Ирод, оказавшись в отчаянном положении, направил к Малху послов, чтобы начать переговоры о мире, но Малх не стал даже слушать парламентеров Ирода, а велел… принести их в жертву набатейским богам, будучи при этом прекрасно осведомлен, что человеческие жертвоприношения считаются у иудеев самым отвратительным проявлением язычества.
Убийство парламентеров у всех народов и во все времена считалось преступлением, которому нет прощения, и с этого момента стало ясно, что говорить с арабами о мире бессмысленно — они понимают только язык войны.
Все происходившее было страшно само по себе, но, пожалуй, самое страшное заключалось в том, что и армия, и народ Иудеи в целом были совершенно деморализованы. По стране поползли слухи, что землетрясение не что иное, как кара Божья за кровавое правление Ирода.
Но, как ни странно (а может, и наоборот, вполне логично) Ирод пришел к выводу, что именно сейчас самое время дать генеральное сражение арабам. Собрав всю свою армию, он произнес перед ней речь, которая, судя по произведенному ею впечатлению, была подлинным образцом ораторского искусства. Иосиф Флавий приводит два варианта этой речи на основе неких «мемуаров» Ирода и сочинений Николая Дамасского. Однако трудно поверить, что она была столь длинной и витиеватой, какой предстает в «Иудейских древностях», — как известно, сила оратора в значительной степени кроется в его лаконичности, афористичности и ясности аргументации. Поэтому наиболее реальным представляется укороченный вариант речи Ирода, приводимый в «Иудейской войне»:
«Страх, охвативший всех вас, кажется мне далеко не основательным. Что кары небес повергли нас в уныние — было естественно, но если человеческие гонения производят то же самое действие, так это обличает отсутствие мужества. Я так далек от мысли после землетрясения бояться неприятеля, что, напротив, более склонен верить, что Бог хотел этим бросить арабам приманку, дабы дать нам возможность мстить им. Ведь они напали на нас, надеясь не столько на свои собственные руки и оружие, сколько на те случайные бедствия, которые нас постигли. Но та надежда обманчива, которая опирается не на собственные силы, а на чужое несчастье, потому что несчастье или счастье не представляет собой нечто устойчивое в жизни; напротив, счастье колеблется туда и назад. Это вы можете видеть из имеющихся пред нами свежих примеров. Нас, победителей в предыдущих битвах, неприятель теперь победил, и, по всем вероятиям, он, убаюканный мыслью о победе, теперь потерпит поражение; ибо слишком большая самоуверенность ведет к неосторожности, боязнь же учит быть предусмотрительным; оттуда же и бодрость духа, которая внушается мне нашей боязливостью. Когда вы были чрез-чур смелы и напали на неприятеля против моего желания, Афенион получил возможность осуществить свою измену. Но нынешняя ваша робость и кажущееся малодушие гарантирует мне победу. Оставайтесь в этом настроении вплоть до начала боя; но в самом сражении вы должны возгореться всем пылом вашего мужества и показать этому безбожному племени, что никакое несчастье, будь оно от Бога или от людей, не в состоянии сокрушить храбрость иудеев, пока еще искорка жизни тлеет в них. И что никто из нас не даст тем арабам, которых так часто вы чуть ли не пленными уводили с поля сражения, сделаться господами над вашим имуществом. Не поддавайтесь только влиянию безжизненной природы и не смотрите на землетрясение как на предвестие дальнейших бедствий! То, что происходит в стихии, совершается по законам природы, и, кроме присущего им вреда, они ничего больше не приносят человеку. Голод, мор и землетрясение еще могут быть предвещаемы менее важными знамениями, но сами эти бедствия имеют свои собственные ужасы своим пределом, ибо какой самый большой вред может нанести нам самый победоносный враг, чем тот, который мы уже потерпели от землетрясения? С другой стороны, неприятель получил великое предзнаменование своего поражения — знамение, данное ему ни природой, ни какой-либо другой его силой: они против всех человеческих законов жестоким образом умертвили наших послов и такие жертвы посвятили божеству за исход войны! Да, они не уйдут от великого ока Божия и не избегнут Его победной десницы. Они немедленно должны будут дать нам удовлетворение, если только в нас еще живет дух наших предков и если мы подымемся на месть изменникам. Пусть каждый идет в бой не за свою жену и детей, даже не за угрожаемое отечество, а в отмщение за убитых послов. Они лучше, чем мы, живые, будут направлять войну. Я, если вы будете лучше повиноваться мне, буду предшествовать вам в опасности! Вы знаете хорошо, что ваша храбрость непоборима, если сами не повредите себе необдуманной поспешностью» (ИВ. Кн. 1. Гл. 19:4. С. 84–85).
Согласитесь, это был поистине блистательный «спич», вызывающий в памяти речи Цезаря, Петра I, Наполеона и всех прочих великих политиков и полководцев, умевших внушить своим солдатам, что не может быть ничего лучше, чем умереть ради ордена в петлице. Можно лишь поразиться, с каким мастерством, используя приемы софистики и парадоксального мышления, Ирод убеждает здесь армию, что все воспринимаемое как кара Божья на самом деле является предзнаменованием победы; как умело он пробуждает ненависть к врагу, напоминая о его злодеяниях и внушая мысль о справедливости этой войны. Одновременно, как и положено в такого рода выступлениях, он взывает к национальной гордости евреев, напоминает о победах предков и — что крайне важно — позиционирует себя именно как еврея, как «своего среди своих».
Вместе с тем эта речь, безусловно, представляет собой жизненное кредо Ирода. Из нее ясно следует, что он никогда не полагался на случай, а в ходе войны всегда учитывал не только соотношение сил, диспозицию и т. д., но и особенности психологии противника и старался предугадать, как именно последний поведет себя в той или иной ситуации. Учитывая психологию и глубокую религиозность своих соплеменников, он не раз взывает к Богу, но если вслушаться в эту речь, то из нее следует, что сам Ирод был… вероятнее всего, атеистом, последователем греческих и римских философов-материалистов, и в первую очередь Тита Лукреция Кара (около 99–55 до н. э.). Не исключено, что с их сочинениями Ирод познакомился еще в детстве, когда отец нанимал ему учителей-эллинистов. Но не здесь ли следует искать объяснение той легкости, с какой Ирод убивал людей? Не пришел ли он самостоятельно к мысли Достоевского о том, что «если Бога нет, то все дозволено»?!..
Воодушевив солдат, Ирод двинулся на этот раз в поход с юга, перейдя Иордан в районе Филадельфии (Рабат-Амона, современного Аммана — столицы Иордании).
Сторожевые посты набатеев немедленно передали весть об этом в столицу, и многотысячная арабская армия во главе с военачальником Элтемом поспешила навстречу противнику.
Две армии расположились в широкой трансиорданской долине друг против друга, а между ними оказалась небольшая заброшенная крепость. Даже не крепость, а скорее крепостушка, сторожевой пост, который мог быть отличным командным пунктом и местом, где можно было собрать и перестроить армию в случае отступления.
Обе стороны мгновенно оценили все преимущества этой крепости и вступили за нее в сражение. Сначала они осыпали друг друга градом стрел, а затем сошлись в жестокой рукопашной схватке.
Численное преимущество было на стороне арабов, но тут и сыграл свою роль психологический фактор. Ирод, как и обещал, скакал впереди своей армии, всем своим видом выражая уверенность в победе и, хотя ему уже шел пятый десяток, демонстрируя в ближнем бою удивительную ловкость, силу и выносливость. Одновременно он продолжал руководить сражением, отдавая приказы и выравнивая линию боя там, где она начинала «прогибаться». По словам Флавия, ярость и неустрашимость Ирода повергли арабов в ужас, а их предводитель Элтем, растерявшись, словно впал в прострацию и, по сути, прекратил командовать армией.
Последствия такого оцепенения набатейского военачальника не заставили себя долго ждать. Если поначалу обе стороны несли в схватке большие, но в целом равные потери, то затем наступил перелом — и арабы побежали. Солдаты Ирода догоняли отступавших и разили их мечами. Вдобавок бегущие набатеи в панике топтали друг друга, так что их суммарные потери составили в том бою около пяти тысяч человек.
Оставшиеся 11 тысяч заперлись в той самой крепости посреди поля, никак не рассчитанной на такое огромное количество людей и не имеющей запасов ни воды, ни продовольствия. Понятно, что Ирод поспешил окружить это укрепление со всех сторон, превратив его в смертельную ловушку.
Голод и ужасающая жажда начались в крепости почти мгновенно, и вскоре арабы выслали парламентеров, чтобы начать переговоры об условиях капитуляции. Трудно сказать, на что они рассчитывали, зная, что Малх совсем недавно убил послов Ирода. Возможно, они искренне полагали, что главным для Ирода являются деньги и, услышав, что осажденные готовы заплатить 50 талантов, царь Иудеи пойдет на их условия.
Ирод не уподобился Малху и не убил послов, но и выслушать их он тоже отказался, так что они вернулись в крепость с пустыми руками.
Прошло еще несколько дней — и обезумевшие от голода, а еще больше от жажды воины стали сами выбегать из крепости и сдаваться на милость победителей, умоляя дать им глоток воды. Им и в самом деле давали напиться, после чего хладнокровно перерезали горло — и таких жертв голода и жажды набралось около четырех тысяч человек.
Увидев, что Ирод отказывается брать пленных, оставшиеся в крепости семь тысяч человек решились на отчаянный прорыв блокады. Изначально это был бой, в котором у арабов не было не только ни малейшего шанса победить, но и вообще выжить.
Спустя еще несколько дней Малх капитулировал, признав за Иродом право на отторжение небольшого участка земли в районе Иордана и выплатив всю задолженность, после чего Ирод с триумфом вернулся в Иерусалим.
Таким образом, он заставил набатеев сполна рассчитаться и за недавние поражения, и за страх и унижение, пережитые им десять лет назад, когда он бежал от парфян и Антигона.