Например, мне очень не хватает химии и медицины.
С надеждой, верой и любовью.
Прости меня!
Никсы все не было. Прошел ужин. Сашу в последний раз проводили в туалет перед сном. Сейчас заставят потушить свечу.
В его распоряжении было минут пятнадцать.
Под листами бумаги Саша нашел несколько конвертов, вполне обычных, даже с клейким клапаном, который надо лизать языком, как в Советское время.
Когда письма носил Никса, конверты казались не нужны. Впрочем, только сейчас до Саши дошло, что письмо в конверте — это знак уважения к собеседнику. Чтобы не обидеть Никсу, можно было не заклеивать.
Теперь придется передавать через гренадеров. И Саша положил письма в конверты, заклеил и написал на одном «Государю», на другом: «Государыне». Почти «на деревню, дедушке», но тут точно дойдут.
Постучал в окошечко.
Оно с грохотом открылось.
— Илья Терентьевич, сможете мои письма передать?
— Да, Ваше Императорское Высочество, — ответил гренадер.
И взял конверты.
— Вам пора ложиться спать, Ваше Императорское Высочество.
— Все-таки это смешно, — заметил Саша, — на гауптвахту меня запихнули, как взрослого, а спать укладывают, как ребенка.
— Приказ государя.
— Да, конечно, — кивнул Саша.
Надо заметить, что потушенную свечу через часок-другой легко можно было зажечь обратно.
Свечу он задул, язычок дыма поднялся над ней, унеся к потолку медовый запах и пару искр.
В окнах противоположного корпуса дворца горел свет, и ходили тени. Была слышна приглушенная музыка. Вечер пятницы. Боже! Куда делось время? Что там прием, ужин? Бал? Туда выходят окна парадных залов: Александровского, Гренадерского, Гербового, Петровского и Фельдмаршальского.
И неизвестно, что мучительнее: издалека наблюдать за отблесками чужого веселья или чтобы тебе белой краской закрасили стекло.
Утро прошло как обычно, за попытками освоить французский язык пророков.
Зато около полудня он услышал, как в коридоре встают.
Дверь камеры открылась, и в нее шагнул Зиновьев. Окинул взглядом помещение.
Казалось безучастно.
— Александр Александрович, вас требует к себе государь! — объявил он.
Саше остро захотелось забрать конституцию из-под матраса, но под взором Зиновьева, было не с руки.
Поднялись под Ея Императорского Величества собственной лестнице и пошли темным коридором в кабинет папа́.
В высокие окна бил яркий свет зимнего дня. И шпиль Адмиралтейства сиял на солнце. Остро захотелось туда, чтобы над головой синело бездонное небо, морозный воздух обжигал легкие и скрипел под ногами снег.
Царь сидел в кресле у письменного стола в своей обычной позе: нога на ногу. В серебряной пепельнице дымилась сигара.
— Ты до сих не знаешь за собой никакой вины? — спросил царь по-французски.
Бли-ин! По этикету отвечать надо было на том же языке.
Саша вспомнил, что Николай Павлович кричал на декабриста Муравьева, когда тот, забывшись, сказал ему «Sire» на привычном французском: «Когда ваш государь говорит с вами по-русски, вы не должны сметь говорить на другом языке». Воспоминания декабристов, которые Саша читал примерно в Перестройку, начали всплывать в памяти на гауптвахте, когда он стал примерять на себя их судьбу.
— Я рад, что мои письма доходят, Sire, — с некоторым трудом подбирая слова и отчаянно стесняясь произношения, ответил Саша.
— Не надо «Sire», Саша, — Папа́.
Саша не нашелся, что правильно сказать на это на языке Сен-Жюста, и просто кивнул.
— По крайней мере, на французском у тебя хуже получается острить, — заметил государь.
— Я исправлюсь, — сказал Саша.
— Ненамного хуже, — констатировал государь. — Саша, я бы не хотел, чтобы ты распространял свою конституцию, она сейчас не ко времени.
Саша тормозил, но не радикально.
— В России все сначала не ко времени, а потом уже слишком поздно, — заметил он.
— Делаешь успехи во французском.
— Я и не собирался ее распространять, — старательно выговорил он на языке Фуше и Талейрана.
Честно говоря, это было не совсем правдой.
— Ее нашли в моих черновиках, — добавил он.
— Тем не менее.
— Хорошо, обещаю.
— С тобой надо говорить по-французски, — заметил царь, — ты просто шелковый.
— Язык плохо знаю.
Император рассмеялся.
— Ладно, бери стул, садись.
Саша взял от окна гамбсовский стул с деревянной спинкой и зеленым сиденьем и поставил на место, указанное императором. Напротив — мраморный бюст Жуковского, впереди — книги и фигуры солдат на шкафах за белыми колоннами.
Такая диспозиция понравилась Саше гораздо больше, по крайней мере, не через стол.
— Я прощен? — спросил он.
Глава 21
— Да. Только никаких «запрещенных шедевров».
Саша вздохнул.
— Мне больше не надо на гауптвахту?
— Нет.
— Могу я взять оттуда словарь?
— Конечно.
— Папа́, а можно мне вернуть мой дневник? — спросил Саша.
И тут же пожалел об этом.
— А почему ты так интересуешься родом Перовских? — задумчиво проговорил царь.
Саша подумал, что побледнел. Слава Богу, папа́ посадил его спиной к окну.
— Я стараюсь собирать максимум информации обо всех, с кем встречаюсь. Когда мы с Никсой шли к графу Толстому Алексею Константиновичу, я узнал, что он в родстве с Перовскими, так что решил выяснить, кто они.
— Саша, почему не Толстые?
— Потому что о Толстых я что-то знаю, а о Перовских вообще ничего.
— Ты что-то не договариваешь.
— Хорошо. Я слышал эту фамилию во сне, когда болел. Ну, ты же не любишь, когда я об этом вспоминаю!
— И что ты о них слышал?
— Просто имя.
— Твой журнал пока у меня, я собирался его тебе вернуть, — сказал царь. — Но, видимо, поторопился.
Он открыл ящик письменного стола и извлек оттуда Сашин дневник.
Открыл, видимо, на записи о Перовских. Перечитал.
Саша точно помнил, что нарисовал только родословное древо с примечаниями. Софья Львовна есть, но в числе прочих. Ему совсем не хотелось портить девчонке жизнь раньше времени. Все еще десять раз может измениться. Он даже не был уверен, что это та самая Перовская.
— Ну, хорошо, бери! — сказал царь.
И протянул дневник.
Обнял на прощание, и это было прямо очень в кайф.
Саша шел на гауптвахту, и даже темный коридор казался светлее, Малый Фельдмаршальский зал был и вовсе залит солнцем, Ея Императорского Величества лестница не хуже парадной Иорданской, а форма лейб-гвардии Конного полка — просто великолепной, хотя от ее вытянувшихся по струнке обладателей почему-то хотелось держаться подальше.
В караульной гренадеры играли в карты. При появлении Саши колода была немедленно собрана и куда-то исчезла. Солдаты начали подниматься на ноги.
— Сидите! — сказал он, не понимая, как правильно обращаться. — Я хочу только взять мой словарь.
Пожилой гренадер Илья Терентьевич усмехнулся в усы.
— Простил государь? А то просто сияете, Ваше Высочество.
— Да. Но в какой-то момент мне казалось, что отправит обратно. Обошлось! Но чего мне это стоило! Допрос на ногах, из которого половина на французском, которого я не знаю ни хрена.
— Судя по вашим книгам, немного знаете, Ваше Высочество, — улыбнулся унтер-офицер Егор Иванович.
— Одна из них словарь. Человек, который читает со словарем, как раз ни хрена и не знает. Ребята, есть попить что-нибудь? «Ребята» — нормально?
— Да, — улыбнулся пожилой солдат. — Квас.
— Давайте! Нет ничего лучше кваса!
К квасу ему налили тарелку щей с ломтем черного хлеба.
Это было очень кстати, поскольку к папа́ его увели как раз перед обедом.
— А за что вас, Ваше Высочество? — спросил старый солдат.
Саша задумался на тему бесперспективности политических дискуссий с представителями народа и о том, что для дворцовой охраны Конституция — это наверняка супруга дяди Константина Николаевича.
— Если кратко, язык мой — враг мой, — сказал он. — В общем, за слова.
— А я так и подумал, — сказал Илья Терентьевич.
— А что за слова? — все-таки полюбопытствовал унтер-офицер.
— А, чтобы знать такие слова, надо долго и упорно учиться, — усмехнулся Саша. — Они в французских книжках писаны. Декабристы действительно здесь сидели?
— Этих преступников государевых не застали, — сказал солдат. — А батюшка ваш бывал.
— Обалдеть! Серьезно? За что сюда загремел папа́?
— При государе императоре Николае Павловиче, — солидно пояснил пожилой гренадер. — За ошибку. Опозорился во время парада, проскакал галопом вместо рыси.
— Крут был государь Николай Павлович, — заметил Саша. — И на сколько за это?
— На три дня.
— Ну, учитывая принцип соразмерности наказания, мне обижаться не на что. Семейная традиция, однако. И место историческое: мемориальную доску надо вешать.
— Что вешать, Ваше Высочество? — спросил гренадер помоложе.
— Мемориальную доску. Берется доска, вот такая…
И Саша показал руками размер доски.
— Лучше белого мрамора, — пояснил он. — И высекается на ней золотыми буквами: «В лето господне такое-то, с такого-то по такое-то число, государь император всероссийский Александр Николаевич сидел на этой гауптвахте, будучи цесаревичем».
Гренадеры вежливо улыбнулись.
— Я серьезно, — сказал Саша. — Лет через 25 точно повесят, попомните мое слово, если только место не забудут. А, сколько папа́ было лет?
— Столько же, сколько вам, Ваше Высочество, — сказал Илья Терентьевич. — Или чуть больше.
— А «Георгий» у вас за Крымскую, Илья Терентьевич?
— Нет, за русско-турецкую. Осада Карса.
Хоть не за Венгерскую! Все-таки попытки дать автономию грекам и сербам всегда казались Саше достойнее подавления восстаний.
— У нас все о них мечтают: и Володька, и даже Никса, — заметил Саша. — Хотя Никсе больше к лицу с французскими посланниками разговаривать, чем в атаку водить. Ну, может, по одному и заработают.