[86], а Захарий Заруцкий взят в плен; сверх того, пали с десяток пахоликов… Прочие роты не лишились ни одного человека, потому что бежали очень исправно»[87].
Бои и отдельные схватки продолжались и в мае. Гонсевский всё ещё пытался удержать в своих руках башни и ворота Белого города, чтобы с помощью артиллерийского огня не допустить отряды ополчения к стенам Китай-города и Кремля. Схватки за эти башни были особенно кровопролитны. И всё же ополченцы упорно теснили поляков и литовцев из Белого города, захватывая его башни и стены. Жестокий бой произошёл на стенах Белого города 22 мая 1611 года. О нём также свидетельствовал Маскевич: «Была в Белой стене башня, первая от Китай-города[88]: она могла сильно вредить нам, если бы досталась неприятелю; а, находясь в наших руках, не менее беспокоила и москвитян… Мы заняли ее целой ротой Бобовского из 400 всадников. На эту башню, прежде всего, устремились москвитяне, когда наши вовсе не ожидали приступа, и, овладев ею без труда, на нас обратили наши орудия, запасшись своим порохом и ядрами. В ту же минуту явился здесь пан Гонсевский: видя, сколь гибельна могла быть для нас потеря этой башни, он убеждал товарищество и роту Млоцкого снова овладеть ею. Наши и сами знали всю важность такой потери; потому охотно и решительно с одними саблями в руках бросились по стене на русских; путь был так тесен, что едва двое могли идти рядом: наши добрались до башни, изрубили засевших врагов и овладели ею, захватив сверх того несколько бочонков неприятельского пороха. Мы лишились в сем деле двух храбрых товарищей».
Однако, в скором времени русские ополченцы вновь отбили Глухую башню. Одной из последних башен Белого города, которую удерживали поляки и литовцы, была воротная башня, расположенная близ западных стен Кремля. Маскевич также описал бой, происходивший в том месте:
«Оставалась у нас еще одна башня, пятиглавая, почти на повороте замка или на углу Белой стены над Москвою рекою[89]; в ней было польской пехоты Граевского 300 человек с одним поручиком Краевским; отряд оборонялся упорно и, наверное, отбился бы, если бы не изменил барабанщик, который бежал к московитянам и дал знать, что нижний ярус башни наполнен гранатами и разными зажигательными припасами. Внизу же её было отверстие наподобие ворот, только без дверей: русские пустили туда две зажженные стрелы; гранаты воспламенились, и вся башня запылала… Наши хотели броситься в отверстие, но пламя уже охватило все здание. Оставалось одно средство: спускаться по веревке за стену к реке. Хотя и там смерть была перед глазами, ибо лишь только кто спускался на землю, москвитяне тотчас рассекали его; но наши хотели лучше умереть пол саблею, чем в огне. Много, впрочем, и сгорело… Спасся один поручик, коего москвитяне взяли в плен и после обменяли на своих»[90].
Пришло холодное и дождливое лето. Дождь несколько дней подряд лил как из ведра. Казалось, что после весны наступила осень. Ожесточённые бои за Москву затихли. Взять Китай-город и Кремль ополчению было не по силам. Но перестрелка и артиллерийский обстрел Кита-городских стен и башен со стороны ополчения продолжался; казалось, поляки и литва насмерть вцепились в удерживаемые ими стены и башни. Ряд неудачных приступов Китайгородских укреплений посеял уныние и озлобленность в стане ополченцев. Вскоре возникли трудности с продовольствием. Ляпунов с трудом сводил концы с концами, чтобы прокормить немалое воинство, собранное под стенами Москвы. Никто не думал, что осада будет столь затяжной. Следом вспыхнули раздоры.
Утром 22 июня к Ляпунову прискакал вестовой. Он сообщил, что казаки собрались на круг в своём таборе и требуют его присутствия на кругу. Беззубцев, почувствовав, что-то недоброе, попытался убедить Прокопия не ехать. Ну, а уж если ехать, то взять хорошую охрану с собой. Но тот только усмехнулся и отвечал:
– Не бывать тому, чтоб яз с казаками не сговорилси. А коль за сабли возмутси, так никакая охрана с ими не совладаеть!
– Езжай! Бог с тобою. Следом яз буду, – отмолвил ему Беззубцев и вышел из шатра, чтобы собрать отряд в сотню-другую своих путивличей, и скакать к казакам в таборы.
И полчаса не прошло, как Ляпунов сошёл с коня и в окружении всего двух рязанских дворян и троих детей боярских вошёл в центр казачьего круга. На эту сходку пришло около двух тысяч казаков. Шум и гвалт стояли немалые. Слышались матерная перебранка, а порой и выстрелы. В центре круга на пустой бочке стоял князь Трубецкой и, поднимая руки ладонями вверх, видимо, пытался успокоить казаков.
– Вот он, явилси! Иуда! – громко молвил кто-то из казаков, когда Ляпунов вошёл внутрь круга.
– А ну-ка расскажи воевода, чего не велишь приступы на Китай-город вести? Свейских немцев дожидаешься? – крича, задал вопрос другой казак с русыми усами и злыми серыми глазами, держась за рукоять сабли.
– То – неправда, браты-казаки! – зычно отвечал Ляпунов, вставая близ бочки. – Сил у нас мало для приступа. И зелья мало.
– А корма и жито скрываешь от нас? Ужо-то впроголодь живём! – кричали ему в ответ.
– Во всём ополчении нашем тяжко ныне с кормами! – начал было объяснять Ляпунов.
– А дворяне твои, да бояре и князья, слышь, не бедствуют! Только нам сирым – кукишь! – воскликнул кто-то.
Казаки, хватаясь за рукояти сабель и мушкеты с искажёнными злобой лицами стали плотно обступать Ляпунова и его людей. Трубецкой, было пытался успокоить их, крича:
– Не гоже, казаки, не гоже так-то с большим воеводою баять!
Но Трубецкого почти никто и слушать не хотел.
– А скажи, большой воевода, како ты со свейскими немцами пересылы ведёшь!? – брызгая слюной, дыша хмельным, и обнажая саблю, спросил один из атаманов, вплотную подходя к Ляпунову. Он был сильно нетрезв и зло сверкал очами.
– А грамоту сию, где велено казачий род истреблять и топить, чтобы казаков и духу в России не водилось, не тобой ли, воевода, писана и разослана по городам и станам? – разворачивая столбец с письменами, выкрикнул ещё один атаман.
– Не писал яз сией грамотцы! И ведать, не ведаю, что в оной прописано! – с удивлением произнёс Ляпунов.
– А прописано в грамоте, де побивайте и топите казаков люди русские, где увидите там и бейте, дабы порядок и закон в стране навести!! – перешёл на крик атаман.
Ситуация накалилась до предела. Люди рязанского воеводы сами выхватили сабли из ножен. Ляпунов, понимая, что казакам кто-то умышленно принёс на него навет, подняв руки с раскрытыми дланями вверх, попытался крикнуть им, де их обманули.
– Что, хошь сказать, что и свейского королевича на царский стол не прочил замест законного царевича нашего Ивана? – злобно спросил кто-то. А царевич-то, царицы нашей Марины сын!
– Прокопий, понимая, что пришло время сказать что-то очень важное, вдруг громко спросил:
– Хоть бы Маринка и есть венчаная царица, но от кого дитя свое нажила?
После этих слов грянул выстрел и Ляпунов, схватившись за сердце, упал на колени. Кровь потекла меж пальцев. Озверевшие, пьяные казаки, и минуты не прошло, смяли рязанцев и обрушили на Ляпунова несколько сабельных ударов.
Когда Беззубцев с сотней своих людей прискакал в казачьи таборы, всё было уже кончено. Там, где ранее шумел казачий круг, у бочки лежал бездыханный, иссечённый и окровавленный Ляпунов и двое из его охраны.
После гибели Прокопия, дворянские отряды стали покидать подмосковный стан. Казаки выбрали своим предводителем князя Дмитрия Трубецкого. Однако, не смотря на уход дворян и детей боярских, казачьи полки, как могли, продолжали держать врага в осаде и обстреливать Китай-город из пушек.
Келарь Троице-Сергиевой обители неусыпно бдел за тем, что творилось в округе Москвы и в самой столице. Авраамий вёл переписку с казачьими атаманами, а порой и с самим князем Трубецким. Он хорошо знал о том, что творится в Нижнем Новгороде, ибо посылал свои грамотцы и туда. В Нижнем среди священства у Авраамия были свои знакомцы и свои люди. В письмах своих в казачьи таборы он уговаривал казаков не противиться его советам, а благословлял их объединить усилия с дворянами и детьми боярскими, «коли таковые приидут к Москве на литовских воинских людей».
Юрлов, побывавший в Святой Троице весной и в начале лета, также завёл знакомство с троицким келарем. После того, как князь Пожарский уехал на лечение в свою вотчину под Нижний Новгород, Юрлов в июне возвратился в казачьи таборы и передал Беззубцеву одно из писем Авраамия. Беззубцев отписал Палицыну в ответ. С того времени, хоть раз в месяц, но Беззубцев получал письмо из Троицы и отвечал на него. Несколько раз с ответом в Троицу ездил и Юрлов.
Но всё ж глазами и ушами Авраамия был инок Христофор. Отправив Хистофора в конце июля с тремя письмами в казачьи таборы под Москву, Авраамий ждал его возвращения к пятому августа. Но Христофор не возвратился к условленному сроку. Не объявился он и позже. Авраамий денно и нощно молился о своём старом и верном содруге и вестоноше, но никаких вестей о Христофоре не приходило.
Ещё в конце июня 1611 года крымская и ногайская конные рати пришли на Рязанскую землю. Они смогли прорваться через Большую Засечную Черту у Пронска и принялись грабить и разорять Заоцкие земли. В течение июля и августа ими были опустошены южные волости Рязанской земли, Лихвинский, Алексинский, Тарусский, Серпуховской и другие Заоцкие и Поокские уезды. Города и крепости татары обходили стороной, грабили сёла, сельца и деревеньки. В пограничных районах за Окой и в верховьях Дона степняки воевали всё лето. Рязанцы жаловались в столицу, что татары совершенно обезлюдили их землю, пашни остались незасеянными, а все люди «сидят в осаде». Виднейший Рязанский воевода был в могиле.