* * *
Оказавшись в Риме, Антипатр передал рекомендательные письма отца, был немедленно обласкан друзьями Ирода и стал проводить время в пирах и оргиях. Такая жизнь ему в годы, когда он жил с матерью в изгнании, разумеется, и не снилась. Вместе с тем Антипатр не мог не обратить внимания на ту холодность, с какой его принял Август. Император слишком хорошо помнил Александра и Аристобула: в период пребывания в Риме они время от времени появлялись при его дворце, и их скромное поведение, благородные манеры и несомненный ум вызвали у него симпатию. Август не понимал, что побудило Ирода лишить этих юношей права на престол, но, обладая острым умом и знанием человеческой натуры, мгновенно «разгадал» Антипатра, и тот стал ему неприятен.
Сам же Антипатр больше всего опасался, что за время его пребывания в Риме отец под чьим-либо влиянием изменит отношение к нему и вернет благосклонность сыновьям от Мариамны. Поэтому все свободное от пиров время он проводил, составляя письма отцу и верным ему придворным.
В письмах Ироду Антипатр рассыпался в благодарностях за рекомендации, которые тот ему дал, и подробно рассказывал о своем житье-бытье, но не упускал случая добавить, что среди римских евреев бродят слухи о готовящемся в Иудее перевороте, в результате которого к власти придет «законный» царь — либо Александр, либо Аристобул, но скорее все же первый. Каким путем, добавлял Антипатр, заговорщики намерены осуществить этот переворот, он не ведает, но не исключено, что они намерены тем или иным способом убить царя, и это вызывает у него сильное беспокойство за жизнь отца.
В письмах своим сторонникам среди придворных Антипатр наказывал всячески муссировать слухи о готовящемся покушении на царя и доносить эти слухи до сведения последнего.
В итоге всё это сработало. Как пишет Флавий, «в конце концов ему (Антипатру. — П. Л.) удалось довести Ирода до такого гнева и злобы, что последний окончательно возненавидел юношей».
В сущности, тогда же он и принял окончательное решение о казни обоих сыновей, но в последний момент отказался от немедленного приведения его в исполнение. Вместо этого Ирод решил ехать в Рим, чтобы пожаловаться Августу на Александра и Аристобула и предоставить последнему решать их судьбу.
Флавий объясняет это тем, что Ирод неожиданно вспомнил, сколько ошибочных поступков он совершил по своей поспешности в прошлом, и решил на этот раз не пороть горячку. Но в том-то и заключаются особенности поведения таких неуравновешенно-импульсивных натур, к которым относился Ирод, что в гневе (а он, напомним, был доведен Антипатром до «гнева и злобы») они не в состоянии контролировать свои поступки. Кто-то должен был удержать Ирода от этого «опрометчивого» шага. А если учесть, что текст Флавия во многом основан на сочинениях Николая Дамасского, то нетрудно догадаться, кто именно это сделал.
Николай, будучи не только личным секретарем царя, но и его ближайшим советником и другом, принадлежал к числу тех, кто не примкнул к партии Антипатра и откровенно симпатизировал братьям-царевичам. Вероятнее всего, именно его опасался Антипатр, живя в Риме, так как знал, какое огромное влияние Николай имеет на отца.
Как видим, Антипатру на время удалось переиграть Николая в политических шахматах, но переиграть исключительно потому, что этот грек был в отличие от первенца Ирода глубоко порядочным человеком. Подлость, увы, не в первый раз в истории одержала временную победу над порядочностью, беспринципность — над честностью.
Тем не менее Николаю на правах советника удалось убедить Ирода, что немедленная казнь сыновей без суда и следствия может вызвать не просто непонимание, а возмущение в Риме и в итоге оттолкнуть от него императора — и тогда не помогут никакие прежние заслуги. Чтобы все было законно и после казни Ирод мог сохранить добрые отношения с Августом, говорил Николай, надо ехать в Рим, и Ирод принял этот совет.
Август в тот момент находился в своей резиденции на Севере Италии, в Аквилее, и Ирод поспешил туда. Не исключено, что Николаю, сопровождавшему царя в этой поездке, удалось встретиться с кем-то из приближенных императора раньше, передать им свое видение ситуации и попросить о заступничестве для царевичей перед Цезарем. Во всяком случае, предположение, что такая встреча состоялась, во многом объясняет все последующие события.
* * *
Ирод явился на встречу с Августом, если верить «Иудейским древностям», в сопровождении трех сыновей — Антипатра, Александра и Аристобула и без обиняков обвинил двух последних в намерении умертвить его «и таким безбожным образом овладеть царским престолом».
— Как известно, — продолжил Ирод, — мне самим Цезарем даровано право самому определить себе в наследники любого из сыновей. Если это так, то я не желаю видеть наследником ни одного из этих двоих! Но если бы ими двигала только жажда власти! Нет, в своей ненависти ко мне они дошли до такой степени, что готовы умереть, лишь бы убить меня! Долгое время я таил все это в себе, и, поверь, Цезарь, мне крайне неприятно выплескивать на тебя мои семейные проблемы и оскорблять тем самым твой слух, но обстоятельства не оставили мне иного выхода. Пусть же эти двое, жаждущие моей крови, скажут, был ли я когда-нибудь с ними жесток? Отказывал ли я им когда-либо в чем-то? Нет! Они получали все, что только могут получить царские дети, и даже более того! Они живут, не зная ни в чем отказа, я позаботился о их будущем, женив одного из них на своей племяннице, а другого — на каппадокийской царевне. Как же они смеют после всего этого посягать на власть, которая досталась мне ценой таких трудов и опасностей?! Тем не менее я решил не воспользоваться в данном случае царской и отцовской властью, а, зная твою справедливость, привезти их к тебе на суд. Я прошу тебя, Цезарь, защитить мои права и не допустить, чтобы я и дальше жил в постоянном страхе за себя, и надеюсь, что ты не оставишь в живых тех, кто вынашивает в душе такие ужасные замыслы!
Если отбросить в этой речи словесную шелуху и патетику, то смысл ее прост: Ирод просил у Августа вынести смертный приговор Александру и Аристобулу — так, чтобы не оставалось никаких сомнений в его законности.
Все время, пока Ирод говорил, оба царевича словно окаменели, не в силах шелохнуться от охватившего их страха и осознания, что они практически никак не могут доказать своей невиновности, ведь отец не представил ни одного факта, который они могли бы опровергнуть. А домыслы на то и есть домыслы, что они недоказуемы, но одновременно, как правило, и неопровержимы.
И от растерянности, и от возмущения возведенной на них клеветой, и от страха молодые царевичи лишь молча стояли и плакали, одновременно понимая, что их затянувшееся молчание может быть воспринято как знак того, что им нечего возразить на выдвинутые против них обвинения. И тогда Александр сделал шаг вперед и обратился не к Августу, а к Ироду.
Вот как звучит его речь в изложении того же Иосифа Флавия: «Отец! Расположение твое к нам подтверждается уже всем этим делом; ведь если бы ты замышлял против нас что-нибудь ужасное, ты не привел бы нас к тому, кто является общим спасителем. Тебе, в силу твоей царской и отцовской власти, было вполне возможно расправиться с людьми, тебя обидевшими. Но то, что ты привез нас в Рим и посвящаешь его [императора] во все это дело, служит гарантией нашего спасения. Ведь никто не поведет того, убить кого имеет в виду, в святилища и храмы. Но наше положение отчаянное: мы не желали бы оставаться долее в живых, если во всех укоренилась уверенность, что мы посягали на такого отца. Еще хуже было бы, если бы предпочли безвинной смерти жизнь, оставаясь в вечном подозрении. Итак, если наше сознание, что мы говорим правду, имеет некоторую силу в глазах твоих, нам доставила бы блаженство возможность единовременно убедить тебя в своей невинности и избегнуть грозящей нам опасности; но если все-таки клевета удержится на своем месте, то к чему нам это солнце, на которое мы взирали бы, запятнанные подозрением? Конечно, указание на то, что мы стремимся к власти, является достаточно ловким обвинением по отношению к таким молодым людям, как мы, а если к тому еще присоединить упоминание о нашей достойной матери, то этого вполне достаточно, чтобы усугубить первое наше несчастье и довести нас до настоящего горя. Но взгляни на то, не общий ли это случай и не применимо ли подобное обвинение в сходных случаях. Ведь ничто никогда не мешает царю, у которого есть молодые сыновья, мать коих умерла, видеть в них подозрительных лиц, домогающихся престола своего отца. Однако одного только подозрения не довольно, чтобы высказывать столь безбожное обвинение. Пусть кто-либо осмелится сказать нам, что случилось нечто такое, в силу чего при всем легковерии [людей] нечто невероятное стало непреложным. Разве кто-либо смеет обвинять нас в составлении отравы, или в совершении заговора среди сверстников, или в подкупе прислуги, или в распространении воззваний против тебя? И все-таки каждое из таких преступлений, даже если оно и не имело места, легко служит предметом клеветы. Правда, отсутствие единодушия в царской семье является крупным несчастьем, и та власть, которую ты называешь наградою за благочестие, часто вызывает в гнуснейших людях такие надежды, ради которых они готовы не сдерживать своих дурных наклонностей. Никто не сможет упрекнуть нас в чем-либо противозаконном. Но как устранит клевету тот, кто не желает слушать? Быть может, мы сказали что-либо лишнее?
Если это так, то во всяком случае это не относилось к тебе, ибо это было бы несправедливо, но относилось к тем, которые не умалчивают ни о чем сказанном. Кто-либо из нас оплакивал свою мать? Да, но мы жаловались не на то, что она умерла, а на то, что и после смерти она подвергается поруганию со стороны недостойных людей. Обвиняемся мы в том, что стремимся к власти, которая, как нам известно, в руках отца нашего? Но с какой стати? Если, как это и есть на самом деле, мы пользуемся царским почетом, разве мы стараемся не напрасно? Или если мы им еще не пользуемся, то разве мы не можем впоследствии рассчитывать на него? Или неужели мы стремились захватить власть, уничтожив тебя? Но после такого злодеяния нас не несла бы земля и не держало бы море. Разве благочестие и религиозность всего народа допустили бы, чтобы во главе правления стали отцеубийцы и чтобы такие люди входили в священный Храм, тобою же сооруженный? Далее, наконец, оставя в стороне все прочее, разве мог бы, пока жив император, оставаться безнаказанным какой-либо убийца? Сыновья твои не так