ло немалое удивление «царика». Он стал насторожен и раздражён в общении с царицей. Люди из его окружения, казачьи атаманы в смущении кланялись царице и замолкали при ней, когда она неожиданно входила в палату, где собирался воинский совет. А ведь ранее такого не было. Вино пить она прекратила, былые забавы сами собой уходили в прошлое. Новая жизнь заставляла всерьёз подумать о себе. Она была венчаной русской царицей, но существование её было далеко незавидным…
Марине казалось, что земля стала колебаться под ней и уходить из-под ног. Да и сама она стала часто раздражаться и плакать по пустякам. А этого ранее не бывало с ней. Оставался лишь один человек, который был верен себе в отношениях с ней. Атаман Иван Заруцкий по-прежнему дарил ей весёлые, доброжелательные улыбки и клал лёгкие поясные поклоны. И Марина своим женским естеством чувствовала, что на этого рыцаря ей, рано или поздно, придётся положиться.
Как-то на очередной ассамблее, устроенной «цариком» в первой половине августа по поводу какой-то небольшой победы, после многочисленного застолья, живо и слаженно заиграли музыканты, приглашённые кем-то из шляхтичей. Закружился с детства знакомый уху царицы «krakowiak». Так сей танец называли поляки. Форма танца двухколенная, ритм острый, с частыми синкопами. Мелодия танца оживлённая, часто имеет акцент на второй восьмой в такте, которая синкопируется с третьей. Исполняется весело, темпераментно, с горделивой осанкой. Некоторые атаманы и почти все шляхтичи, найдя себе пару среди дам пустились в пляс. Встав из-за стола и подав Марине руку, «царик» пригласив её на танец. Марина не отказалась, но пустившись в танец, поняла, что долго не выдержит его быстрого и зажигательного хода. Она высвободила руку из длани «мужа» и сказалась уставшей. Тот громко и открыто высказал ей своё недовольство, ибо танец продолжался, музыканты играли.
– Государь мой, – яз есть особа, помазанная на царство в Москве, в Успенском соборе и никто не постригал меня в монахини. Потому и не заслуживаю столь нелицеприятного отношения к себе, – уязвила «мужа» Марина.
– К лицу ль, законной государыне, помазанной на царство, нести в своем чреве плод, незаконно нажитый в грехе?! – громко и со злобой отвечал ей тот.
Перебранку Марины с «мужем» слышали немногие и пляски продолжались. Но с этого вечера Марина поняла, что самозванец явно подозревает – беременность её не связана с их близостью. Да и сколько раз они были близки? Марина поняла, что тот, кого все называют её мужем, на самом деле очень ревнив и злопамятен, и что он будет мстить ей, если убедится, что ребёнок не от него.
Беседа Сергея Дмитриевича Шереметева и его безпристрастной собеседницы весной 1908 года имела своё продолжение:
– Итак, Филарет отблагодарил Шуйского за «освобождение из Тушинского плена»! Ведь, несмотря на возражения патриарха Гермогена, против Шуйского был составлен самый настоящий заговор. В военном лагере за Серпуховскими воротами фактически собрался Земский собор. За низложение высказались: Филарет Романов, Голицыны, Мстиславский, Воротынский, и предок мой, Федор Иванович Шереметев. И, после того, как Василия упрятали в монастырь, тотчас разослали по городам грамоты о созыве полномочного Земского собора, – рассказывал граф Шереметев.
– И, разумеется, не без участия Филарета была выдвинута кандидатура 14-летнего Михаила Романова? – спросила собеседница.
– Помилуйте, сударыня, если б я не знал Вас так хорошо, то мог бы подумать, что Вы против Романовых на престоле… Будьте осмотрительнее… – отвечал граф с улыбкой.
– Ну что Вы, граф, я вполне законопослушная верноподданная, но мой «женский» взгляд на Филарета не позволяет оценивать его поступки объективно. Ведь и посольство к Владиславу и Сигизмунду, в которое входил Филарет, имело «двойное дно…»
– Вы имеете в виду цель посольства? Но, прежде чем говорить о цели, вспомним его состав: 293 представителя разных сословий. А во главе – Василий Голицын и Филарет Романов. То есть те, кто мог в какой-то степени препятствовать полякам в осуществлении их планов. Вспомним: 11 августа состоялся третий штурм Смоленска. Его снова отразили, но тем не менее, становилось явно, что крепость долго не устоит… В это время король Сигизмунд пытался «продавить» идею о приведении русских к присяге не Владиславу, а ему самому… Что бы Россия присоединилась к его владениям по праву завоевания.
– Но ведь о таком невозможно было и помыслить! – воскликнула дама
– Да, и это прекрасно понимал гетман Жолкевский, конфидент Сигизмунда в России. Поэтому он и скрывал «от Москвы» последние устремления короля… И посольство было сформировано весьма и весьма поспешно… Да и Москву Жолкевский занял, якобы для защиты от «вора», несмотря на противодействие патриотической части руководства – Гермогена, Ивана Воротынского и Андрея Голицына.
– И что же было дальше?
– А вот что… Уже прибыв под Смоленск, русские послы во главе с Филаретом были горько разочарованы. Общение с королем показало, что об обращении в православие королевича он и слышать не хочет; что присягать следует не Владиславу, а ему, Сигизмунду; что Шеину необходимо отдать приказ о сдаче Смоленска… И здесь надо сказать, что несмотря на личные политические амбиции, люди, возглавляющие посольство, были патриотами. И Голицын, и Филарет твердо заявили, что от инструкций, данных им Земским собором, они отходить не будут. На этом уровне переговоры зашли в тупик… – рассказывал Шереметев.
– А какова же все-таки роль Филарета в этом «спектакле»?
– Прежде всего, Смоленск… Поляки настаивали на том, чтобы в крепость впустили их войско. Филарет обозначил твердую позицию посольства и свою: «Нельзя никакими мерами пустить королевских людей в Смоленск. Если мы впустим их хоть немного, то уже нам Смоленска не видать более…» И, несмотря на настояния и угрозы поляков, послы от своего мнения не отступили, – отметил граф.
В августе 1610 года Москва оказалась опять в блокаде. В Коломенском стоял «царик». В начале августа гетман Жолкевский с войсками был уже под самой Москвой. Под угрозой захвата Москвы казаками самозванца глава боярской Думы, теперь управлявшей Россией, князь Мстиславский, решил отдать столицу польскому гетману. Переговоры между боярской Думой и Жолкевским, шедшие полным ходом, закончились в августе составлением договора, по которому боярская знать в случае воцарения Владислава сохраняла, прежде всего, свои привилегии. Правда, более важные вопросы остались неразрешёнными. К ним относился вопрос о принятии Владиславом православия и о вступлении его в брак с особой православной веры. Не решёнными остались вопросы о возвращении Московскому государству захваченных Сигизмундом городов, о прекращении осады Смоленска, о возвращении с обеих сторон пленных без выкупа. Правда, соглашение предусматривало совместное выступление польских и русских войск против Лжедмитрия. Под уговоры бояр Москва присягнула Владиславу! В начале августа Жолкевский стоял лагерем на Хорошевских лугах и Ходынском поле.
А в ночь с 20 на 21 сентября по приказу боярской Думы (во главе с семью боярами) подкупленные боярами стражники открыли ворота городских укреплений и тайком впустили в Москву польские войска во главе с Жолкевским. В город польский воевода вошёл под нажимом короля, хотя сам был против захвата русской столицы. Но в общей сложности в Москве оказалось более 7 тысяч копий и сабель польского войска. Боярская элита пошла на сговор с захватчиками и практически совершила акт политического предательства. Но главное, что одновременно этот сговор явился ещё и предательством Православной веры, отступничеством от неё! Боярское правительство сдало столицу врагам России и Православия…
Осенью 1610 года в Москве и в Новодевичьем монастыре обосновалось около 6 тысяч воинов панцирных и гусарских хоругвей, 800 пехотинцев иноземного строя, 400 гайдуков. В общей сложности это были четыре полка во главе с полковниками: Александром Гонсевским, Мартином Казановским, Александром Зборовским и Людвигом Вейхером. Жолкевский разместил солдат в Москве таким образом, чтобы в случае нападения они могли прийти друг к другу на помощь, либо отступить в Кремль. Значительная часть гарнизона разместилась к западу от кремлёвской стены – в Занеглименье. Для поддержания порядка был учреждён трибунал, в котором русскую сторону представляли Григорий Ромодановский и Иван Стрешнев, а польско-литовскую – Александр Корычиньский и поручик Малыньский.
Когда в ноябре Жолкевский поехал в Смоленск на совещание с Сигизмундом III, он забрал с собой часть своих полков. Несколько отрядов были оставлены в Новодевичьем монастыре, чтобы контролировать дороги на Можайск и Волоколамск. Остальных гетман разместил ближе к осаждённому Смоленску – в Верее и Можайске. В Москве осталось польское воинство числом около 3 тысяч человек.
Вместе с собой Жолкевский увозил «живые трофеи» – низложенного царя Василия Шуйского и его брата Дмитрия. Выдача Шуйских была одним из условий договора, заключённого между правительством семи бояр и королём. Жолкевский уезжал из Москвы с облегчением. Узнав о тайном замысле короля, он полагал, что намерения Сигизмунда III самому сесть на царский стол – авантюра, которая для Речи Посполитой ничем хорошим не кончится.
Оставленный в Москве полковник Гонсевский, не особо заботился о хорошем отношении к москвичам. В результате польско-литовское воинство стало промышлять насилием и грабежом, что вызвало ненависть москвичей по отношению к литве и ляхам. Проявления любого недовольства польский воевода подавлял силой, чем ещё более усугублял напряжение в городе. Боярское правительство Фёдора Мстиславского в эти дела не вмешивалось. Семибоярщина надеялась дождаться появления в столице законного царя Владислава, с которым, казалось, положение должно было начать меняться к лучшему…
Марина отныне не вмешивалась в дела «мужа». Но однажды в сентябре ей удалось тайно переговорить с Заруцким о своём нелегком положении. Тот, внимательно выслушав царицу, поцеловал ей руку, обещая помочь и переговорить со знакомым ему князем Петром Урусовым, происходившим из касимовских татар. По его словам, тот свёл Заруцкого с касимовским ханом Ураз-Махметом. Сложную и богатую приключениями жизнь прожил этот родовитый татарский военачальник.