На исходе 20 марта Гонсевский получил подкрепление. Поляки и литва вновь пошли на приступ. Укрепления на Сретенке были оставлены, а их защитники отступили за стены Белого города. Следом ляхи нанесли удар на Лубянке, куда прорвался и засел ещё один отряд ополчения. И здесь полякам удалось потеснить москвичей. Попытка поляков закрепить за собой подожжённое ими Замоскворечье не удалась, и они отступили в Китай-город и в Кремль.
В первый день битвы за Москву выгорела небольшая часть города. Польские военачальники отдали приказ «зажечь весь город, где только можно», чтобы ополчение не смогло воспользоваться его зданиями, складами и храмами. Поджигатели выступили из Кремля за два часа до рассвета. Для выполнения этого приказа были выделены две тысячи немцев, отряд польских пеших гусар и две хоругви (отряда) польской конницы. Пламя, раздуваемое холодным и сильным мартовским ветром, охватывало улицы, снедало дома и постройки. Горела вся столица. Огонь был так лют, что ночью с 20 на 21 марта в Кремле было светло, как в самый ясный день. Волны огня и жара неукротимо свирепствовали повсюду, разгоняя людей. Только Китай-город и Кремль, стоявшие за рвами и валами, своими каменными стенами и башнями, препятствовали огню прорваться в сердце города. На следующий день захватчики продолжали жечь в городе то, что ещё не сгорело.
Когда пожар только разгорался восставшие послали за помощью в Коломну и Серпухов. Земские воеводы Иван Плещеев и Федор Смердов-Плещеев со своими отрядами заняли бревенчатые стены и башни Замоскворечья. Подошедший в это время из Можайска на помощь Гонсевскому гусарский полк Струся не смог пробиться в столицу. Москвичи прямо перед носом гусар затворили ворота Скородома. На помощь гусарам пришли немецкие наёмники-факельщики, которые подожгли бревенчатую стену. Гусары Струся смогли прорваться в Кремль. С приходом свежего полка польское воинство значительно усилилось.
После подавления последних очагов сопротивления, москвичи стали массами покидать выгоревшую столицу. Огромная, богатая и многолюдная Москва в три дня была обращена захватчиками в пепелище.
Архиепископ Арсений Елассонский, находившийся тогда в Кремле, вспоминал: «И когда пылали дома и церкви, то одни солдаты убивали народ, а другие грабили дома и церкви… Народ же всей Москвы, богатые и бедные, мужчины и женщины, юноши и старики, мальчики и девочки, бежали не только от страха перед солдатами, но более всего от огненного пламени; одни по причине своей поспешности бежали нагими, другие босыми, и особенно при холодной погоде, бежали толпами, как овцы, бегущие от волков. Великий народ, многочисленный, как песок морской, умирал в бесчисленном количестве от холодов, от голода на улицах, в рощах и в полях без всякого презрения, непогребенным…»
Гетман Жолкевский чуть позже писал о тех же событиях: «Столица московская сгорела с великим кровопролитием и убытком, который и оценить нельзя. Изобилен и богат был этот город, занимавший обширное пространство; бывшие в чужих краях говорят, что ни Рим, ни Париж, ни Лиссабон величиною окружности своей не могут равняться сему городу. Кремль остался совершенно цел, но Китай-город во время такого смятения… разграблен был и расхищен; не пощадили даже храмов; церковь св. Троицы, бывшая у москвитян в величайшем почитании[84], также была ободрана и ограблена негодяями». Так нелицеприятно, польский гетман отозвался о действиях своих недавних солдат.
Сожжение Москвы сопровождалось жуткими грабежами. Обдирали в храмах драгоценные оклады икон, ломали раки чудотворцев, даже в оставшемся у врага Китай-городе разгромили купеческие лавки. Немецкий наемник Конрад Буссов хвастал, что солдаты захватили «огромную и превосходную добычу золотом, серебром, драгоценными камнями». Он отмечал, что в течение нескольких дней «не видно было, чтобы московиты возвращались, воинские люди только и делали, что искали добычу. Одежду, полотно, олово, латунь, медь, утварь, которые были выкопаны из погребов и ям и могли быть проданы за большие деньги, они ни во что не ставили. Это они оставляли, а брали только бархат, шелк, парчу, золото, серебро, драгоценные каменья и жемчуг. В церквах они снимали со святых позолоченные серебряные ризы, ожерелья и вороты, пышно украшенные драгоценными каменьями и жемчугом. Многим польским солдатам досталось по 10, 15, 25 фунтов серебра, содранного с идолов, и тот, кто ушел в окровавленном, грязном платье, возвращался в Кремль в дорогих одеждах». Наёмники перепились, заряжали ружья жемчужинами и ради забавы палили в случайных прохожих.
Пожары в Москве продолжались три дня. В огне, в боях и от избиений погибли тысячи москвичей. Ополченцы в этих боях потеряли около полутора тысяч человек. Когда польские солдаты и наёмники возвратились после ожесточённых боёв и стычек в Китай-город и в Кремль, то все их доспехи и одежда были забрызганы человеческой кровью. Но и их потери превысили более 2 тысяч убитыми и тяжело ранеными.
Вместе с поляками в осаждённом Кремле оказались члены боярского правительства (семибоярщины), а также патриарх Гермоген. В заложниках у поляков в Кремле находилась и семья патриарха Филарета – юный Михаил Фёдорович Романов-Юрьев с матерью инокиней Марфой (Ксенией Ивановной в девичестве Шестовой). Поляки не раз посылали к Гермогену в темницу послов с требованием, чтобы он приказал русским ополченцам отойти от города, угрожая при этом ему смертью. Святитель твёрдо отвечал:
– «Что угрожаете мне? Боюсь одного Бога. Если все вы, литовские люди, пойдёте из Московского государства, я благословлю русское ополчение идти от Москвы, если же останетесь здесь, я благословлю всех стоять против вас и помереть за Православную веру».
После заточения Гермогена в Чудов монастырь, лишённый ещё в 1606 году Собором патриаршего и епископского сана Игнатий, был освобождён из тюрьмы Чудова монастыря, где пробыл более 4-х лет. Он был возвращён на патриарший престол. Что ему оставалось делать? Он мало что знал о происходившем и принял сторону боярского правительства, стремившегося посадить на русский престол королевича Владислава[85].
На Пасху, 24 марта к Москве подошел отряд казаков Просовецкого численностью около 1500 сабель. Однако польская кавалерия Зборовского и Струся неожиданно совершила напуск на казаков. Просовецкий понес значительные потери и отступил. В стычке полегло около 200 казаков. После чего атаман занял оборонительную позицию («засел в гуляй-городе»). Так, заранее, сломив сопротивление москвичей, Гонсевский максимально ослабил поддержку первого Ополчения в Москве…
В тот день Патриарх Игнатий служил Пасхальную заутреню и литургию в Кремле. Но эта торжественная служба скорей походила на панихиду и поминовение по тысячам убиенных православных христиан… А Москва за исключением отдельных кварталов Китай-города и Кремля представляла из себя пепелище. Чёрные остовы печей, обгорелые стены каменных храмов, стены и башни Белого города одиноко высились среди завалов ещё дымившихся, обгоревших и обугленных брёвен. От укреплений Земляного города по всей линии его оборонительных укреплений не осталось и половины. Человеческий глаз с трудом мог различить направления улиц с бревенчатыми мостовыми и сгоревшими мостками над речками и низинами. Лишь кое-где среди весенних полей стояли уцелевшие слободы.
Москва! Многие выдающиеся умы понимали, да и многие великороссы того времени душой и сердцем чувствовали, что в огне сражений Смуты практически погибла и была захвачена иноплеменными столица единственного и последнего в ту эпоху Православного Царства! Но кто знал, что сожжение и пленение Москвы – кульминация Смуты, предел, нижняя точка падения России в Бездну, в пустоту небытия? Кто бы мог предугадать тогда, что пожаром и пленом своим Москва заплатит за спасение всей России? Кто бы поведал, что та великая жертва пробудит великорусский народ и поведёт его спасать Москву – Дом Пресвятой Богородицы!?
Первопрестольная, Порфирородная Москва! Не знал никто в том далёком 1611 году, что через двести один год новые завоеватели истопчут тебя и надругаются над твоими храмами, а страшный пожар испепелит тебя! А следом ещё через сто пять лет ты, Москва, будешь также гореть, и на твоих древних улицах развернутся жестокие бои, очередной, разгорающейся Гражданской войны. Но все поколения великороссов и россиян чувствовали, знали, понимали, что Москва – тот город, где уже много веков подряд вершатся судьбы всех земель и городов России. Потому спустя ещё 75 лет, когда в Москве вновь вспыхнет кровавый очаг гражданской войны и сгорит большой «Белый дом», расстрелянный из танковых орудий, малоизвестный поэт напишет о тебе, столица России:
«Москва! – О, круговерть!
Кремль – вечный, крепкостенный.
Венец Руси! Сиречь —
Земель её уряд!
Враг жёг и сеял смерть!
Но град огнем спаленный
Стал закален как меч,
Не опалим и свят!»
Ополчение Ляпунова в апреле приступом всё же взяло валы и укрепления Земляного города, заняв значительную часть уже сгоревшей Москвы. Поляки и литва отступали в Белый-город. Шляхтич Самуил Маскевич, вспоминая боевые действия и схватку поляков с ополченцами 6 апреля, писал позже: «Русские, думая, что мы бежим, очень охрабрились и всеми силами бросились за нами. Наш хорунжий останавливается и ведет нас на врагов; мы даём отпор. Но что могли мы сделать, когда понеслась вся вражья сила, а хоругви, которым надобно было подкрепить нас, спешили к Москве (отступали в Китай-город – Д.А.) так скоро, что никто даже не оглядывался? Видя невозможность удержать или отразить столь многочисленного неприятеля, мы только оборонялись и отступали в добром порядке. Несколько раз Ковальский оборачивал хоругвь к отпору, но тщетно; москвитяне так смело вломились в наши ряды, что мы, не слезая с коней, должны были вступить с ними в рукопашный бой. Они много вредили нам из луков, вонзая стрелы в места, незакрытые броней. В этом деле из хоругви нашей убито 5 товарищей