Один из зрителей, стоявших на колокольне, казался среднего роста и, судя по одежде, принадлежал к мелким московским дворянам; другой, напротив, был еще в цвете лет, коротенькая епанечка и берет на голове показывали, что он был иностранец. Он держал у себя на руках хорошенького трехлетнего мальчика с белыми кудрявыми волосами и выразительными темными глазами.
– Давно, брат Пфейфер, мы не видались с тобой, – сказал русский, обращаясь к иностранцу. – Да вот и теперь, не вздумай я забрести на колокольню, так и бог ведает, когда бы с тобой встретился. Уж ты, почитай, года с три не был у Артемона Сергеевича. Кажись, с того самого времени, как подняли этот колокол, а он часто вспоминает о тебе. Да что это у тебя за мальчик на руках? Уж не сынок ли твой?
– Сын, – отвечал иностранец, взглянув с любовью на ребенка. – Я нес Густава из слободы от бабушки Шарлоты домой, да уже проходя Красную площадь вспомнил, что сегодня казнят Разина. Хотелось бы быть на месте казни во время ее исполнения, чтобы сделать при этом случае кой-какие наблюдения, да вот Густав помешал, пришлось довольствоваться ими отсюда, с колокольни. А право жалко, что нельзя быть там, потому что не успею отнести ребенка домой и воротиться на площадь. Для нашего брата, лекаря, такие случаи любопытнее всякого другого зрелища. Тебе это можно сказать, Зеленский, потому что, живя долго у Артемона Сергеевича, который любит науки, ты понимаешь лучше других важность наблюдений.
– Правда, – отвечал дворянин, – я почитаю немцев за их познания и уважаю лекарское звание. Только все как-то страшно слушать, как вы начнете толковать о том, что вы режете да рассматриваете покойников. Да и тебе, Пфейфер, неймется: кажись, ты уже раз был в Тайном приказе? Помнишь, еще с Алексеем-то?
– Как не помнить, – сказал с усмешкой немец, – этакие случаи до смерти не забываются. Меня засадил тогда мошенник дьяк Курицын, которому с чего-то взбрело на ум, что у меня в доме мертвецы пляшут. Где-то он теперь, сердешный?
– Копает землю в Казанской крепости, – отвечал дворянин. – В первый раз, как его присудили к ссылке, ему удалось было убежать, да потом опять попался, вместе с прочими раскольниками, которых забрали при поднятии колокола, когда они хотели уронить его. Тогда приговорили было в Большой думе казнить Курицына вместе с Аввакумом, которому была отрублена голова. Да уж только князь Долгорукий кое-как выхлопотал, чтобы его сослали на работу вместе с прочими староверами. Да ништо, пусть ему! Говорят, он охотник был и прежде в земле рыться и даже здесь, под Москвой, где-то клад отыскивал. Мне рассказывал об этом дьячок Спасова монастыря Кирилл Назарович, по прозванию Бывалый, который за выучку Курицына искать клады порядочно поживился от него. Прелюбопытная история; ужо я тебе когда-нибудь расскажу ее на досуге. Кстати, вот мы вспомянули о колоколе-то, а я тебя спрошу об Алексее: что, он все еще у тебя живет?
– Неужели я когда-нибудь оставлю его, – отвечал иностранец, – после того как Семен Афанасьевич, по смерти дочери, подарил мне свой дом в благодарность, что я лечил Алексея. Я поклялся не расставаться с моим прежним другом до самой смерти кого-нибудь из нас.
– Ну что, – спросил дворянин с участием, – поправляется ли он, голубчик?
– Нет, все по-прежнему, – отвечал с горестью лекарь, – болезнь его неизлечима. Впрочем, ему теперь стало гораздо легче после того, как я его, переведя к себе в дом, поместил наверху, где жила его невеста. Когда Алексея в первый раз привели туда, он как будто узнал терем, и уже с тех пор никакими средствами невозможно вывести его из светлицы.
– Да, ведь он, сердешный, горячо любил свою суженую, – сказал со вздохом дворянин, – бывало, как разговорится о ней, так и сам раскраснеется, как красная девушка. А я в это время думаю, смотря на него: то-то будет славная парочка! Да нет, не благословил Господь намиловаться им. Его же святая воля…
Оба разговаривающие долго молчали, склонив головы и перенесясь мыслями в прошедшее; наконец раздавшийся колокольный звон вывел дворянина из задумчивости.
– Прощай, друг Пфейфер, – сказал он, пожимая руку иностранцу. – У Фрола и Лавра кончилась обедня, и мне нужно повидаться с отцом Игнатием. Улучи когда-нибудь часок зайти к старому приятелю.
Опустясь с колокольни, дворянин скорыми шагами пошел к Фроловским воротам, но, подходя к ним, был остановлен длинной процессией, которая тянулась от Лыкова двора к воротам. Посреди множества пеших стрельцов ехала телега, в которой находился Разин, скованный по рукам и ногам тяжелыми цепями. Возле него сидел монах, державший в руках небольшое распятие. За телегой шел палач с секирой в руках и топором за поясом. Поезд замыкался конными стрельцами с обнаженными саблями. Густые толпы народа теснились со всех сторон, пробираясь вместе с процессией на Красную площадь.
– Вот и душегубца везут, – сказал осанистый купец, стоявший возле дворянина. – Эко рожица-то какая страшная у злодея! Говорят, он долго грабил в лесах возле Москвы, пока начал разбойничать на Волге. Ну, поделом вору и мука. Ведь это он сжег царский-то корабль «Орел», который построил в селе Дедкове немецкий мастер Брандт?
– Он, – отвечал дворянин, внимательно всматриваясь в лицо монаха, ехавшего на одной телеге с Разиным. – Так и есть, это Семен Афанасьевич Башмаков, – прошептал дворянин, по-видимому, убежденный в своем предположении. – Эк он похудал, сердечный, с того времени, как постригся в ангельский чин.
– Доброго здравия желаю, отец Симеон, – сказал дворянин монаху, когда с ним поравнялась телега.
Монах приподнял тусклые глаза свои на того, кто назвал его этим именем. На исхудалом лице его показалось нечто вроде улыбки, он слегка наклонил голову дворянину, который ему почтительно поклонился.
Достигнув Красной площади и подъехав к помосту, телега остановилась. Палач, при помощи двух помощников своих, вынул Разина из телеги и ввел на возвышение.
– Вспомни, сын мой, что наступает последняя минута бренной твоей жизни, и покайся перед Господом. Не имеешь ли еще какого греха за собою? – тихо спросил монах разбойника.
– Я уж тебе все сказал, что было на душе, – отвечал Разин, – а коли этого мало, – продолжал он с усмешкой, – то, пожалуй, еще прибавлю, что я убил монаха, который понес в Царьград грамоту от бывшего патриарха Никона к патриарху Дионисию, за что и получил тогда от раскольника Аввакума сотню добрых голландских ефимков…
Заключение
Не лишнее будет по окончании этой правдивой были рассказать коротенькую историю главного виновника событий – Царя-колокола и колокольни, на которой он столько времени благовествовал Москве и ее обитателям.
В списках кремлевских соборов значится также Ивановская колокольня, известная более под именем Ивана Великого. Это фарос древней столицы, представляющийся первым предметом путешественнику при приближении его к Москве. Не столько значительная высота колокольни, сколько возвышенное местоположение, где она находится, делает ее такой колоссальною. С этой башни можно обозреть не только Москву, но и окрестности ее на далекое пространство, верст на тридцать. И это зрелище тем привлекательнее, что с каждого этажа колокольни панорама Москвы представляется в различном виде и размере.
Ивановская колокольня до сих пор остается в первоначальном ее виде, то есть точно такой, какой она построена была при Борисе Годунове, и служит памятником его бедственного царствования и мудрости в делах государственных. Когда в 1600 году гнев Божий поразил землю Русскую насланием повсеместного голода со всеми его ужасами, Годунов для занятия народа, стекавшегося отовсюду в столицу за милостынею, приказал занимать его построением каменных зданий; и тогда-то воздвигнута была эта колокольня по плану выписанного им из-за границы зодчего Вильке. Ивановскою названа она во имя древней церкви Иоанна Спасителя Лествицы, находящейся внизу.
Здесь кстати заметить, что чудотворный образ Святителя Николая Гостунского, находящийся в приделе церкви Св. Иоанна Лествичника, перенесен сюда в 1816 году из упраздненного после разорения неприятелями в 1812 году Гостунского собора, богатого историческими воспоминаниями. Собор сей находился на теперешней Ивановской площади, против так называемого Николаевского дворца, и был построен на месте Ордынского подворья, где жиля ханские баскаки для надзора за великими князьями русскими. Соседство это не понравилось супруге великого князя Иоанна Васильевича, и хитрая Софья, дабы избавиться от столь опасных соглядатаев, послала дары к жене ханской с просьбою об уступке ей сего подворья для сооружения на нем церкви по некоему видению. Татарская царица доставила ей желаемое согласие хана, подворье сломали, и с тех пор татары уже не живали в Кремле. Москвитяне имели особенное усердие к этой иконе. Издревле велось обыкновение, что отцы и матери, помолвив дочерей своих, приходили с ними к Николе Гостунскому, служили ему молебен, записывали имя невесты и жениха в книгу, хранившуюся в соборе, как бы поручая их ходатайству и заступлению угодника Божия, бывшего покровителем юным четам во время святого жития своего.
К достопамятности Гостунского собора принадлежит и воспоминание, что дьякон оного, Иоанн Федоров, был первым типографщиком в Москве и, вместе с Петром Мстиславцем, напечатал под руководством митрополита Макария первую книгу, Апостол, в 1564 году. Но по смерти Макария, гонимый суеверием и даже обвиняемый списателями книг в чародействе, оставил свое отечество и, странствуя по Польше, поселился в Остроге, где напечатал Библию, скорбел об оставленном отечестве, скончался и погребен во Львове (Лемберге). Гробница его доныне сохранилась и показывается с уважением к бессмертной памяти нашего отечественного Гуттенберга, столько же пламенно любившего свое искусство, потерпевшего великодушно множество гонений, но неимоверными трудами достигшего полного и блестящего успеха в своих начинаниях.
Ивановская колокольня, восьмиугольной формы, имеет в вышину 38Ѕ сажени, в том числе глава ее содержит 5 сажен 1 аршин, а крест сам по себе длиною 2 сажени 2 аршина. Глава и крест покрыты медными листами, вызолоченными через огонь. Замечательно, что нынешний крест сделан вновь, на место старого, который снят