– Теперь я начинаю понимать, граф, о чём Вы так настойчиво твердите, понимать Ваши догадки! – с волнением произнесла собеседница, согревая замёрзшие пальцы о чашку с горячим чаем.
– Учтите ещё и то, что и тот, кто назвался Юрловым, и казаки узнали, что в Москве произошёл переворот. Но они не знали, что случилось с царём Димитрием. Заслуга этого Лже-Юрлова в том, что он воспользовался царской грамотой, возглавил и провёл казаков, не ввязываясь в бой, сохранив силы, сначала мимо войск Шереметева, а затем мимо крепостей и городских гарнизонов: Свияжска, Казани, Самары, Саратова. Здесь он в очередной раз проявил себя хорошим дипломатом и предводителем. А уже в южных порубежных землях их встретили донские казаки во главе с Беззубцевым. Далее последовал поход на Москву и попытка свержения Шуйского.
– Ну а причём тут Сибирь? – спросила дама, откусывая от бутерброда с розовой сёмгой и запивая чаем.
– Однозначно, что раннее, этого человека знали и видели многие представители русской элиты. Рано или поздно его должны были узнать вновь, как бы он не скрывался, меняя свою внешность и своё имя. И тогда бы ему не поздоровилось! На завершающем этапе Смуты, человеку, который назвался Юрловым, и которого казаки знали под этим именем, оставалось одно – скрыться там, где его не могли опознать. Удивительно также, что сохранились документы того времени, которые доносят до нас эту редкую информацию. Мало того, они опубликованы Императорской Археографической комиссией. Но значение и смысл этих материалов до конца не раскрыты.
– Понимаю Вас, граф. Действительно, удивительный, загадочный персонаж! – согласилась дама.
– И ещё, сударыня. Этот неординарный человек оставил свой след в деле освоения Сибири, заставляя нас задуматься о том, кем он являлся на самом деле!
Через два дня после встречи Юрловым обоза из Домнино его отряд и обоз были уже близ Костромы. По пути к Костроме один раз набрела на них немалая ватага литовских ратных, появившихся с востока – со стороны Никольского. Казалось, что литва уже изготовилась к приступу. Но путивличи во главе с Юрловым окружили обоз и приготовились к бою. Литвины поняли, что имеют дело с серьёзным противником, выпалили несколько раз из мушкетов и пистолей. В ответ им казаки и дети боярские дали дружный зал. Литвины отошли куда-то севернее. Юрлов перекрестился. Среди его людей оказался лишь один казак, раненый в плечо. После этого случая государыня-инокиня вызвала Юрлова к себе, благодарила и велела явиться на беседу, после того, как прибудут они в Кострому.
Беседа эта состоялась тайно в Свято-Троицком Ипатевском монастыре. Юрлов пришёл к инокине после обеда. Он постучал ручкой-кольцом в крепкую окованную дверь. Государыня-мать пригласила его войти. Тот вошёл, сняв тёплую баранью папаху, и поясно поклонился ей. Она отвечала лёгким поклоном. Перед Юрловым была просторная и светлая келья, устроенная в каменной палате с высоким полуциркульным сводом и четырьмя небольшими окнами с цветными стёклами. Здесь было хорошо натоплено, пред образами в углу светились лампады. На небольшом столе с дубовой столешницей лежали Евангелие, несколько исписанных бумажных свитков, несколько перьев, стояла чернильница. Там же уместился расписной, узкогорлый глиняный кувшин и чаша зелёного венецианского стекла. Сама государыня-инокиня восседала на стульце с мягким бархатным сиденьем за столом и что-то писала.
– А ну, Юрлов, сними-ко повязку с ока. Дай посмотреть на тя.
– Уволь, государыня-инокиня. На что там смотреть: шрамы, да безглазье и уродство! – воспротивился Юрлов.
– Снимай! Велю! – твёрдо молвила Марфа.
Юрлов покраснел ликом, но повиновался.
– Всё тот же! Толи-ко седина в виски ударила, да усами и бородой обзавёлси. Хоть увечным и стал на едино око, но родинка у переносья всё ж видна. Да и взгляд всё тот же, – произнесла Марфа.
– Помнишь ли меня, Юшка!? – вглядываясь в лицо Юрлова, спросила инокиня.
Что-то забытое и сказочно-тёплое вдруг охватило сердце и душу этого уже зрелого и израненного человека. Но он сдержался, виду не подал.
– Давно меня никто не называл так, государыня. Всё больше Третьяком кличут.
– Ты и сам того не знаеши, что яз про тя ведаю! – улыбаясь молвила Марфа.
– Того не ведаю, почему, но смутно помню табя, государыня-инокиня. Никак не уразумею, откуда знаешь имя мое, – внимательно глядя ей в очи отвечал Юрлов.
– Яз же табя с младенчества знаю, Юшка. Помню, как в крещении, из купели тя принимала. Яз же – крёстная мать твоя! Помню матушку твою Варвару и отца Богдана. Тогда сама ещё млада была. Род наш Шестовых испокон веку с вашим родом Нелидовых-Отрепьевых соседствовал и дружбу вёл. Все крестины, именины, венчания и свадьбы, радости и лихолетья, отпевания, похороны и поминки всё у нас было общее. Про род твой всё знаю. Прадед ваш – Третьяк Отрепьев. А сыновья его – Замятня и Иван Смирной-Отрепьев. Этот Иван Смирной – дед твой и мой. А сын его – Богдан – убиенный твой отец, Царствие ему Небесное! – со слезами на глазах сказывала Марфа.
– Господи, помилуй мя грешного! – с трепетом произнёс Отрепьев (ибо это был он). С теми словами Юшка сотворил Крестное знамение.
– А про то ведаеши ли, что батюшки твоего – Богдана Ивановича Отрепьева родная сестра Мария Ивановна – моя матушка, ибо замужем была за Иваном Васильевичем Шестовым? А Иван Шестов – то отец мой родный! В девичестве яз – Шестова Ксения Ивановна. Отрепьевы-то по женской линии роднились с Шестовыми, а те – с Романовыми-Юрьевыми! Потому, Юшка, яз – твоя двоюродная сестра! А Миша – сын мой, грядущий государь Всея России – твой двоюродный племянник! – повествовала Марфа.
Юшка охнул, на глаза ему навернулась слеза. Трясущиеся персты сами творили Крест.
– Про Третьяка Отрепьева, прадеда, слыхивал яз. Потому сам Третьяком и назвался, – с дрожью в голосе стал рассказывать он. – А деда-мниха Замятню Отрепьева видал не раз. Нравоучения его помню. А отца свово почти не знаю. Матушка меня воспитала до 12 годов, а потом померла. Дале проживал яз у дядьёв своих – Отрепьевых. То – сыны Замятнины. Секли бывало меня, но учили, одевали, куском не попрекали. Слыхивал от них, что в родстве мы с Шестовыми, но в каком, не ведал! Млад ишо был. До того ль было, чтоб про родство узнавать!? Бориска Годунов тогда на всю родню опалу положил… – отвечал он.
– Страшное было время, Юшка. Весь наш род и Романовы в ссылках по дальним северным монастырям пребывали, – согласилась Марфа. – Лишь под конец жизни своей опустил нас из ссылки царь-ирод. А то бы все там перемёрли. А царь Димитрий нас приблизил.
– А как убиен бысть батюшка мой Богдан, ведаешь ли, крёстная? – спросил Юшка.
– Ведаю. Богдан-то, как и дед твой, дослужился до чина стрелецкого сотника. По служилым делам приходилось ему бывать в Немецкой слободе. А там – кабаки! Да в кабаках – зелье всякое, водка, медовуха, вина заморские в розлив. Любил тятя твой иной раз хмельного вкусить. В тех же кабаках немцы аглицкие, голландские, свейские, ляхи, литва гуляли и прочая нерусь. Принял твой тятя медовухи и захмелел. А тут какой-то литвин начал хулу на государя нашего Феодора Иоанновича наводить и ругать его непотребно, а Годунова хвалить, да возносить. Тятя твой крутого нрава был. Услышал, не сдержался, да выматерил литвина. Тот – за саблю. А батюшка твой и приложи ево в ухо кулаком. Но другой литвин, сотоварищ того, кто государя хулил, и ударил Богдана ножом в спину, под левую лопатку. Так и убил. Схватили того литвина, судили, отсекли праву руку. Но дело замяли. А Богдана-то не воротишь, – всхлипывая от слёз, рассказывала инокиня.
– Не знал того про батюшку своего. Отчего же ни матушка, ни дядья мои, ни дед Замятня про то мне не сказывали? – тихо спросил Отрепьев и перекрестился.
– Потому, верно, что Годунова боялись. А может и не знали. Да и Романовы-Юрьевы про то никому говорить не велели. Мне ведь о том толико муж мой Феодор Никитич тайно поведал, да не велел никому сказывать, – отвечала Марфа.
– Эх, ответила и ещё ответит мне литва, за тятю мово! – скрипнув зубами, и сжимая рукоять сабли, произнёс Отрепьев.
– А как же ты око десное потерял, сокол ясный? – спросила Марфа.
– В посылах я был к казакам Волжским и Терским от самого государя Димитрия, на службу их в Москву призывал. Тогда в верховьях Дона холопи Шуйского нагнали нас. На посольство наше ночью яко тати напали и перебить хотели. Но Господь уберёг! Отбились мы, хотя и немалой кровью. В той сече око десное я и потерял. Многих наших тогда до смерти убили. Среди павших и Юрлов был, что в чине дьяка при посольстве подвизался. На свежих конях ушли мы от погони.
– Како, же такому случиться, что ты, Юшка, самого государя Димитрия в юности опекал и охранял? – спросила Марфа, утирая глаза.
– Не волен яз был в выборе своём, крёстная, Ксения Ивановна. Вся родня моя – дядья и дед Замятня на том стояли. Поговаривали, что дюже схожи мы были с Димитрием-то в юные лета. А как познакомили нас, так оно и подтвердилось. Сам владыка Трифон Вятский меня благословил и постриг. Постригли здесь недалече – в Железноборском монастыре, и нарекли иноком Григорием. А и годов-то мне тогда было семь на дцать…
– А ныне, уж сколько лет тебе?
– Двадцать осьмой пошёл, – отвечал Юрий.
– А кто же с тебя иночество снял? Не уж ли по своей воле расстригся? – с тревогой спросила Марфа.
– Нет, крёстная. Расстрижены мы были с царевичем Димитрием православным греческим епископом Кириллом Лукарисом в Литве, в вотчине князя Адама Вишневецкого. Расстрижены по закону, но и от таинств Христовых не отлучены. Так оно для дела свершено было, дабы Димитрий стол родительский приял.
– А вот Миша мой – с детских лет – небожитель и молитвенник. Тихий, спокойный, ему бы мнихом быти. А вот Господь вместо отца – Феодора Никитича на царский стол сына его ведёт. Феодора же митрой патриаршей наградил. Ныне отец, что чаял царский стол прияти – монашеский клобук приял, а сын, кого иночество ждало – царский венец ожидает.