Целовали все Животворный Крест и обет дали, что за Великого Государя, Богом почтенного, – Богом избранного и Богом возлюбленного, Царя и Великого Князя Михаила Феодоровича, всея Русии Самодержца, и за Благоверную Царицу и Великую Княгиню, и за Их Царские Дети, которых Им, Государям, впредь Бог даст, души свои и головы свои положити, и служити Им, Государям нашим верою и правдою, всеми душами своими и головами.
Заповедано, чтобы Избранник Божий, Царь Михаил Феодорович Романов был родоначальником Правителей на Руси из рода в род, с ответственностью в своих делах перед единым Небесным Царем. А кто убо и не похощет послушати сего Соборново Уложения… и начнет глаголати ина и молву в людех чинити, и таковый, аще от священных чину, и от бояр царских и воинственных, или ин хто от простых людей и в каком чину ни буди, по Священным Правилом Святых Апостол, и Вселенских Седми Соборов Святых Отец и Помесных, и по Соборному Уложению всего Освященнаго Собора, чину своего извержен будет, и от Церкви Божия отлучен и Святых Христовых Тайн приобщения, яко расколник Церкви Божия и всего православнаго хрестьянства мятежник, и разорител закону Божию, а по Царским законом месть восприимет, и нашего смирения и всего Освященнаго Собора не буди на нем благословение отныне и до века. Понеже не восхоте благословения и Соборнаго Уложения послушания, тем и удалися от него и облечеся в клятву.
А на Соборе были Московского Государства изо всех городов Российского Царства власти: митрополиты, епископы и архимандриты, игумены, протопопы и весь Освященный Собор; бояре и окольничие, чашники и стольники и стряпчие, думные дворяне и диаки и жильцы; дворяне большие и дворяне из городов; дияки из Приказов; головы стрелецкие, и атаманы казачьи, стрельцы и казаки торговые и посадские; и великих чинов всякие служилые и жилецкие люди; и из всех городов Российского царства выборные люди».
Далее делегаты собора поставили своеручные подписи. За оными следовало заключение:
«А уложена и написана бысть сия Утвержденная Грамота за руками и за печатьми Великого Государя нашего Царя и Великого Князя Михаила Феодоровича всея Русии Самодержца, в царствующем граде Москве, в первое лето царствования его, а от сотворения мира 7121-го».
Тем временем тревожные вести пришли на Москву с Верхнего Поволжья…
Юрлов не мог участвовать в делах собора. По подсказке Беззубцева он укрылся в Спасо-Андрониковом монастыре под видом трудника. Здесь он познакомился с одной юной послушницей, нашедшей приют в монастыре в это лихое время. Тронули Юрлова за душу её печальные и томные синие очи, и густая русая коса. Как-то после обедни, выйдя из Спасского собора, он нагнал её и первый повёл разговор.
– Кто ж ты таковая, милушка?
Та, замедлив шаг, поправив платок и плотнее укрыв голову, взглянула ему в глаза. Долго и выжидательно смотрела, затем неторопливо отвечала:
– Яз – дочь коломенского сына боярского Максима Ремезова. Батюшка наш от ран изгиб уже четыре года тому. А матушка занедужила и то ж померла. Остались яз и братец мой молодший – Семён.
– Как же зовут тя, милая?
– А зовут меня Анастасией. На Анастасию-узорешительницу крещена.
– Какое имя у тебя дивное, милая! – с умилением произнёс Юрлов.
– А какого роду-племени, чина и звания ты, мил человек? – спросила девушка.
– Святый Георгий – мой небесный покровитель. А зовут меня Юрием. Род мой из московских дворян. Боле не скажу ничего, ибо не в праве о том говорить…
– Так и не говори, коли не можешь, не понуждаю тя. Но вижу по тебе, что дворянского ты роду, из хорошей семьи, – отвечала девушка.
– А чем же жила допреж ваша семья, Настенька?
– Были у нас сельцо и поместье за Окою, и земли 5 четей верстах в пяти от Коломны. Но как батюшка с матушкой померли, две семьи землепашцев от нас ушли. Как голод пришёл, яз с братиком в Коломну подалась. Но и в Коломне нам места не нашлось, вот и прибрели мы сюда – в Спасо-Андроникову обитель, рассказывала она.
– Не горюй, милая, отныне яз тебя и братца твово уже не оставлю, коль буду жив. Хоть и не знаю, куда повернёт меня судьбина, но вижу, что буду яз с тобою…
После этих слов румянец покрыл её щеки. Глаза блеснули, но она опустила их, и тихо произнесла:
– Спаси тя Бог на добром слове, Гюргий! Помоги Господи, тебе в делах твоих.
Резвая тройка, запряжённая в лёгкие сани, доставила Беззубцева в Спасо-Андроников ранним февральским утром. Он застал Юрлова за утренней молитвой в Спасском соборе и просил его немедля идти вслед за собой. Они тотчас оставили храм и уединились на конюшне.
– Что стряслось, тёзка? Что за спешка такая, коли с молитвы меня увёл? – с тревогой спросил Юрлов.
– Немалая рать литовская в Костромской уезд прорвалася. Дале сам помысли, кого тамо-от литва яти хощет… – отвечал Беззубцев.
– Уразумел, можеши и не говорить! – отвечал Юрлов.
– Яз из-за ран своих такого пути не снесу. Да и не мне туда ехать, а табе… – заметил Беззубцев.
– Отчего ж на меня сей Крест возлагаеши? – спросил Юрлов.
– Юрко, ты добре тои места ведашь! Там – твой родной край, там же вотчина ваша и поместье… Табе идтить, боле некому! Поспешай с Господом! – настаивал Беззубцев.
– Когда ж выступати?
– Сей же час собирайся. С тобою туда пять десят детей боярских и казаков пошлю. Добрых коней и оружие вам дам. Главное дело – упаси от литвы и воров юного государя. Доставь его с матушкой в Кострому под защиту стен Ипатьева монастыря. Сей монастырь крепок, пушек, зелья и зарядов там хватит. Воинского люда в Костроме немало. А уж там собор наш в Москве всё порешает.
Уже вечером Юрлов с небольшим конным отрядом охочих путивличей направил свой путь по дороге из Москвы на Ярославль.
Слегка мело, и в воздухе кружились снежинки. Мороз крепчал с вечера. Поздней февральской ночью кто-то громко и настойчиво постучал в ворота боярской усадьбы Домнино, и обитатели её были разбужены нежданным известием. В морозной, снежной ночи вдруг залаяли и завыли дворовые псы, встревоженные каким-то хаотичным движением и приглушёнными окриками людей. В окнах усадьбы замелькали огоньки свечей и комнаты осветились неяркими бликами. Инокиня Марфа, поднятая с постели прислугой, накрывая платком голову и плечи, вышла в гостевую палату. Следом за ней семенила служанка, которая успела сообщить, что в усадьбу приехал Богдашка Собинин – зять вотчинного старосты Ивана Сусанина.
Приехавшего ввели в палату. Это был рослый русоволосый мужик, с густой тёмной бородой. Одет он был в овчинный тулуп, на котором ещё лежали снежинки. Увидав госпожу, он склонился в поясном поклоне и приветствовал её.
– Здрав будь, раб Божий Богдан! Никак беда привела тя сюда в столь поздний час? – произнесла инокиня.
– Да, матушка-государыня. Всем ведомо, что на Москве собор-то порешил. А тут, как тут, литовские ратные люди у Железного Борка объявились. Тятюшку мово – тестя – старосту Сусанина Ивана пояли и пытают о сыне твоем Михаиле. Но тесть мой успевши, меня упредил и в Домнино к табе отправил, дабы уведомить об угрозе. Собирайся, матушка, да с сыном своим беги, спасай государя. Иначе быть беде! – выпалил вестоноша.
– Спаси тя Господь, Богдан! Даст Бог ещё отблагодарю табя и весь род ваш! – произнесла инокиня.
Богдан низко поклонился и попятился к выходу. А инокиня Марфа громко приказала прислуге:
– Немедля запрягайте! Трое саней «одвуконь». Да соберите корма дней на пять-шесть. Мишу мово оденьте и соберите в путь. Да берите с собою тёплое платье, шубы и тулупы, да поболе.
Мороз крепчал. Редкие снежинки кружились в воздухе. Яркая полная Луна выплыла среди чёрных небес, и дальние, редкие звёзды то там – то здесь явились и заискрились на небосводе. Вотчинный староста Иван Сусанин ехал на передних санях, а вслед ему тянулась длинная колонна конных воинских людей. Сусанин вел польско-литовский отряд числом до двухсот сабель уже третий час по еле видимому, полузанесенному зимнику. Отряд все дальше уходил на восток. Сусанин знал, что впереди Чистая дебрь. Перепутать эти места с другими было невозможно. Иван знал про эту дебрь с детских лет. Страшные были это места, ибо там безследно пропадали люди, лошади, коровы с телятами и даже овцы. В тех местах не водился ни дикий зверь, ни лось, ни олень, ни кабан,
Сусанин видел, что увёл литву и ляхов вёрст на пятнадцать в сторону от Домнино. Зимник сам собою закончился и начался довольно крутой и длительный спуск вниз. Литовские ратные заволновались.
– Куда ведёшь, староста? Дорога уходит в низ, в густые леса, – с недоверием и вызовом обратился к Ивану доспешный шляхтич.
– Веду вас самым кратким путём, а путь этот лежит через тот лес, – отвечал Сусанин и указал рукой на бескрайний лесной массив, раскинувшийся в огромной котловине. – За тем лесом – Домнино, – добавил он.
Услышав эти слова, шляхтич кивнул головой и отправил своего служку назад – по следу за подкреплением. Когда же спустились они уже в низину и пошли лесом по еле заметной просеке, Иван стал истово и тихо молиться. Через час пропала и просека. Небосвод закрылся тёмной пеленой, спрятавшей Луну и звёзды. Густой снег сыпал с неба, заметая следы. Верно, Господь услышал молитвы верного раба Своего.
Сколько времени вёл ещё раб Божий Иоанн литовский отряд через дебрь не известно. Что случилось потом, не знает никто, потому, что ни вотчинного старосту Сусанина, ни литовских ратных людей, ушедших по зимнику в лесную топь никто уже более не видел. Все ушедшие туда снежной февральской ночью не вернулись назад. Сильный февральский снегопад полностью замёл следы польско-литовского отряда, ушедшего в Чистую дебрь.
Юрлов с кучкой храбрецов прискакал в деревню Селище ранним февральским утром. Здесь он разведал, что польско-литовские отряды уже рыскают в окрестностях Железного Борка, Головинского и Сумарокова. Сельский батюшка, приехавший из Спас-Хрипелей поведал, что литовских ратных видели даже близ Домнино. Юрлов немедля поторопился, чтобы поднять в дорогу уставших соратников, седлать коней и запрягать сани, которые были уже заранее приготовлены. И вдруг сторожевой казак принёс весть, что со стороны деревни Сокирино движется небольшой санный обоз. Юрлов немедленно посл