Саша открыл французскую Библию и подобрал эпиграф:
«…угнетенных отпусти на свободу, и расторгни всякое ярмо… (Исаия 58:6)».
Никса забежал буквально на полчаса. Саша отдал ему первый экземпляр и сопроводительное письмо.
— Это для папа́, — сказал он. — Твой экземпляр закончу завтра.
Брат кивнул.
— Зайду обязательно.
На следующий день Саша закончил экземпляр Никсы и написал еще один для себя. На всякий случай, спрятал оба под матрас.
Брат заглянул уже после ужина.
— Дописал? — спросил он.
— Да.
Никса протянул руку ладонью вверх.
— Давай!
Брат предпочел стул, так что Саша откинул матрас, извлек конституцию и вложил в руку Никсе.
Тот усмехнулся.
— У тебя там склад бумаг, как я посмотрю.
— Всего лишь мой экземпляр, — сказал Саша. — Я ее трижды переписывал. Пером!
— Ценю твой героизм, — хмыкнул Никса.
Посмеялся над почерком, сложил документ вчетверо и убрал в карман гусарской венгерки.
— Как папа́ отреагировал на мои письма? — спросил Саша.
— Сказал, что после всего ты еще смеешь писать дерзости.
— Господи! Да, где он нашел дерзости? По мне так исключительно лизоблюдство с низкопоклонством.
— Однако вины не признаешь, прощения не просишь и настаиваешь своей правоте. Начинаешь с «Всемилостивейший государь», заканчиваешь «Ваш верноподданный», а в середине — бунт вперемежку с наглой и беззастенчивой лестью.
— Да-а! Принцип бутерброда. Учись, пока я жив. Письмо надо начинать лестью, заканчивать лестью, а в середине писать все, что думаешь. Но, где там бунт, я совсем не понимаю.
— Ты пытаешься показать, что гауптвахта для тебя ничто.
— Ничто по сравнению с его немилостью.
— Вот так и напиши.
— Напишу. Чувствую я здесь надолго. Третий день уже.
В таких местах время течет иначе. И три дня, как три года.
— Мне кажется, папа́ уже готов был тебя выпустить, — сказал Никса. — Но ты прислал ему конституцию. Словно доказательство того, что ничуть не раскаиваешься.
— Конституция важнее моей личной свободы.
Свеча затрещала, заколебалось пламя, и резче стал медовый запах от расплавленного воска.
Взгляд Никсы упал на Библию, раскрытую на книге Исайи.
— Книги пророков читаешь? — спросил он.
— Надо же изучать произведения коллег.
Никса хмыкнул.
— Шуточки у тебя на грани богохульства.
— Место такое.
— «Вот пост, который я избрал: разреши оковы неправды, развяжи узы ярма, и угнетённых отпусти на свободу, — сходу перевел Никса. — Раздели с голодным хлеб твой, и скитающихся бедных введи в дом, а когда увидишь нагого, одень его…Тогда откроется, как заря, свет твой, и исцеление твоё скоро возрастёт, и правда твоя пойдёт пред тобою, и слава Господня будет сопровождать тебя».
— Ну, ты даешь! — восхитился Саша. — Я над этим корпел полчаса со словарем.
— Просто я помню перевод, — признался брат.
Посмотрел на свечу и трепещущие тени на стене, на окно и фонари за ним.
— Саша, у меня к тебе серьезный разговор, — наконец, сказал он. — Я хочу от тебя личной присяги.
— Я не собираюсь против тебя бунтовать!
— Значит, возражений нет? — спросил Никса.
— А это ничего, что при живом государе?
— Ты мне не как царю будешь присягать. Как цесаревичу. А то будешь мне писать такие же письма, как папа́.
— Если ты будешь неправ, Никса, я тебе и не такие письма буду писать. Присяга писем не отменяет.
— Ладно, переживу. Так как?
— Когда? — спросил Саша.
— Сейчас.
— Что я должен сделать?
— Преклонить колени.
— По-моему, нужны свидетели, — заметил Саша.
— Я тебе верю и так.
— Там гренадеры «Золотой роты».
— Мужики — не свидетели.
— Экий ты надменный!
— Саша, для меня важно твое слово, а не сколько лакеев будет при этом присутствовать.
Саша опустился на колени перед братом.
— На одно колено, Саша, ты же не раб, — сказал Никса.
— Это у них там, а у нас в России?
— На одно. Даже Павел Петрович не требовал большего.
Саша приподнялся и преклонил левое колено.
— Так?
— Да.
И Никса протянул руку и взял со стола Библию.
— Она на французском, — заметил Саша.
— Какая разница?
— И то верно!
Библию Никса положил к себе на колени и раскрыл на Евангелии.
— Руку на Библию, — скомандовал он.
Саша подчинился.
— Можно еще вложить ладони в ладони сюзерена, — заметил он.
— Саша посерьезнее, — жестко сказал Никса.
— Я абсолютно серьезно.
— А что? В этом что-то есть. Давай руку!
И Никса взял левую руку брата в свою.
— Я слов не помню, — сказал Саша.
— Просто повторяй за мной.
Саша кивнул.
— Хорошо.
— В глаза мне смотри.
Саша поднял глаза и растворился в светло-голубых глазах брата.
— Я, великий князь Александр Александрович… — начал Никса.
Саша повторил.
— Обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, пред святым его Евангелием… — сказал Никса.
Саша произнес все за братом слово в слово.
— В том, что хочу и должен законному Его Императорского Величества Всероссийского престола Наследнику Николаю Александровичу… — продолжил Никса.
Саша повторил.
— Верно и нелицемерно служить и во всем повиноваться, не щадя живота своего до последней капли крови, — закончил Николай.
— Верно и нелицемерно служить и во всем повиноваться, не щадя живота своего до последней капли крови, — повторил Александр.
— Все, вставай, — приказал Никса.
— Там, вроде, продолжение было…
— Мне достаточно.
Они встали, и брат обнял его.
— Я тебя вытащу отсюда, чего бы мне это не стоило, — сказал Никса.
— А инвеститура?
— Что?
— Ну, феод. В смысле вотчина. В смысле поместье.
— Сашка! Убью!
Этна извергалась всю ночь. Багровый факел горел на ее широком конусе, и дым стелился по склону.
Несколько дней назад российский паровой фрегат «Рюрик» бросил якорь у берегов Сицилии.
Великий князь Константин Николаевич вышел на палубу и всю ночь наблюдал за редким природным явлением.
Утром погода была чудная. Ясное небо отражалось в гладком зеркальном море. Тихо, не ветерка. Кто бы мог подумать, что январь. Двенадцать градусов тепла.
Санни была очень мила, солнце играло на рыжих волосах, и отлично сидело новое платье для прогулок. Рядом с ней дети: Никола и семилетняя Олюшка. Первый смотрит на берег с восхищением и любопытством, вторая — серьезно и сосредоточенно.
Николе скоро девять. Второго февраля. Надо будет пригласить гардемаринов, его товарищей и устроить для него маленький фейерверк.
Сын очень красив и смышлен. Правда своенравен и проказлив.
Константин Николаевич живо вспомнил, как в детстве на одном собрании у мама́ отодвинул стул у привставшего шталмейстера Ивана Матвеевича Толстого, и тот рухнул на пол. Воспитатели адмирал Литке с помощником, бывшим декабристом Лутковским, вынудили юного князя признаться отцу, так что императору пришлось извиняться перед потерпевшим за то, что плохо воспитал сына.
После этого с великим князем несколько дней никто не разговаривал, его не выпускали из комнат, и обедать приходилось в одиночестве, даже без камердинера.
Честно говоря, этот Толстой был надменным до смешного, так что в обществе его прозвали «Павлин Матвеевич», и Константин Николаевич его не жаловал.
Но за тот эпизод со стулом было стыдно до сих пор. Глядя на Николу, великий князь думал, что этот разбойник тоже способен на подобные шалости, как бы не пришлось извиняться.
Чтобы добраться до Италии, полевропы проехали на чугунке. Здесь ходили по горам, посещали монастыри, смотрели на берегу статуи и пещеры, делали визиты, осматривали корабли. Жинка держалась молодцом, даже в море.
Хочется доехать до Иерусалима, ступить на святую землю, вдохнуть воздух, которым дышал сам Господь, его апостолы и пророки.
Интересно, Саша разрешит? Старший Саша, брат, император.
Племянника Константин Николаевич про себя называл «Сашкой».
Пришло известие, что в Мессину пришел новый линейный корабль «Синоп», так что решили его навестить. Хотели идти под парусами, но из-за мертвого штиля пришлось разводить пары.
Пришли туда в половине одиннадцатого и встали на якорь подле «Синопа». После завтрака Константин Николаевич отправился на корабль, осматривал его во всех подробностях и нашел очень красивым. Построенный из необработанного дуба, он еще не был оснащен ни двигателем, ни пушками, чтобы не нарушить позорный договор о демилитаризации Черного моря. «Синоп» шел на Балтику, что получить и паровую машину, и орудия.
Там, на «Синопе», Константин Николаевич увидел шлюпку, плывущую с берега к кораблю. В шлюпке — офицер. Зеленая русская форма с аксельбантами. Барашковая шапка с гербом. Фельдъегерь из Питера. Очевидно письма из дома.
Нарочный поднялся на борт и с поклоном вручил письмо Великому князю.
Толстое от Саши. От государя.
Великий князь вернулся на «Рюрик», в свою каюту, и вскрыл конверт.
Глава 19
Погода испортилась, пошел мелкий дождик. Все стало серым: и море, и горы, и небо над горами. Чтобы читать, пришлось зажечь свечу.
В конверте было очень милое письмо от Саши о семейных делах и политике. Честно говоря, Константин Николаевич радовался каждому письму.
Накануне отъезда государь нередко упрекал в том, что в реформаторских замыслах своих Константин Николаевич «был слишком пылок» и «говорил лишнее перед людьми, перед которыми не следовало бы говорить».
Как-то Саша слишком легко отпустил его в путешествие. Уж не переменился ли к младшему брату?
Основной объем конверту придавал пространный документ под названием: