— Дворянство вернули в прошлом году, — сказал Толстой. — Но это еще не право жить, где угодно.
— Как вы, однако, умеете ловить на слове, граф, — заметил Саша. — Феерично просто!
— Я вас на слове не ловил, Ваше Высочество! — сказал Толстой.
— Ок, я сам себя поймал, — согласился Саша. — Сделаю все, что смогу.
— Но Дуров вряд ли сможет закончить перевод, — признался Алексей Константинович. — Каторга полностью разрушила его здоровье.
— Это совершенно неважно! — сказал Саша. — Не сможет переводить — пусть в себя приходит. Но пришлите мне текст, а то я его помню только до появления Вергилия.
Велики хранились у входа в конюшню, что было довольно логично. Саша несколько забеспокоился за чистоту колес, но обошлось, поскольку в стойло их не поставили.
Толстой сдал железных коней гостям в целости и сохранности, и Саша с Никсой чинно и осторожно, под покровом сумерек осеннего вечера, вывели их из Китайской деревни, и оседлали только в Екатерининском парке.
— А что за новелла про дьявола и ад? — спросил по дороге Никса.
— Мастрид, — сказал Саша. — После Рабле прочитаешь. На французском наверняка есть.
Вернувшись к себе, Саша принялся за дневник и описал там встречу с Алексеем Толстым, правда, опустив некоторые детали, и записал, все, что узнал про род Перовских.
— В дневнике этому не место, Александр Александрович, — заметил Гогель.
— Зато не потеряется, — сказал Саша. — Бывают же лирические отступления! Зато запись длинная.
— Хорошо, — смирился Григорий Федорович. — Пусть так.
— Что вы еще можете о них рассказать?
— Старший из Перовских Николай был Таврическим губернатором, — сказал Гогель.
— Это отец Льва? — спросил Саша.
— Да, — кивнул гувернер.
«И дед нашей Софьи Львовны», — отметил про себя Саша.
— Младший брат Николая и Алексея — Лев был министром внутренних дел, — продолжил Гогель.
— Это другой Лев Перовский? — спросил Саша.
— Да, — кивнул Гогель. — Лев Алексеевич — дядя Льва Николаевича.
Саша записал и начал рисовать родословное древо.
— А другой брат Василий был Оренбургским и Самарским генерал-губернатором, — продолжил Григорий Федорович. — Младший из братьев Борис Алексеевич — граф, генерал-майор и член свиты государя.
— Странно, что мы еще не пересекались, — заметил Саша.
— Пересекались, — сказал Гогель, — вы просто не помните.
Да, для Перовских стоило завести отдельный журнал. Точнее досье. И заносить туда все касающиеся их новости. В том числе про девочку Соню.
Та Софья Перовская или не та?
— Для тринадцати лет начитанность просто феноменальная, — заметил граф, вернувшись в свой китайский домик.
— Фееричная, — усмехнулась Софи, — и резонёрство — тоже.
— Ты слишком строга к нему, — возразил Алексей Константинович. — Это не резонерство — это независимость суждений.
— Скорее необоснованность, чем независимость.
— Смелость, — уточнил граф.
— Наглость, — сказала она. — Подросток, который судит о «Божественной комедии».
— Подросток, который ее читал.
— Только «Ад».
— Не требуй слишком многого! И не морализаторство у него, а политическая программа.
— Понимаю тебя! — усмехнулась Софи. — Трудно быть объективным по отношению к человеку, который только что в глаза назвал тебя классиком. Через сто лет тебя будут читать, Толстой!
— Почему ты считаешь, что нет?
— Потому что есть Тургенев, Достоевский и твой троюродный брат Лев!
— Вот уж кто резонёр, — сказал граф.
— В «Севастопольских рассказах»? Преувеличиваешь.
— Зато «Юность», — сказал Алексей Константинович.
Молодой талантливый автор Лев Николаевич Толстой, кроме «Севастопольских рассказов» успел опубликовать только трилогию «Детство», «Отрочество» и «Юность», но уже удостоился восхищенных отзывов критиков.
Граф вздохнул и отвернулся к окну. Там уже царила ночная тьма, и только желтый березовый лист прилип к стеклу с той стороны, словно кусочек янтаря.
Про великого князя Александра Александровича много слухов ходило. Все сразу обратили внимание, что его болезнь совпала со спиритическим сеансом в Большом Петергофском дворце. А потом все заметили, как резко изменился этот мальчик после болезни. Так что версия о том, что в нем воплотился покойный государь Николай Павлович, которого тогда вызывали, появилась почти сразу.
В пользу этой теории говорила патологическая ненависть юного великого князя к курению, страсть к изобретательству и способности к математике. Либеральные взгляды объяснялись очень просто: Николай Павлович понял ошибки своей политики, которые привели страну к поражению в Крымской войне, и вернулся на землю, чтобы их исправить.
Святой Петр самоубийцу в рай не пустил, а ада, по мнению сторонников этой версии, Николай Павлович тоже не заслуживал — вот и вынужден был скитаться между небом и преисподней, пока не смог удержаться на земле в теле собственного внука.
Впрочем, многочисленных ненавистников покойного государя эта версия никак устроить не могла, зато либерализм Александра Александровича приводил в экстаз. И тут им на помощь пришел лондонский изгнанник. Материалист Герцен ни в какой спиритизм не верил и кинул свою версию исключительно, чтобы поиздеваться. Ну, да! Дух Петра Великого тоже вызывали. Почему собственно Николая Павловича, а не самого Петра Алексеевича?
На Петра принц походил своим вызывающим демократизмом. Впрочем, и Николай Павлович любил с народом обниматься. Если конечно народ его поддерживал.
Все помнили историю про то, как он читал свой манифест в тот самый день 14 декабря 25 года на Дворцовой площади. Его окружила толпа, два георгиевских кавалера предложили себя в телохранители, подошел верный батальон Преображенского полка.
«Ребята! — обратился император к собравшимся. — Не могу поцеловать вас всех, но — вот за всех!»
Заключил в объятия первого подвернувшегося под руку мещанина Луку Чеснокова и расцеловал его. А потом народ передавал друг другу царский поцелуй, словно в середине декабря наступила Пасха.
Можно представить себе в этой роли юного князя Александра Александровича? Можно! Еще как можно!
Только «мы Вольтеров в тюрьму не сажаем» очень на его деда не похоже. Впрочем, не похоже на Николая семи последних мрачных лет России. А юный великий князь Николай Павлович вел себя совсем иначе. И вполне мог приютить у себя в Инженерном училище какого-нибудь опального либерального профессора, изгнанного из университета. Да еще благодарить гонителя за хорошего преподавателя, который теперь все время может посвятить подведомственному Николаю Павловичу заведению.
Можно представить в этой роли Александра Александровича? Еще как!
На Петра было похоже безудержное реформаторство этого мальчика: и борьба с «ятем», и проект патентного бюро. Но и все реформаторство было пока в духе Николая Павловича: покойный государь и писал без «ятей», и пулю Минье усовершенствовал.
Так что, если уж верить в переселение душ, граф больше склонялся к версии про Николая Павловича. Даже, если это кому-то не по сердцу!
— Толстой, а ты заметил, какой у него был взгляд, когда он произнес это имя: Софья Перовская? — спросила Софи.
— Честно говоря, нет, — удивился граф.
— Писатель должен быть наблюдательнее, — заметила она. — Холодный стальной взгляд, как у его деда! И, когда он узнал, сколько ей лет — ничего не изменилось! Он сумасшедший. Наверняка считает, что духи нашептали ему это имя. Да он готов был убить ее. Пятилетнего ребенка!
— Тебе показалось, — сказал Алексей Константинович. — Александр Александрович — очень добрый мальчик: Дурову обещал помочь, не принимает смертной казни, избавил какого-то кадета от порки в летнем лагере, привязан к брату.
— К нему Балинского приглашали в июле.
— Частичная потеря памяти, — объяснил граф. — Я видел сумасшедших, Софи, здесь совсем не то.
— Федотова ты имеешь в виду?
Это случилось несколько лет назад. Художник и друг Толстого Павел Андреевич Федотов стал исчезать из дома, пока не исчез окончательно. Его обнаружили в Царском Селе, где он делал в магазинах необъяснимые покупки и вообще сорил деньгами направо и налево. А на съемной квартире купил себе гроб и спал в нем.
Наконец друзья нашли его в частной лечебнице для душевнобольных в ужасающем состоянии. Его держали связанным в чулане под лестницей, с одетыми в кожаные мешки руками. Он был в больничном халате, бос, обрит наголо. Граф не мог забыть его страшные горящие глаза, безумный свирепый взгляд, крики и непрерывную площадную брань.
Друзья были потрясены.
Они сделали совместный рисунок, изображающий Федотова в этом состоянии, и везде показывали его, надеясь на помощь. Дело сдвинулось с места, когда рисунок увидел Александр Николаевич, тогда еще цесаревич. Он пришел в ужас, и бывшего художника поместили в казенную клинику, где условия были лучше, и которая находилась под покровительством наследника.
Федотов несколько пришел в себя, даже вернулся к занятиям живописью, но выздороветь так и не смог.
Государь Александр Николаевич тоже видел сумасшедших. Да, летом заволновался, вызвал к сыну знаменитого психиатра, но сейчас выглядел совершенно спокойным.
— Да, Федотова. Александр Александрович слишком сдержан для сумасшедшего, Софи, — заметил граф. — И слишком умен.
— С безумцами это бывает, Толстой, — хмыкнула она. — В том, что тебе надо уходить со службы, он совершенно прав.
Саша помнил, что перевод Дурова — это несколько страниц. Но текст ему действительно нравился, в будущем он знал его почти наизусть. Так что присланный Толстым вариант вызубрил к субботе без проблем.
Погода все равно была плохая, шел занудный октябрьский дождь, так что субботним утром делать было нечего.
Интересно, папа́ помнит эти стихи? Мог читать, конечно. Опубликовано двенадцать лет назад.
Да, вполне типичное «хорошо, но плохо». Замечательные пассажи, вроде слов Харона: