Утренний туман лениво еще носился над увлажненною землею, когда Курицын вышел из своего дома отыскивать Бывалого. Солнце только что выплыло на голубое небо, разбрызгивая там и сям золото лучей своих. Воздушные гости весны будто нехотя заводили серебряные трели. Бывалый жил в Дорогомиловской слободе, заселенной тогда только несколькими десятками небольших избушек, и потому почтенный дьяк должен был проходить мимо стоявшей недалеко от Москвы-реки, на возвышении, церкви Благовещения Богородицы на Бережках. Поравнявшись с нею, Курицын невольно приостановился, любуясь на Москву, которая лежала перед ним на неизмеримом пространстве, между тем как вокруг его все дышало сельскою простотою: красавица Москва-река, обрамленная с двух сторон изумрудною зеленью, катила голубые волны свои, обдавая по временам берега жемчужною пеною. Густые камыши, колеблемые ветерком, тихо покачивали темными головками, будто шепчась друг с другом.
Курицын любовался не узорчатыми светлицами, не муравлеными вышками, не фигурными хоромами, но блестящими главами бесчисленных церквей, которые, казалось, горели от лучей солнечных. Такое созерцание легко бы можно было отнести к религиозной настроенности души, если бы Курицын, посматривая с глупой завистью вдаль, не обличил свои чувства словами: «Эк, как они светятся, сердечные! То-то, чай, пошло на все много золота! Что коли бы мне хоть половину этого удалось вырыть из подвала, ну уж куда ни шло, не пожалел бы десяти алтын на местную свечу Богородице!..» Размышляя таким образом, Курицын пошел далее и, пройдя еще добрый час, достиг, наконец, жилища Бывалого.
Маленький, полуразрушенный домишко Бывалого лепился на скате горы, окруженный кустарником. Небольшое отверстие, которое заменяло дверь, походило на вход в собачью конуру и едва отличалось от окошек, обтянутых пузырем, прорванные места которого заткнуты были старыми тряпицами. Словом, все это собрание досок, бревен и кирпича так много походило на сказочные избушки на курьих ножках, что суеверный дьяк прежде своего входа решился попросить, чтобы она стала к лесу задом, а к нему передом. Но избушка стояла, однако же, без движения, а синеватый дымок, тонкой струйкой несшийся из трубы в небо, доказывал присутствие в ней живого существа, и это заставило Курицына решиться переступить, наконец, через порог Бывалого.
Внутренность избушки соответствовала наружности. Черные закоптелые стены, едва отличавшиеся от груды безобразно сложенных кирпичей, составлявших печь, увешаны были в разных местах огромными пучками сухих трав. Ветхий стол, за потерею одной ножки приставленный к стене, и две колеблющиеся скамьи – вот все, что мог рассмотреть наш гость, беспрестанно жмуря и протирая глаза от евшего их дыму, который сизым облаком носился по избушке. Присмотрясь, однако, и поворачивая кругом голову, Курицын увидел, наконец, хозяина, сидевшего в углу, над открытым ларцем, стоявшим у него на коленях. Он держал в руке несколько золотых монет и так занят был их созерцанием, что не заметил вошедшего дьяка и сидел в прежнем положении.
– Бог на помощь! – сказал Курицын, отвесив низкий поклон Бывалому.
Хозяин вздрогнул, услыша голос, и мгновенно сжал в кулак руку, закрыв таким образом деньги; потом тихо опустил их в ларец и щелкнул замочком. Все это сделалось в несколько мгновений.
– Добро пожаловать, – отвечал Бывалый, прищуря глаза и посмотря с хитрою улыбкою на своего гостя. – Как это Господь Бог занес тебя сюда?
– Я пришел к тебе, батюшка Кирилл Назарыч, уму-разуму поучиться, не оставь меня, горемычного, – сказал дьяк, прямо приступая к делу.
– Что такое, Федор Трофимыч? – спросил Бывалый, бережно поставя ларец на полку и подойдя к дьяку.
– Да вот что, милостивец: ведомо тебе, что я служу на почетном месте и что Господь Бог умишком-таки меня не обидел. Да, вишь, беда моя: кажись ложку мимо рта не пронесешь, своего нигде не упустишь, так нет, батюшка, не держится наживишка, словно, прости господи, сквозь землю проваливается. Родитель мой оставил после смерти только благословение да столбец с иконами – ведь он был площадным подьячим, – так со старого-то разжиться много было не с чего. Так чтобы поправить свои делишки, вздумал я прийти к тебе, батюшка, на поклон. Ономеднясь, когда мы были вместе на именинах Ивана Степаныча, рассказывал ты нам, как ходил за кладом, да не достал его. Вот меня теперь и подмывает ударить челом твоей милости: научи меня, глупого, как прогнать нечистую силу от клада, чтобы достать его из земли?
С этими словами Курицын отвесил низкий поклон хозяину.
– Эк с чем подъехал! – вскричал, громко засмеявшись, Бывалый. – Научи его в мутной воде рыбу удить! Ну добро, добро; а что дашь за выучку? – При этом вопросе, сделанном как будто в шутку, он посмотрел проницательно на дьяка.
– Да что повелишь, – отвечал Курицын, отвесив еще поклон. – Половину всего, что добуду, отдам тебе; пожалуй, коли не веришь, хоть сделаем заручную запись.
– Врешь, обманешь да в лес уйдешь, – вскричал Бывалый. – Знаешь пословицу: не сули журавля в небе, а дай синицу в руки? Теперь ты и то и се, а как добудешь сундук с золотыми ефимками, да с дорогими камнями самоцветными, да с окатным жемчугом Бурмицким, так тут и черт тебе будет не брат! Да и на что мне такую гибель, шутка половину всего Хлопкина добра? Нет брат, я не такой, владей всем сам на здоровье! Мне бы с тебя взять, коли милость будет, алтына четыре купить шапку новую…
– Только-то? – невольно вскричал дьяк, перед глазами которого, казалось, были рассыпаны груды зарытых разбойниками ефимков. Радость, что он так дешево поплатится за открытие, была для него тем неожиданнее, что, увидя при входе в руках у Бывалого золото, он опасался, что тот, как человек, привычный к деньгам, не удовольствуется мелочами. – Четыре алтына не лиха беда! – отвечал Курицын, вынимая мошну из кармана.
– Погоди, молодец, – возразил Бывалый, – четыре алтына своим чередом, да ведь голый в одной шапке не проходит. Я знаю, что ты по доброте своей не откажешь уж дать мне заодно рублевика два на одежонку, та хоть столько же лошадку купить… не поверишь, теперь у мена какая кляча стоит? Корму жалко…
– Ох, родимый! – жалобно произнес дьяк, почесывая голову.
– Да уж коли милость будет, – продолжал Бывалый, – накинуть мне еще ефимков с десяток, купить леску на новую хоромину, так с меня, почитай, было бы и довольно…
– Что ты, господь с тобой! – вскричал дьяк с ужасом. – Да откуда мне взять столько? У меня и всего-то богатства, пално, будет ли ефимка с четыре. Видит Бог, только и есть за душою: убавь хоть половину.
– Жалко мне тебя, сердечный, – отвечал Бывалый, – да нечего делать. Заведясь лошадкой, купи уздечку. Из всего, что назначил, не уступлю ни одного пула. Ведь золотые горы даром не достаются…
– Потерпи хоть с недельку; вот мне приводится получить…
– Нет, – вскричал Бывалый решительным голосом. – Хочешь кладом владеть, на здоровье, место покажу, нечистого духа отведу. Только, брат, об уступке и не поминай. Не хочешь, ках хочешь – вольному воля!
– Разорил ты меня, отец мой, в прах, по миру пустил, – сказал Курицын, вынимая из кармана со стоном и оханьем мошну с деньгами. – Вот твои денежки, получай счетом.
– Эге, – вскричал Бывалый, принимая монеты и бросив быстрый взгляд на мошну Курицына, которую тот поспешно спрятал, – а еще-то что там у тебя? Ты мне насказал турусы на колесах, а я и уши развесил. Да какие еще новенькие, одна к другой! – продолжал он, рассматривая полученные монеты.
– Только и было, родимый! А это остались чужие, боярина Семена Лукияныча, – отвечал дрожащим голосом дьяк, у которого поднимались дыбом волосы при одной мысли, что Бывалый снова потребует пошлину.
– Ну ладно, ладно, – сказал Бывалый, складывая деньги в ларец, – я и тем доволен. Теперь уж за мной очередь обо всем рассказать тебе. Есть ли у тебя разрыв-трава?
– Откуда мне, батюшка, достать ее! Я затем и пришел к твоей милости, чтобы узнать от тебя, как получить ее.
– Э, да это плевое дело; я тебя мигом научу: чтобы иметь разрыв-траву, от прикосновения которой разлетаются на мелкие кусочки и медь и уклад, и сталь и железо, надобно только достать две травы: плакуна да кочерыжника…
– Слушаю, батюшка. Да как же достать-то?
– А вот как: ступай ты, в глухую полночь накануне Иванова дня, на восток, в поле, и сыщи между кустами цветочную почку, которая бы двигалась взад и вперед и прыгала, словно в трясовице; эта-то почка и есть цвет кочерыжника. За полчаса до полуночи будет она ежеминутно расти вверх и заалеет словно горячий уголь, а как наступит полночь, так почка распадется с треском на части и оттуда появится цветок, такой светлый, что от него, словно от солнца, за версту все кругом увидишь. Вот как ты сыщешь такую почку, так и очерти около нее круг, и ожидай в ней рассвета. Только как бы тебя нечистый ни соблазнял, не поддавайся ему.
– А что, – прошептал Курицын со страхом, – разве тут, то есть того, не без него?
– Коли так. Начнет тебя лукавый искушать на разные образы, реветь зверем, плакать младенцем, орать нечеловеческим голосом, щекотать до упаду, под бока иглами тыкать, – ты не поддавайся, сиди да смотри на почку. А то как только оглянешься, тут тебе нечистый и карачун даст. Вот лишь цветок развернется и осветит кругом, ты его сейчас же и хватай, пока не сорвала преисподня сила. Ну а чтобы плакун достать, надобно утреннею зарею, в тот же Иванов день, вырыть корень его из земли одними руками, без железа, да прочитать от нечистого заговор: «Плакун, плакун! плакал ты долго и много, а выплакал мало. Не катись твои слезы по чисту полю, не разносись твой вой по синю морю. Будь ты страшен злым бесам, полубесам, старым ведьмам киевским. А не дадут тебе покорища, утопи их в слезах; а убегут от твоего позорища, замкни в язы преисподние. Будь мое слово при тебе крепко и твердо. Век веком». Вот и вся недолга! Только и тут, брат, не без силы бесовской: шуму, визгу и гаму не оберешься!
– Нет, воля твоя, – вскричал Курицын с ужасом, хватаясь за бока, как будто бы уже чувствовал в них присутствие иголок, впущенных нечистою силою, – воля твоя, а я сам на такие страхи не пойду. Да я лишь только услышу голос нечистого, тут у меня и руки и ноги отнимутся!