю праведную наставить…
Все время к этому только и клонивший речь, но осторожный до конца, Макарий посмотрел на Сильвестра с удивленным видом и наконец сказал:
– Ну, и умен же ты, батько! Мне бы никогда того не придумать! Правда твоя: можно попытаться… Устрашение безвинное чада во исправление его – не грех, но заслуга перед Господом… Только как ты свое измышление мудрое произведешь? Одному неспособно… Вот разве Петруса моего, который на разные голоса?
– Вот, вот! И он нам будет надобен! – горячо отозвался протопоп, совершенно искренно убежденный, что он сам придумал план, давно созданный богатой фантазией Макария. – Он, Петрус твой, отче, царя попужает… Как начнет словно из-под земли рыкать… А я еще Алеше Адашеву мигну. Верный парень… И Никитке Захарьину сказать можно… Не выдадут. А то ежели самой царице сказать, что задумали мы есьмы царя от блуда, от гнева и от всех грехов содомских отворотить, она и сама нам перва пособница станет… Тоже ведь у меня на духу она кается… Знаю, сколько потайно слез проливает от остуды царской скорой… Только любит мужа очень, и не корит, и весела в его очах.