– Нет, – прервала Елена, – уверь меня, мой суженый, что ты по-прежнему молишься Создателю; поцелуй это распятие, которое я, как материнское благословение, ношу всегда на груди своей…
И молодая красавица, сняв с шеи золотой тельник, осыпанный жемчугом, поднесла его к Алексею. О, как она была хороша в это мгновение, с ангельским выражением на лице, с блестящим крестом в руках, осененная темною зеленью, через которую проглядывала луна, только в эту минуту вырезавшаяся из облаков.
Возведя взор к небу и перекрестясь, Алексей со слезами на глазах поцеловал распятие Спасителя.
– О, мой возлюбленный, как облегчил ты этим мое сердце, – сказала Елена, взглянув на небо и склоняясь на плечо Алексея. – Теперь я хочу верить сама, что моя милая матушка благословляет оттуда, свыше, любовь нашу! – И, снимая с пальца золотое кольцо, Елена присовокупила с чувством: – Алексей, это кольцо было всегда на руке моей матери до последних дней ее, и потому оно мне дороже жизни. Возьми его от меня в залог моей любви…
С восторгом принял пламенный любовник драгоценный подарок из рук красавицы. Обвив руку около гибкого стана Елены и едва удерживая дыхание, он смотрел в молчании на свою прелестную подругу. Кровь ключом била в его сердце, по всему телу разливался какой-то непонятный трепет… Прошла еще минута… и уста их слились в один сладкий, жгучий поцелуй…
Это был поцелуй любви, но любви чистой, как крыло ангела, невинный, как слеза младенца…
– Ненаглядная моя, – сказал Алексей, еще раз прижимая к своему сердцу красавицу, – живя от тебя так близко, но при всем том не имея возможности сказать тебе, столько лет, ни одного слова, я искал случая увериться, что ты не забыла меня. Теперь все сомнения мои исчезли; я любим, и мне не остается ничего более желать, как вечного соединения с тобою на земле и в небесах! Через несколько дней я пришлю к твоему отцу моего крестного батюшку просить для меня руки твоей, и тогда уже ничто не помешает нашему блаженству.
– Ах, если бы это случилось, друг мой! – произнесла тихо Елена в волнении. – Но какое-то предчувствие шепчет мне, что это одна только мечта…
– Не верь этому, моя милая, – отвечал Алексей. – Часто перед наступлением какого-нибудь счастливого события нас беспокоят тяжелые тревожные мысли. Ты знаешь, что твой батюшка любит меня с малолетства, следовательно, никаких препятствий быть не может. Наше будущее счастье, несомненно…
В это время что-то зашумело на вершине мрачной сосны, и вслед за тем ворон, прокаркав пронзительно над головами любовников, перелетел на другое дерево…
Испуганная Елена поспешила оставить место свидания, где и в присутствии любящего сердца было для нее так много страшного, и счастливый любовник не смел более ее удерживать.
Проводя глазами предмет своей страсти, полный блаженства, тихо пробирался Алексей между колючими кустами терновника к забору, отделявшему сад от дороги, и, ловко перебравшись через высокий тын, хотел идти к своему жилищу. Но едва только он подвинулся вперед, как вблизи на улице раздался шорох от шагов приближавшегося человека. Алексей должен был со скрепленным сердцем остановиться в тени забора, чтобы дать время пройти пешеходу.
Запоздалый гость этот был почтенный дьяк Курицын. Неровная походка и громкое рассуждение с самим собою давали знать, что он был навеселе. Вероятно, что-нибудь особенно важное наполняло его высокомудрую голову, судя по частому размахиванию руками и каким-то глубокомысленным возгласам. Поравнявшись с Алексеем, Курицын, как нарочно, остановился на этом месте и, махнув правой рукой, произнес:
– Слушаю, батюшка государь, Семен Лукиянович! Как не отыскать, коли ты приказываешь. Да кому же и спроворить, коли не немцам, басурманам поганым? Вестимо дело, что они, еретики, взялись переправить патриаршее письмо в Царьград… Э, да постой-ка, – вскричал он, приставив указательный палец ко лбу, – что же этот долговязый-то леший передал голландскому посланнику? Тут что-то неспроста, наше место свято… А что это ты за цедулу передал послу? Вишь, как ухмыляется проклятый… я тебя отучу, голубчика, насмехаться над дьяком Тайного приказа. Эй, держите его! Слово и дело! Слово и дело!
Почтенному дьяку, разгоряченному вином, снова представилась вся сцена, происходившая между им и Пфейфером в день отъезда Бореля, и он, вместе с винными парами приобретя и храбрость, которой не был наделен от природы, смело пошел по дороге с распростертыми руками, как бы ловя кого-то; но, покачнувшись в сторону и изменя направление, вдруг наткнулся на Алексея. Движение это было так неожиданно, что Алексей не успел увернуться, когда Курицын крепко схватил его за плечо, громко крича между тем: слово и дело!
Молодой человек, попав в это затруднительное положение, не знал, на что ему решиться. Голос дьяка мог привлечь решеточных приказчиков и, что еще хуже, разбудить соседей, которые, увидя Алексея возле забора дома Башмакова, не замедлили бы очернить имя его возлюбленной, и тогда, господи! – что будет с ним и Еленою и почтенным Семеном Афанасьичем… Все эти мысли пришли в голову юноше. С другой стороны, вырваться из рук пьяного дьяка, вцепившегося в него, как клещами, почти не было никакой возможности… У Алексея начало темнеть в глазах…
Закрывая одною рукою лицо, чтобы не быть узнанным, и между тем стараясь высвободить другую от Курицына, он услышал топот коней дозорной стражи, спешившей на крик дьяка. Шум с каждым мгновением становился слышнее и слышнее: думать было некогда…
Собрав все силы, Алексей ударил кулаком свободной руки по рукам Курицына. У почтенного дьяка посыпались искры из глаз! С визгом и проклятием полетел он на землю и, ухватившись изо всех сил за ноги Алексея, впился в его лицо мутными глазами, продолжая призывать на помощь… Еще один толчок со стороны последнего, – еще крик и проклятие от первого, и Алексей был уже на свободе и как привидение скрылся из глаз изумленного дьяка, видевшего, однако же, во время последней борьбы лицо Алексея…
– Ах ты полуночник эдакой! – вскричал он, подымаясь с земли и уже вытрезвленный ударами. – Да как это ты попал сюда, окаянный? Кажись, сухопарый такой, а как стукнул? Словно обухом по рукам ударил… Э, да ведь и ты, кажется, заодно с еретиком-то лекарем? Погоди, голубчик! Как засажу в черную избу, так не будешь по улицам полуночничать…
– А пожалуй-ка сюда, молодец? – раздался голос Решеточного позади Курицына, которого схватили еще несколько человек за руки. Это были объездчики, подкравшиеся на крик в ожидании выследить какого-нибудь мошенника.
– Слово и дело! – снова закричал дьяк Курицын, вырываясь из рук их.
– Кой черт; да это Федор Трофимыч, – вскричал Решеточный. – Эк его, голубчика, употчевали где-то! Отпустите-ка его, братцы, подобру-поздорову. А вы, Терешка с Митюхой, сведите его до дому, да рот-то завяжите покрепче, а то его милость, справляя свою дьячью должность, всю Москву на ноги подымет.
Два здоровых объездчика, несмотря на барахтанье Курицына, мигом завязали кушаком рот многоречивому дьяку и, схватя его под мышки, потащили по улице.
Глава третья
Утренняя заря начинала уже мало-помалу обагрять небосклон, но Алексей, упоенный воспоминанием свидания со своей любезною, не думал смыкать глаз в продолжение всей ночи. Поцелуй, данный ему красавицею, горел еще на устах его; он старался вспоминать малейшие подробности своего свидания, и так легко, так отрадно было у него на сердце. Пламенное воображение юноши живо рисовало ему будущее счастье в объятиях подруги его сердца и еще младенческих игр. Но, составляя планы к получению согласия отца ее на брачное благословение, хотя не зная, что Курицын, во время свидания с Башмаковым, восстановил уже некоторым образом сего последнего, внушив подозрение, что Алексей отступился от православной веры, – юноша предполагал встретить еще другое затруднение: почтенный Семен Афанасьич, и прежде желавший, чтобы Алексей избрал себе род занятий, без сомнения потребовал бы теперь этого более, нежели когда-либо. Хотя небольшого состояния, оставшегося Алексею после отца, вместе с царскою наградой, полученной им за вылитие колокола, было достаточно на неприхотливое содержание юноши, но он хотел выполнить на этот раз требование Башмакова, которое было тем справедливее, что относилось прямо до его будущего счастья. Принимая это в соображение, Алексей не хотел говорить об Елене отцу ее до того времени, пока судьба не поставит его на какую-нибудь определенную колею. Но, обдумывая внимательно, какому роду из обыкновенных занятий посвятить себя, Алексей не чувствовал ни к которому из них особенной склонности. Вседневный круг действия, в котором вращались другие, казался ему слишком ограниченным. Страстно любя свою родину, он хотел бы создать что-нибудь особенное к ее славе… Эта мысль заставляла сильнее биться его сердце и обдавала огнем его внутренность…
Чувство собственного достоинства давало знать ему, что он создан не для работы вместо какого-нибудь поденщика. Но что предпринять ему, на что решиться бедному молодому человеку, почти забытому другими, которые не понимали его превосходства, считали его за какое-то неоконченное, полоумное животное…
Алексей часто проводил время возле колокола, вылитого отцом его и лежавшего на площади, близ колокольни Ивана Великого. Здесь он сиживал иногда по нескольку часов, погруженный в задумчивость. Он воображал, что беседует в это время с тенью своего отца, которая прилетала к нему, чтобы поведывать тайны мира надзвездного… Погруженный в самосозерцание, он не замечал тогда ни насмешек проходящих, ни криков мальчишек, указывавших на него пальцами… И теперь, когда душа его была так полна счастьем, он вздумал посетить обыкновенное место своих мечтаний, и вот, через несколько минут, он уже был на улице.
Начало уже светать, когда Алексей пришел на площадь. Хотя ворота в Кремль были отворены, но нигде не было заметно еще никакого движения, только изредка раздавался оклик стрельцов, расставленных по дворам царского жилища. Окружные здания дремали еще в собствен