И прихватил штатив и фотоаппарат.
Как выяснилось, Николая специально учили фотографии. Ну, модно же.
Сашина часть комнаты действительно выглядела колоритно. Когда-то давно, кажется еще в советское время, он видел спектакль про студентов, где примерно также были устроены декорации: обшарпанная стена с высоченными стопками книг, напоминающими разнонаправленные Пизанские башни.
Стена была вполне приличная, но стопки книг впечатляли и вызывали глухое бешенство Зиновьева.
Жаль, что микроскоп пришлось подарить Склифосовскому.
Никса установил штатив и громоздкий фотоаппарат и сфоткал сей натюрморт под кодовым названием «Студенческая келья Вел. Кн. Александра Александровича».
Когда фото было готово (а именно через неделю) братья приложили его к письму и запечатали столь же многослойным образом, как и предыдущее.
Первый снег выпал еще в октябре, а к середине ноября уже покрывал землю толстым слоем, так что лошади ступали осторожно и не горели желанием переходить на рысь. Последнее Сашу вполне устраивало. Он с горем пополам научился держаться в седле, но никакой аллюр быстрее шага был ему недоступен.
Зато отношения с Геей становились все лучше. Причиной того были регулярные посещения Сашей конюшни, причем всегда с морковкой. Так что Гея преисполнилась преданности к хозяину и всякий раз встречала его радостным ржанием. То есть была благополучно приручена.
А Саша оценил лошадей. Лошадь — это очень красиво.
Как писал Киплинг: «Что опьяняет сильнее вина: лошади, женщины, власть и война». Наконец-то, Саша оценил пункт первый.
С женщинами было не очень. Компания у принцев оставалась совершенно мужской.
Власть всегда была для Саши только средством для воплощения своих идей.
А война по-прежнему не прикалывала. Все-таки при всем своем антисоветизме, Саша был воспитан в СССР на лозунгах «Миру — мир!», «Мир — народам!», «Мы за мир!» и «Нет — войне!». И искренно считал войну неким коллективным сумасшествием, крайне невыгодным и разрушительным.
То есть был вполне солидарен с Герценом.
Велосипеды стали неактуальны, и Саша с Никсой путешествовали по Царскому селу верхом. Как-то еще раз навестили Толстого. Обошлось без эксцессов и выяснилось, что правозащитные усилия Саши не прошли даром. Достоевскому и Дурову разрешили жить в столицах.
За последнего просила мама́.
Саша раздобыл у Алексея Константиновича еще пару переводов от Дурова, на этот раз из Виктора Гюго, которые он немного помнил из будущего. И загрузил матушку:
Есть существа, которые от детства
Мечты свои, надежды и желанья
Кидают на ветер. Ничтожный случай
Владеет их судьбой. Они стремятся,
Куда глаза глядят, не думая о цели,
От истины не отличая лжи:
Они летят, куда подует ветер;
Гостят, где им открыта настежь дверь.
Для них вся жизнь в мгновении настоящем,
Затем, что прошлое для них погибло,
А в будущем они читать не могут…
Оригинал ей был известен, а перевод понравился.
Саша знал, как это выжимает, как выматывает бесконечное заступничество за гонимых, особенно, когда впустую.
Но страна пока двигалась к оттепели, пространство свободы расширялось, и Сашины просьбы не оставались без ответа. В будущем бы так!
В Царском жили последние дни. В конце ноября императорская семья обычно перебиралась в Петербург — в Зимний дворец.
В середине месяца были опубликованы медицинские статьи в английских, австрийских и французских изданиях. И Саша радостно поздравил свою команду, отправив телеграммы Склифосовскому в Москву и остальным — в Петергофскую лабораторию.
Еще одним событием ноября явилось то, что Саша дорешал, наконец, задачи Остроградского и отправил академику. Честно говоря, с последней «неберучкой» учитель математики Сухонин слегка помог. Зато оценил знания ученика и согласился с тем, что в январе Саша сдаст арифметику экстерном.
Но что-то было не так.
Это чувство возникло у него дней через десять после публикации.
Они собрались в Петербург, сели в экипажи. Добрались до Зимнего. Дворцовая площадь была припорошена снегом, но светило низкое ноябрьское солнце, белесое небо отражалось в водах еще не замерзшей Невы, окрашивая голубым влажную брусчатку, и народ встречал на улицах криками «Ура!» и бежал вослед.
Это было ново, и нельзя сказать, чтобы неприятно, но Саша приказал себе не обольщаться. Если кому и были адресованы эти восторги, то папа́, а никак не царским детям.
Саша вспомнил историю одного африканского тирана. Народ боготворил его так, что целовал пыль дороги, по которой он проехал. А потом вскрылась истина, и люди стали плевать ему вслед. И случилась эта перемена что-то недели за две.
Так что любовь народная — она такая. Главное, чтобы правда ничего не меняла.
Никса молчал большую часть дороги. Что было странно. И папа́ молчал, даже не спрашивал про учебу, и мама́ отводила глаза. Медная какая-то тишина.
В Зимнем Никса жил в детской вместе с братьями. Счастью этому оставалось меньше года: к совершеннолетию для него уже готовили комнаты в фаворитском корпусе, где когда-то обитал граф Орлов.
Так что с одной стороны, брата было поймать легче, с другой — труднее поймать одного.
Но он сам облегчил задачу.
— Саш, ты помнишь нашу корабельную? — спросил он.
— Нет.
— Пошли.
Море, сражения и военные советы на картинах, пейзажи даже на створках белых дверей. Стойка с ружьями всех видов с направленными в потолок штыками, модели пушек за стеклами шкафов, морские приборы, из которых Саша уверенно опознал секстант и барометр.
А также: шведская стенка, брусья. Канат и веревочная лестница, свисающие с потолка, чучело белого медведя и рояль.
Помесь военного музея, спортивного зала и учебного класса.
Название комнате дала огромная, метров в пять высотой, модель корабля с двумя мачтами и снастями.
— Здорово! — оценил Саша.
— Здесь дядя Костя учился морскому делу, — пояснил Никса.
Они сели на палубе.
— Никса, что у вас за заговор молчания? — спросил Саша. — Что случилось?
— Я знал, что ты спросишь, — сказал Никса.
И вытащил из-за пазухи целый ворох газет и пару журналов.
— Папа́ не хотел тебе говорить, но мне кажется, что ты должен знать.
Знаменитый «The Lancet» был оформлен довольно скромно: просто черное печатное название на белой странице, адрес в Лондоне и год. Не очень толстое издание: страниц двадцать.
Саша залез в оглавление и сразу понял, о чем речь. Автором заметки был некий Уильям Фарр, а называлась она «Русские эпигоны Джона Сноу».
В начале ноября в «Британском медицинском журнале» появилась статья трех русских авторов: Пирогова, Склифосовского и некоего третьего, скрывающегося под псевдонимом «А.А.», про которого ходит слух, что это увлекающийся медициной второй сын русского императора Александра Второго. Авторы пытаются воскресить полузабытую лженаучную теорию о болезнетворности бактерий, которой придерживался наш известный врач и исследователь холеры Джон Сноу. Он умер этим летом, не дожив до пятидесяти лет, несмотря на то, что всю жизнь строил на основе своих теорий и никогда не пил некипяченой воды.
Напомню, что доктор Сноу не разделял теории миазмов и связывал распространение холеры не с плохим воздухом, а с зараженной водой. Его первое эссе «О способе передачи холеры» было напечатано еще в 1849 году. И дополнено им в 1855-м, после его исследования вспышки холеры в Сохо, в 1854 году.
Тогда, поговорив с местными жителями Сноу определил, что источник заражения — общественный водопроводный насос на Брод-стрит и убедил местный совет отключить насос, сняв его рукоятку.
Однако проведенное Сноу химическое и микроскопическое исследование образца воды из насоса не доказало его опасность. После отключения насоса заболеваемость действительно пошла на спад, но сам доктор признавал, что смертность могла снизиться из-за бегства населения после вспышки, поскольку заражения пошли на спад еще до отключения насоса.
Здесь я бы хотел отметить, насколько уровень исследования Сноу выше, чем у русской статьи. Сноу не только опросил население, но и составил точечную карту заражений и использовал статистические данные, чтобы проиллюстрировать связь между качеством источника воды и случаями заболевания холерой.
Несмотря на это, Сноу не удалось убедить коллег в орально-фекальном способе передачи болезни, и миазмическая теория осталась господствующей в научном сообществе, хотя, видимо, вода сыграла определенную роль в распространении эпидемии.
И теперь, после тщательного расследования мы не видим причин для принятия этой веры. Мы не считаем установленным, что вода была загрязнена, и перед нами нет достаточных доказательств того, пострадали ли жители этого района пропорционально больше, чем те, которые пили из других источников.
Как писал другой наш знаменитый врач Томас Саутвуд Смит, который провел много лет, сравнивая теорию миазмов с инфекционизмом: «Предполагать, что болезни распространяются через прикосновение, будь то к человеку или зараженному предмету, и упускать из виду загрязнение воздуха — это только увеличивать реальную опасность от воздействия вредных испарений и отвлекать внимание от истинных средств лечения и профилактики».
Идея «заражения», объясняющая распространение болезней, по-видимому, была принята в то время, когда из-за пренебрежения санитарными условиями эпидемии поражали целые массы людей, но теперь, когда санитарные меры показали эффективность, возвращение к вере в микробов по меньшей мере абсурдно и не удивительно, что к этим антинаучным представлениям нас пытаются вернуть представители страны, не внесшей в развитие медицины никакого существенного вклада.
Их аргументы просто смешны. Статья бездоказательна и антинаучна, как по форме, так и по содержанию. Они увидели некие «палочки», которые не смогли сфотографировать, а только зарисовать, потому что едва смогли их рассмотреть. Зато сразу прокричали об этом.