Через месяц – новые вести из Казани: новый царь восседает в юрте казанском… Эдигер, Эддин-Гирей, царевич астраханский… А он умеет драться. Иван видел его в делах.
И вот весной, когда природа просыпалась, несла людям веселье и мир, в Москве собирались нанести последний удар строптивому царству казанскому, которое, словно бельмо на глазу, сотню лет торчало на крутом берегу Казанки-реки, у самой Волги, этого исконного торгового русского пути и на Юг, и на Восток далекий.
Вот отчего грусть, словно тень, омрачает всем лица во дворце великого князя и царя Ивана Боголюбивого, как его теперь народ и попы зовут за преданность церковным службам и молитве.
Кого – грусть, а кого и забота одолевает сейчас во дворце.
Война предстоит тяжелая, дело нешуточное! Да и не в урочное время задумал ее вести царь. Весною начинать хочет, когда всем пахать и сеять пора, а не в поход собираться.
Простым людям – сеять и пахать, а боярам, людям богатым и знатным – за челядью приглядывать, на круглый год запасы запасать.
Всегда раньше к осени или к поздней зиме подгонялись войны, когда у себя дома и делать нечего.
Правда, не совсем удачны бывали такие походы, особенно на Казань, куда не только надо много народу сбить, но приходится еще и запасов, снаряду, пушек наготовить, чтобы сильную осаду сразу повести.
Ну, да авось и вышло бы, сладилось бы дело без дальних снаряжений. Как отцы воевали, так и теперь можно.
Так нет! Словно учит кто царя молодого. Все он вины прошлые и промахи боярские повызнал, часто про них боярам и воеводам говорит, новых порядков требует. Когда сказали Ивану про новую измену казанскую, он словно даже доволен остался.
– Ну, ладно же! Теперь я с ними иначе поверну. Силы у них большой не осталось. Дела ихние мы знаем. Конец юрту казанскому! Не добром, так силом их возьмем.
Сказал, а потом задумался.
Так около месяца прошло.
Князья, мурзы татарские, какие только в руках у русских находились, все на замке теперь сидят. И не могут они в свой город никаких вестей ни про что передать.
А на Москве, видимо, к большому походу снаряжаются.
Апрельский, весенний, ясный день горит над Кремлем.
В Столовой палате у царя Ивана Васильевича совет большой созван, суд да ряда идет.
В большой горнице широкие лавки по стенам мягко устланы. Среди восседающих здесь московских бояр выделяются своим восточным нарядом и головными уборами на бритых головах два мусульманина: Юнус, царевич крымский, и астраханский царевич Каз-Булат-Тохматыш. Они с младшим братом Абдуллой братья по отцу того самого Эддин-Гирея, против которого поход замышляется на Казань.
От разных матерей все три брата-царевичи, и каждый питает надежду, если прогонят Эдигера, самому сесть на стол казанский, овладеть богатым юртом. Эту надежду еще поддерживают в Каз-Булате стольники его, бояре московские, приставленные столько же для почета к азиатам царевичам, сколько и для надзора за ними и для внушения тех именно мыслей, какие нужны Москве.
По виду полный почет и уважение и ласка окружают царевичей. И на пирах, и на советах великокняжеских – место их ближнее к царскому месту, сейчас за родным братом за Юрием, за двоюродным за Владимиром Андреевичем да за дядей царевым Глинским. Даже родичи царя по жене, Захарьины, с левой руки сидят, а царевичи неверные по правой усаживаются, да порой еще, по-своему, и с ногами на лавку заберутся, калачом ноги свернут и сидят. Недавно они на Русь припожаловали, особенно Каз-Булат. Обычаев русских не усвоили себе.
Все собрались уж и ждали выхода царского, когда Иван появился. Высокий, стройный, пополнел он очень с той поры, как женился… как прежние свои буйные дела позабыл.
Только и есть, что с особой страстью по церквам ходит молится или на охоту выезжает.
Сел Иван на свое место. Адашев стоит за плечом у царя. Вдруг за дверьми, ведущими в царские покои, голос младшего брата Юрия послышался с обычной входной молитвой:
– Господи Иисусе Христе, помилуй нас!
– Аминь! Входи, входи, Юра! Входи, брате-государе, – отозвался Иван и ласково поздоровался с вошедшим Юрием, юношей лет двадцати.
Болезненно-толстый, с одутловатым, бледным лицом, на котором слабо блестели водянисто-голубые глаза, Юрий сразу производил впечатление человека мягкого, но крайне недалекого, если не прямо придурковатого.
И действительно, усердно выполняя все, чего от него требовал брат и близкие люди, он сам никогда и ни в чем не проявлял своей собственной воли.
Иван по обычаю оказывал Юрию все внешние признаки уважения как своему единственному брату. Звал на пиры, на советы. Но на пирах Юрий только ел и пил жадно и громко хохотал на выходки шутов и скоморохов, вертевшихся тут же, между столами. Порой щипнет или ударит кого-нибудь из них и сам хохочет, заливается, слыша, как тот воет от боли.
На советах Юрий сидел молча, громко, тяжело дышал, а то и просто сопел, особенно если попадал сюда после сытной трапезы. А иногда засыпал и так оставался до той минуты, пока его не будили и объявляли, что время идти в свои покои. Чаще же всего, получив обычное оповещение, «что государь великий и братец на совет его просит, милостью своей жалует», Юрий по научению ближнего боярина отвечал:
– Благодарю на милости брата, государя моего великого. Недужен я нынче. Неспособно мне на совет идти…
И оставался он у себя, проводя время или в забавах со своими многочисленными шутами, дураками, карлами и учеными животными, или сидя с женой, княгиней Ульяною, здоровой, недалекой женщиной из не особенно сильного рода князей Палецких.
Ульяна была довольна, что муж ее хотя умом и здоровьем не похвастает, да зато брат государя, великого князя московского… А чего не хватало ей в жизни, – простая, но лукавая, как все русские боярыни того времени, младшая княгиня московская умела находить так, что все оставалось шито да крыто. Пьянство и обжорство утешали Ульяну в ее скуке.
Сейчас Юрий явился на томительное дело, сидит на совете царском не по своей воле.
Конечно, заранее все, сюда пришедшие, знали, о чем будет речь. Недаром свояк, шурин царский, боярин Данила Романыч, брат царицы, в Свяжский Новый городок с большим отрядом послан, со служилыми людьми, с обозом, со снарядом разным воинским.
Войны с Казанью ждали и хотели все на Москве. Сильный это враг, что говорить! Да «по зубам калач», как говорили старики. Повозиться придется, но в победе нет сомненья.
Одно неприятно: упорно толкуют, что юный царь сам в поход собирается. Мало ему царской славы и выгоды, у воевод своих, у старейших бояр хочет славы и добычи отнять… А это многим не по сердцу. И вот на брата царева повлиять постарались, зная, как любит своего больного брата Юрия великий князь Иван.
Пришел Юрий, сел на свое место и слушает. Ему уж втолковали, что и когда делать надо.
С молитвой приступая к делу, царь первый заговорил ко всем собравшимся на совет князьям, воеводам, боярам:
– На Господа Бога, Вседержителя неба и земли, полагаем все надежды свои. Брат-осударь, Юрий, и Володимер, любезный братеник мой, и вы, гости дорогие наши, царевичи, и все бояре, воеводы и советники наши! Слушайте, что скажу вам! По совету отца нашего и молитвенника, митрополита Макария всея Руси, и по вашему слову давно порешено было воевать казанский супротивный юрт, царство агарянское. Сколько терпели мы от них – Бог ведает. На Него полагаюсь и на Пречистую Матерь Его, на Богородицу, и на великих чудотворцев московских. Господь-Человеколюбец ведает то, что тайна для людей. И ничего я теперь иного не помышляю: ни славы воинской, ни прибытков излишних казне моей государской, но только требую покою христианского. А может ли быть тот покой, пока стоит царство казанское? Никогда!
– Никогда! Верно! – сразу отозвались голоса воевод и бояр помоложе, захваченных за живое первыми словами царя.
Только те, что постарше: Никита, Ростовский князь, Шуйские, Хованские, Бельские да Кубенские, кто из ихних тут был, – промолчали, ждут: что-то дальше будет?
Конечно, перенесли наушники царю, что о нем бояре толкуют потихоньку, вот он громко им ответ на это дает. Есть теперь учителя у царя, помимо бояр и князей старинных. Вон Алешка Адашев за спиной, словно мамлюк, стоит. Поп Сильвестр. Да и сам митрополит Макарий. Хоть и к сторонке он жмется, старый хитрец, а многие смекают, кто и попом Сильвестром и наперсником – Алешкой вертит. К чему только добираются они? Бог весть! Очевидно, к ослаблению боярскому, к умалению дружины и к прославлению князя московского. Гнут, чтобы действительно только двое было хозяев: великий князь да патриарх, святитель всея Руси…
Смекают это старые бояре и воеводы и слушают молча, чутко ждут, что дальше будет.
А юный Иван, словно конь горячий, почуявший удар шпоры, после сочувственного говора своих молодых сподвижников начал еще решительней, еще горячей:
– Прямые враги и злодеи Христа распятого – злые казанцы! Ни о чем не помыслят ином, только бы мучить православных рабов церкви Христовой. Ругаются над святым именем Божьим… Церкви оскверняют, иереев муками лютыми жизни лишают. И на всей окрайне московской, которая к Казани глядит, нет ни часу покойного от набегов этих агарян, измаильтян нечестивых! Договоров не знают и знать не хотят… Так мсти же Ты им, Владыко. А я по пророку реку: не нам, не нам, а Имени Твоему славу и одоление дай и ныне, и во веки веков! Аминь!
– Аминь! – набожно отозвались все советники.
– Кто не знает кривды казанской? – продолжал царь. – Нужно ль их обиды и лжи пересказывать?
– Начто, государь? Сами все знаем! – отозвался Владимир Андреевич, нетерпеливо постукивая рукой по столу. – Ты, великий государь, как решил, говори.
– Ничего не решал я пока. Вместе решать будем. Посланы мною отряды на Свиягу-реку. И вести по посадам и городам дадены, чтобы тут же к весне народ служилый собирался. Да без вашего присуждения делу не зачаться. Как скажете: быть ли войне с Казанью али не быть? Так и станет!