В мае 1609 года во главе сформированной русско-шведской армии молодой полководец выступил к Москве. В русском обществе, да и в народе этого человека окрестили понятным и простым прозвищем: «Скопа»[54]. Слово это было понятно любому русскому человеку, ибо по сути своей означало: «Скоп», «Собор», «Совместное дело».
С приходом в конце мая 1609 года в Нижний Новгород войск воеводы Фёдора Шереметева боевые действия продолжились на берегах Верхней и Средней Волги. Здесь Шереметев явно замешкался. И это не случайно: в Закудемском стане Нижегородского уезда у него была вотчина. Фёдор Иванович был кровно заинтересован в том, чтобы подавить мятежников в этом крае. Лишь в июле его силы двинулись далее к центру страны. В ходе начавшихся военных действий неоднократно отличались нижегородские отряды.
Уже в начале апреля 1609 года известия о крымской угрозе всколыхнула Северщину. Сам крымский царь Селямет-Гирей[55] по слухам собрал большое войско в поход на Русское царство. Беззубцев спешно рассылал грамоты с призывом воинскому люду скоро сниматься с насиженных мест и идти к нему в Путивль для защиты южных рубежей Русской земли. Из Новгорода-Северского по его призыву пришло около трёх сот верхоконных детей боярских и городовых казаков. В Путивле под знамёна Беззубцева встали ещё триста пятьдесят служилых. Однако, этих сил было слишком мало для отражения готовящегося нашествия. Но что было делать, если большинство служилого люда юга России (особенно Северской земли) пребывала сейчас у самозванца в Тушино. В начале мая дальняя сторожа доносила, что крымская рать числом в десять-пятнадцать тысяч вышла уже к верховьям реки Кальмиуса. В середине мая, потеряв надежду собрать ещё какие-то силы, путивльский воевода выступил в сторону Рыльска. Уже близ Рыльска к Беззубцеву присоединилось около двухсот детей боярских из окрестных волостей и уездов. Все были хорошо вооружены и многие были с запасным конём.
В двадцатых числах мая Беззубцев с отрядом в восемьсот конных казаков и детей боярских вышел на Бакаев шлях[56] и направился от Рыльска к Белгороду. С ним в поводу шло около ста свежих коней, небольшой, лёгкий обоз, из которого можно было построить гуляй-городок, и пять лёгких пушек. Через два дня путивльский воевода свернул на юг и вышел с отрядом на Муравский шлях[57]. Не доходя Белгорода, Беззубцев получил важные известия от белгородского воеводы. Тот писал, что «Дозрела де станица казачья крымских, да ногайских ратных людей числом поболе двадцати, ино – двадцати пяти тысящ, идуще одвуконь верст в сорока от Белгорода. Но на город те крымцы и ногаи не наезжали. А пошли те ратные на утро[58]. А та сторожа белгороцкая яла языка от ногаев. А царя крымского по слуху с теми ратными нету. Воеводой же у них калга Чанибек-Гирей (Джанибек-Гирей – Д. А.). А куда идут, того не ведает».
Прочитав грамоту, Беззубцев быстро повёл своих людей севернее Белгорода и вышел к верховьям Северского Донца к началу Пахнутцева шляха[59]. За пять вёрст до реки к Беззубцеву подошёл отряд охочих белгородцев числом до трёхсот человек. Все были верхоконны, «в саадацех» (с луками и стрелами), с «вогненным боем» (с пищалями), с запасом порохового зелья в бочках. Белгородцы привезли с собой ещё три полевых пушки. К Северскому Донцу отряд путивльского воеводы подошёл на рысях уже к вечеру 25 мая. Войско устроило укреплённый стан. Здесь и прискакал к путивльцам человек из дальней белгородской сторожи. Воевода Беззубцев и Юрлов встретили его в своём небольшом стане на отдыхе. В светлом кафтане с запылёнными сапогами, тот вошёл в шатёр, снял шапку с волчьим отворотом и поклонился в пояс.
– Наперёд молви, молодец, добрую ль весть, аль недобрую? – строгим голосом и с тревогой спросил путивльский военачальник.
– Это как посмотреть, государь-воевода. Добра-то от той вести мало, но лутче недоброе узнать, чем худое обрести, – произнёс казак.
– Сказывай! – повелительно произнёс Юрлов.
– Наехал яз со свои товарищи сакму татарскую[60] за рекою, верстах в пятнадцати на день (южнее) отсель. Близ Изюмского шляху[61] сакма та. А наехавши, сведали мы, шо часа два минуло, как ратные крымцы прошли… кони татарския опростались, так шо конское… тёплое ишо лежало. Да к реке до вас я часа полтора верхи бег, – торопливо рассказывал парень из казачьей сторожи…
Беззубцев, видя, что тот запыхался и хочет пить, велел принести ковш воды. Приняв ковш, сторожевой жадно выпил половину, утёр русые усы, бороду и благодарил.
– Так сколь ратных по счёту твоему той сакмой прошло? – спросил Беззубцев.
– Сакма широкая. Тысяч с тридцать верховых, это ежели одвуконь идуть. А ежели не одвуконь, то и сам считай, – произнёс казак и запнулся.
Беззубцев перевёл взгляд на Юрлова и увидел в глазах друга удивление и негодование.
Путивльский воевода не стал переправляться через Донец, а двинулся со своим отрядом на северо-восток к верховьям реки. Далее начинался водораздел, за которым лежали истоки и верховья рек Псела, Сейма и Оскола. Воевода мыслил, что крымская рать может повернуть по водоразделу на запад и прорваться к Курску или Рыльску. Тогда бы на Северскую землю с востока обрушилось нежданное нашествие. Воевода выделил для слежки за крымцами немалый отряд сторожи – полсотни верхоконных, которые должны были идти за ворогом денно и нощно и сообщать ему о движении орды. Во главе этой сторожи он поставил своего сына Дмитрия. Сторожа зорко следила за движением вражеских ратей, и Беззубцев-младший два раза в день присылал к отцу гонцов с известиями. Воевода уже было готовился занять какое-нибудь высокое место на берегу Сейма у Прохоровки или севернее – у Станового, соорудить гуляй-городок, призвать на подмогу окрестных крестьян и служилых людей и держать оборону на левом или правом плече крымской рати. Но вскоре получил он известие, что Чанибек-Гирей стремительно движется уже по Муравскому шляху на север – на Ливны или на Елец. Не раздумывая, Беззубцев двинулся по пятам орды, медленно сокращая расстояние, но стараясь не приближаться к ней ближе, чем на пятнадцать вёрст. Уже под Курском отряд его увеличился ещё на двести человек. То курский воевода прислал ему на подмогу пеших и конных стрельцов и дворян. Куряне настигли его быстро, так, как и пешие стрельцы двигались на 20 телегах и возах, запряжённых парами коней. Этим телегам Беззубцев и Юрлов обрадовались, ибо теперь можно было соорудить крепкий и немалый гуляй-город.
Чанибек-калга шёл очень скоро, так, что отряд Беззубцева еле поспевал за ним. К исходу мая крымская рать уже подошла к Ливнам. Но Ливны татары брать не собирались, разоряя окрестности на десять-пятнадцать вёрст по сторонам вдоль Муравского шляха, они обошли Ливны восточнее и двинулись на Тулу. Калга явно неплохо знал сакму и не стремился осаждать и захватывать небольшой, небогатый, но хорошо укреплённый город-крепость с десятками пушек. Самое удивительное для Беззубцева и Юрлова было то, что число ратных крымцев выросло до сорока тысяч. Вероятно, к основному войску присоединились небольшие отряды, шедшие восточнее по иным сакмам.
Пришла жара. Густо зазеленели рощи и перелески. Солнце нещадно палило с небес. Слепни и мухи одолевали. Людям и лошадям хотелось пить. Однако многие колодцы в опустевших сёлах и деревнях были отравлены. Потому пили из рек и ручьёв, кипятя воду на кострах. Беззубцев «перебрёл» реку Сосну ниже по течению и подошёл к Ливнам, но в крепость не входил, разбил стан и построил временный «гуляй-городок» в трёх верстах от города. Дал знать местному воеводе о себе. Ливенский воевода Егупов-Черкасский сам заявился к нему. Он прискакал в окружении троих дворян, сошёл с коня, кланялся в пояс. Беззубцев и Юрлов кланялись в ответ. Затем стал подробно выяснять у путивльского воеводы, кто они и откуда.
– Это ж поглядеть только, куда крымская рать дошла! Давненько-т татарове в ентих местах не хаживали. Последний раз в 101 году помнится[62] – шестнадцать лет тому уж в Ливенском да в Воронежском уездах ногайцы и азовские татары озоровали. Но и было их тот год тысяч с 8 – 10. Я тогда совсем молодёхонек был, вторым воеводой ходил. А ныне их – тысяч с сорок, а может и того более?! Чего ж белгородские, северские, да курские воеводы не совкупилися, да не остановили калгу где-нито на Осколе, а то и на Донце Северском? – изрёк воевода.
– Кабы знать заране, князь Никита Иваныч! – произнёс в ответ Юрлов.
– Знаешь меня!? Прости, твоя милость, но не ведаю твоего имени и чина, хоть знакомы мне голос твой и лицо. Чудится, де не раз видал тя. Да толико не признаю, кто ты, – произнёс Егупов-Черкасский, обращаясь к соратнику Беззубцева.
– Угадал ты воевода. И родословие твое добре знаю… Род ваш от самых кабардинских князей ведётся, что верой и правдой царю-батюшке Иоанну Васильевичу служили. Да и с тобою видались мы не раз года четыре тому при дворе покойного царя Димитрия Иоанновича. Подьячий и слуга его яз из дворян московских Юрий Юрлов Третьяк, – отвечал тот, поправляя повязку на глазу.
Вон оно как… – всматриваясь в лицо Юрлову, с сомнением произнёс воевода, кивая головой.
– Это ты правду баял про род наш. Вельми осведомлен ты, как погляжу, вестимо, что при царе служил, – подумав, добавил он. А следом спросил – Где ж глаз-то потерял, твоя милость?
– Да было дело… Стрела татарская удружила, – уклончиво отвечал Юрлов.
– Э-эх, совсем сторожевая служба в Поле порушилась с этой смутой в царстве Московском! – посетовал ливенский воевода.