Как отмечал исследователь Смутного времени, Сергей Федорович Платонов: «Войска Вора находились в Тушине между Смоленской и Тверской дорогами и распоряжались ими обеими. Из прочих дорог для Москвы были бесполезны все те, которые вели на Калугу и Тулу в области, охваченные мятежом; их незачем было и тушинцам занимать особыми отрядами. Зато большую важность для Москвы имели дороги, шедшие на север, северо-восток и юго-восток, а именно: дорога Ярославская на Троицкий монастырь и Александрову слободу; дорога на Дмитров или «Дмитровка»; дорога на село Стромынь, Киржач и далее на Шую, Суздаль и Владимир, так называемая «Стромынка»… Все названные дороги и надлежало перехватить войскам Вора»[48].
Кроме того, захват сокровищ монастыря позволял укрепить финансовое положение Лжедмитрия, а привлечение на свою сторону влиятельной монастырской братии сулило окончательное крушение авторитета царя Василия Шуйского.
Противники сошлись в поле возле села Рахманово, принадлежащего Троицкому монастырю, в пяти верстах от Радонежа. Сражение было жарким: воины Сапеги, включая русских сторонников Лжедмитрия и казаков, не раз были на грани поражения. Два первых напуска польско-литовской конницы были отбиты московским войском с большими потерями для противника. Русские пули, дроб и ядра осыпали польско-литовское войско роями, нанося ему немалые потери. Сапега, обратившись с горячей речью к потрёпанной в схватке шляхте, гусарам и казакам, сам повёл их в соступ, хотя и был ранен пулей, ударившей его на излёте в лицо и изуродовавшей ему левое подглазье. Исход сражения решил третий кавалерийский напуск двух рот латных гусар и казаков под водительством полковника. Сторожевой полк воеводы Федора Головина дрогнул, отступил и смял ряды московских полков, стоявших позади и левее. Воевода Григорий Ромодановский, потерявший в том сражении сына, сражался мужественно. Но затем и его люди, начали отступать. Поляки и казаки наседали и преследовали рассеявшееся московское войско пятнадцать верст.
«Литовские же люди, видя над православными христианами гнев Божий, начали их убивать и перебили многих людей, и живых взяли… Бояре же пришли к Москве с небольшим отрядом, а ратные люди к Москве не пошли, все разошлись по домам»[49].
На следующий день 23 сентября польско-литовское войско подошло к Троицкой обители. В монастырь съехались и сбежались дворяне, дети боярские, крестьяне и посадские люди со всей округи – все, кто не хотел признать самозванца и покориться литве и ляхам.
Троицкий монастырь в то время имел самое хорошее и разнообразное вооружение – от многочисленных пушек разного калибра до небольших железных колючек («чеснока»), которые разбрасывались по дорогам с целью нанести урон коннице противника. Вокруг всех стен были устроены надолбы из заостренных бревен, врытых стоймя в несколько рядов. Вдоль восточной стены был прорыт глубокий ров. До начала военных действий монастырь охраняли служилые люди и казаки. Позже в дополнение к ним были присланы около восьми сотен дворян и детей боярских и около сотни стрельцов во главе с окольничим князем Григорием Борисовичем Долгоруким-Рощей и московским дворянином Алексеем Ивановичем Голохвастовым. В монастыре ко времени осады находилось 609 воинов из дворян, детей боярских, казаков и стрельцов, 300 человек монастырской братии, более 2000 беженцев (посадских людей и крестьян). Общее число защитников монастыря составляло около 2500 человек. Накануне, согласно принятой оборонительной практике, по распоряжению Долгорукова были сожжены окрестные монастырские слободы, несколько деревень и сёл: Зубачёво, Благовещенье, Афонасово, Чертково и другие. Тут и оправдались все старания келаря Авраамия, из года в год заботливо укреплявшего и поновлявшего стены, башни и кровли над ними, сооружавшего надолбы из брёвен, углублявшего ров, вырубавшего кустарники и деревья на склонах рва и вокруг крепости.
Осенний ветер гулял и выл, кружась между каменных уступов и столпов. Яркое солнце порой высвечивало на небесах, а потом неожиданно пряталось за быстролетящие бело-синие облака. С крепостных стен монастыря, что венчали высокий холм «Маковец» было хорошо видно, как по дороге, ведущей из столицы в Ярославль, двигались колонны доспешной конницы. Панцири, латы, шеломы, куяки, знамёна, шитые золотом, рожны пик и копий вражеской рати колыхались и поблескивали на солнце.
Служилые люди, охранявшие монастырь, дворяне и дети боярские, севшие в осаду, стояли у бойниц крепости в доспехах, в полном вооружении и, порой прикрывая ладонями глаза от яркого солнца, зорко всматривались на юг и юго-восток. Пушки, пищали и ручницы защитников монастыря были заряжены, фитили тлели. Камни и ядра были припасены и сложены у основания стен в аркатурных нишах. Бочки с зельем, водой и артиллерийским припасом были расставлены около орудий. Отец-келарь велел открыть оружную палату, чтоб вооружить всех крестьян и посадских, способных подняться на стены и драться с врагом. В ход пошли: копья, палицы, секиры, бердыши. Это была уже не «посошная рать», набранная по приказу сверху из подневольных смердов и посадских. Это были люди доброй воли, вставшие на защиту обители и своей святой веры. Эти сотни воинов из среды простого народа стояли с копьями и бердышами у основания стен внутри крепости и ждали только призыва, чтобы подняться на верхний боевой ход, бить и отражать врага. После утренней литургии, крестного хода и благословения отца-наместника Дионисия монашеская братия встала у пушек, чтоб подносить ядра, зелье, передвигать тяжёлые орудия на лафетах вдоль стен и во всём помогать пушкарям.
На призыв Яна Сапеги открыть ворота и признать власть законного «царя Димитрия», братия монастыря и её защитники ответили отказом. И часа не прошло, как польско-литовские пушки окутались дымами и ударили ядрами и дробом по стенам монастыря. С крепостных стен и башен ответили дружным, слаженным залпом. Шляхта, и казаки, ранее горделиво разъезжавшие близ стен и грозившие непокорным защитникам, понеся урон, откатились подальше – на расстояние орудийного выстрела. Началась долгая и изнурительная осада.
Знал ли кто тогда, какая роль отведена была этим событиям Смуты? Каково будет место и значение обители и дома Святой Троицы в исходе всей кровопролитной, страшной, многолетней Гражданской войны в России?!…
Тогда ещё не было осмыслено, что на защиту Троице-Сергиева монастыря – этой святыни Русского Православия – поднялась уже совсем не та старая, средневековая Русская земля, царство Московских Даниловичей, Годуновых и Шуйских. Нет, на защиту дома Святой Троицы и Пресвятой Богородицы поднялась другая, уже Новая, Соборная Россия. Это были люди иной духовной формации, выпестованные в огне многолетней Смуты, понявшие, осознавшие, что дело ни в Шуйских, ни в Годуновых, ни даже в законных преемниках Грозного царя, что суть дела в защите Православной веры, Русского духа, всего уклада, и смысла Русской жизни.
На закате тёплого весеннего вечера солнце ярко играло на куполах храма во имя Святых мучеников Флора и Лавра у Мясницких ворот. Построенный в 1657 году на средства жителей Мясницкой слободы, он и в начале XX века был украшением Бульварного кольца. Своей шатровой колокольней он как бы прижимался к ампирным колоннам полукруглого крыла Училища живописи, ваяния и зодчества, расположившегося в бывшем особняке генерала Юшкова[50]. Отошли в прошлое времена, когда в ротонде, соединяющей два крыла дома, проходили масонские собрания и ритуалы; с 1844 года здесь расположилось Училище. Позднее в его стенах стали проходить ежегодные выставки Товарищества передвижных выставок. Устраивались они в апреле-мае и привлекали к себе неизменный интерес. Случалось, любители живописи вслед за выставкой приезжали из Петербурга (где она экспонировалась в Обществе поощрения художников) в Москву. Так было и весной 1908 года, когда среди петербуржцев, приехавших в Москву, была и уже знакомая читателю дама. Сюда её привлекла, помимо повторного посещения выставки, необходимость разговора с человеком, который, она это знала наверняка, находился в это время в Первопрестольной. Да и встреча эта была обусловлена необходимостью обсудить с ним важную для неё тему, навеянную одним из экспонатов выставки – портретом Федора Никитича Романова. Это была работа Ильи Репина.
Они неторопливо прогуливались по Сретенскому бульвару, и вели разговор друзей-единомышленников, который не может не вызвать интерес читателя. Прислушаемся…
– Что скажете, граф, каково Ваше впечатление от выставки?
– Как Вам сказать, сударыня? Мои художественные пристрастия сегодня покажутся весьма оригинальными. Не любитель я гражданского пафоса в живописи, а новая живописная манера часто представляется мне спорной и, я бы даже сказал, малопочтенной. Но…сознаю свою некомпетентность в этом вопросе! И доверяюсь мнению людей сведущих!
– Но, Сергей Дмитриевич, меня интересует Ваше мнение об одном-единственном портрете – Филарета Романова, работы Ильи Ефимовича Репина! – заметила собеседница.
– Хочу сказать, этот портрет произвел на меня впечатление отрадное. Федор Никитич Романов, по воспоминаниям знавших его, был красавец и щеголь, да и умом его Господь не обделил…
– Об этом-то человеке и хотелось мне поговорить с Вами, граф, – взволнованно произнесла дама. – Портрет прекрасный! Но человек на портрете мне таким не кажется! Репин, прописывая лик, явно подчеркнул гордость и заносчивость, изображённой персоны. Можно ль здесь верить живописцу? – спросила дама.
– Репин, сударыня, мне вообще видится живописцем чересчур смелым, хотя порой и не лишённым объективного видения, – отвечал граф.
– Если учесть этот фактор, то должно быть таковым был Фёдор Никитич, ссорясь с братией Антониева Сийского монастыря. Ведь было же еще царю Борису доложено, что старец Филарет живет не по монастырскому чину, всегда смеется неведомо чему и говорит про мирское житье, про птиц ловчих и про собак, старцев бранит и говорит им: «Увидите, каков я вперед буду!»