– Отдала! – отвечала она торжественным голосом.
– Ну, исполать тебе! Ай да Василиса Кононовна, за что возьмется, так лицом в грязь не ударит, – вскричал радостно дьяк. – Ну что, чай, долго она не брала?
– Как не брала… Увидела колечко и невесть как обрадовалась; поалела моя голубушка, словно маков цвет.
– Немец правду сказал! – радостно прошептал Курицын, щелкнув рукой. – Ну, не грех тебе, матушка, за такую радостную весточку и еще алтын прибавить? – вскричал он с восторгом.
– Спасибо тебе, родимый, – отвечала просвирня, принимая монетку. – Только чудно мне, – прибавила она, – зачем он через тебя колечко пересылал?
– Да видишь ли, сам-то приятель тебя не знает, так и поручил мне, – сказал Курицын, радуясь, что так удобно успел свалить от себя посылку на другого.
– Кто, Алексей-то не знает меня? В своем ли ты уме? – вскричала в изумлении Василиса Кононовна. – Да не через меня ли он и в саду-то виделся?
– Какой Алексей? – спросил в свою очередь изумленный Курицын.
– Вестимо, постоялец мой, – отвечала просвирня. – Ты думаешь, что уж не сказал мне, так я и не узнаю? Ан нет: мне она, голубушка, сама сказала, что кольцо-то от Алексея.
Как сумасшедший выбежал Курицын от просвирни, проклиная хитрого немца. Еще встретив Алексея ночью возле дома Башмакова, он начал подозревать его в связи с Еленой и теперь, уверившись в этом на деле, поклялся отомстить ему и Пфейферу за оскорбление, сделанное ему отказом Башмакова.
– Федор Трофимович, обожди минутку! – закричал кто-то, видя дьяка, идущего по улице, и бросившись за ним, чтобы догнать его; но Курицын, отмеривая огромные шаги и рассуждая сам с собой, не слыхал этого воззвания. – Да куда тебя словно нечистый несет, прости господи! – вскричал человек, догонявший Курицына, успев, наконец, схватиться за полу eго однорядка. – Где ты пропадаешь? – продолжал он, едва выговаривав слова от усталости. – Я тебя ищу уж часов пять, по приказу боярскому.
– Ах, это ты, Панфилыч? – произнес дьяк, увидя перед собой одного из псарей боярина Стрешнева. – Что тебе нужно от меня?
– Аль ты оглох сегодня? – сказал с удивлением псарь, посмотрев пристально на дьяка. – Да я, кажись, закричал, что боярин требует тебя к себе, так громко, что у самого в ушах звенит.
И, не дожидаясь ответа Курицына, Панфилыч, схватив дьяка за руку, потащил в дом Семена Лукьяновича.
Глава вторая
Огни давно уже потухли в домах жителей Москвы белокаменной, но из открытых окон дома Семена Лукьяновича Стрешнева выходили струйки света, доказывавшие, что обитатели его не предались еще покою.
В пространной хоромине боярина за широким дубовым столом заседали его задушевные приятели и сподвижники: боярин и дворецкий князь Юрий Сергеевич Долгорукий, ближний боярин князь Никита Иванович Одоевский и окольничий Родион Матвеевич Стрешнев. По всему можно было заключить, что предметом собрания их не была простая дружеская беседа, хотя кубки с заморским вином, стоявшие на столе, не раз уже обходили каждого гостя.
– Встань-ка да посмотри, Родион, нет ли кого за дверью. – произнес вполголоса хозяин, обращаясь к окольничему Стрешневу, своему свойственнику, и, по исполнении последним приказания, обратился к своим гостям со словами: – Ну так теперь вы ясно видите, что нам всем несдобровать, коли мне не удастся доказать на деле обвинений, сделанных царю на Никона, и поэтому мы должны помогать друг другу до последнего издыхания.
– Да, это ясно, как солнце, – отвечал Долгорукий, – в поэтому теперь более, нежели когда-нибудь, надобно действовать решительно, чтобы одним ударом все кончить.
– Именно за этим-то я и пригласил вас сюда, – продолжал хозяин, – чтобы, когда я расскажу положение дела, всякий видел, что ему должно будет в этом случае предпринять. Царь, помня дружеское расположение, в котором он находился прежде с Никоном, не перестает питать к нему это и поныне, и поэтому самое верное средство состояло в том, чтобы обнаружить перед ним неблагодарность его прежнего любимца. Я вперед знал, каким ударом поражу царя, объявив ему, что патриарх проклинает его во время церковного служения; теперь стоит доказать только на деле.
– Однако это не так легко, как ты думаешь, – воскликнул Одоевский. – Правда, что патриарх читал на молебне в Воскресенском псалмы Давида: «Да будут сние его малы, сынове его сиры, жена его вдова», – а я знаю и то, что это относил он к стольнику Роману Боборыкину, с которым патриарх рассорился при покупке у него поместья.
– Знай себе на здоровье, лишь бы царь себе не ведал, – отвечал Стрешнев с коварной улыбкой. – А чтоб этого не могло случиться, – продолжал он, – так я уже принял свои меры. Проведав, что царь вздумал отослать несколько человек из приближенных к себе в Воскресенский монастырь, чтобы взять допрос с патриарха и всех бывших в церкви во время проклятия, я устроил так, что для допроса отправят тебя, Никита Иванович, тебя, Родион Матвеевич, да митрополита Паисия, который ненавидит Никона еще хуже нас! Что, каково выдумано-то, голубчики?
– Да, исполать тебе, Семен Лукьянович, дельце придумано гоже; мы при допросе охулки на руку не положим, – сказал Одоевский.
– То-то же! Знай наших! – вскричал Стрешнев, зверски захохотав. – То ли я еще скажу вам, любезные други и собеседники, так ли вас порадую, – продолжал Стрешнев, посмотрев с улыбкой на присутствующих. – Весть моя будет для вас послаще даже этой мальвазии. – И он показал на стоявшую на столе с заморским вином узорчатую флягу.
– Что такое? Не томи нас, говори скорее, государь Семен Лукьянович! – вскричали собеседники, устремив горящие любопытством взоры на хозяина.
– Слушайте и разумейте, – сказал Стрешнев, протянув вперед руку и как бы приглашая к вниманию. – Все, что мы предпринимали до настоящего времени для погибели Никона, было только обвинением, а не доказательством, так что патриарху стоило лишь каким-нибудь образом возбудить к себе в царе чувство сострадания, и тогда все наши обвинения взлетели бы на воздух, и Никон сделался бы прежним Никоном; ну а нас, по его милости, отправили бы куда-нибудь подальше. Одно только неосторожное письмо его в Царьград, заключавшее в себе изветы на царя и писанное собственной рукой патриарха, могло служить полным и непреложным обвинением. Но у нас была в руках лишь черновая отпись, а не подлинное писание, и это составляло еще слабое доказательство, не говоря уже о том, что вмешательство царьградского первосвятителя, если бы он получил письмо Никона, сильно могло бы расположить царя в пользу обвиненного. Теперь, почтенные собеседники мои, поздравляю вас с новым патриархом, потому что сегодня утром я узнал, что подлинное рукописание Никона, отосланное в Царьград, возвратилось в Москву, а если оно в Москве, так понимаете, разумеется, явилось назад не по желанию уже патриарха! Вот вам дорогая весточка, друзья мои!
– Воистину, дорогая! – вскричал с восторгом Одоевский. – Дай бог, Семен Лукьянович, много лет здравствовать – за то, что ты так порадовал нас этим известием. Да каким же чудом оно воротилось?
– Это еще не чудо, – отвечал Стрешнев, – что письмо пришло назад, а подивись тому, что в то время, когда мы, как бессильные бабы, бесились попусту и без толку разыскивали его, нашлись люди, которые в то же время употребили все силы свои, чтобы достать письмо, и, получив, передают в наши же руки! Письмо это промыслили здешние раскольники или, лучше сказать, глава их Аввакум, бывший попом и расстриженный Никоном – тот самый, который тебе, князь Юрий Сергеевич, принес и черновую отпись, столь нас обрадовавшую. Я тогда диву дался, как могли похитить это от патриарха, и вот только нынче узнал от своего дорогого Курицына, каким образом письмо попалось к раскольникам. Вы знаете, что к Никону приходит в Воскресенский монастырь множество праздношатающихся – будто бы на богомолье, которых он кормит и поит на свой счет, а это и по нутру бродягам, так что иногда в Воскресенском бывает такого сброду зараз человек по тысяче и более. Угощение этих попрошаек поручено от Никона его любимому клирику, Ивану Шушерину, который есть правая рука у патриарха, так что тот доверяет ему самые сокровенные свои тайны. Черновое письмо было написано со слов Никона Шушериным и, по какому-то случаю, лежало в его же келье. Аввакум проведал об этом, и вот один из его последователей явился под видом богомольца в Воскресенский, подделался к клирику и попросту украл у него письмо. Аввакум, зная, что ты, князь, не взлюбливаешь Никона, принес к тебе письмо, чтобы ты показал его царю, а как мы решились представить государю не теперь, а в то самое время, когда будут судить патриарха, то Аввакуму и почудилось, что и мы уж тянем на сторону Никона. Поэтому теперь подлинное послание патриарха он хочет доставить царю прямо от себя, опасаясь, чтобы его не перехватили доброжелатели Никона.
– Доставить? Да ведь царь велит Аввакума бросить в тюрьму! – вскричал Одоевский. – Разве он не знает, что его Тайный приказ давным-давно разыскивает.
– Ну, уж он, верно, о своей голове позаботится! – отвечал, смеясь, Стрешнев. – Впрочем, это – не наше дело: нам бы только свои на плечах удержать. Так теперь, видите ли вы, мои почтенные други, – прибавил он, обращаясь к прочим, – что Никону несдобровать, благодаря общим трудам нашим? Царь не позволит патриарху не только показываться себе на глаза, но и писать к нему; следовательно, с этой стороны мы покойны. Митрополит Питирим заготовил также немаловажные улики к обвинению Никона в духовном управлении; наконец, последний удар, который я нанес патриарху, донеся царю, что он проклинал его в церковном служении, тоже чего-нибудь стоит. А, что вы скажете на это, други?
Стрешнев с самодовольством обвел вокруг себя глазами.
– Скажем, что все это означает наиглубочайшую пучину твоей премудрости, – отвечал Долгорукий. – Только диву даюсь я, – прибавил он с лукавой усмешкой, – как это ты, со своим умом, обмишурился тем, что вздумал наговорить царю не вовремя про Артемона Матвеева? Кажись, государь не похвалил себя за это? То-то, Семен Лукьянович, не худо бы было тебе и меня, глупого, послушаться?