Низко поклонилась, только что не упала на колени.
— Глаша, кто там? — послышался из комнаты голосок Жуковской.
— Его Императорское Высочество великий князь Александр Александрович! — неожиданно низким голосом отрапортовала служанка.
Последовала короткая пауза. «Не одета она что ли?» — предположил Саша.
Но Александра Васильевна вышла ему навстречу и сделала глубокий реверанс.
На Жуковской было не придворное одеяние фрейлины, а более простой наряд: так называемое барежевое платье. Прозрачная ткань, вроде тюля, розовая в мелкий цветочек, поверх шелкового нижнего платья. Широкие рукава, мелкие круглые пуговки впереди, застегнутые по самый маленький воротничок. Юбка с многочисленными оборками, почти до пят.
С одной стороны, без шитого золотом бархата Жуковская казалась более доступной, с другой: ну, зачем же так наглухо зашнуровываться?
— Чем могу служить, Ваше Императорское Высочество? — поинтересовалась Жуковская.
— Не чем, а кем, Ваше Эльфийство, — сказал Саша. — Спасительницей, Ваше Фейство! От немецкого языка.
Жуковская улыбнулась.
— Конечно, Александр Александрович, проходите.
И входная дверь закрылась за ним.
Небольшая комната была обставлена, как комиссионный магазин. Мебель явно дворцовая, но старая и набранная из разных гарнитуров. Так что сиреневый диван с волнообразной спинкой и кривыми ножками соседствовал с классическими креслами, прочно стоящими на полу, и обитыми зеленым шелком. Картину дополнял древний тяжелый секретер, который Саша не вполне уверенно отнес к стилю барокко, и шкаф с книгами стиля ампир. В комнате также имелась не доходящая до потолка занавеска, за которой видимо располагалась кровать, зато на окнах занавески отсутствовали.
Последний факт его скорее обрадовал, он всегда считал шторы лишней деталью: ну, зачем закрывать вид из окна? Там был весенний царскосельский парк с тонкими ветвями на фоне закатного неба.
— Комнату обставляли не вы, — предположил Саша.
— Да, её обставили до меня, — кивнула хозяйка. — А почему вы так решили?
— Дедуктивный метод. Только логика и наблюдательность. Ни эльфы, ни феи так комнаты не обставляют. Я точно знаю. Я видел во сне.
— Мне приказать подавать чай?
— Да. Если конечно вы готовы терпеть меня больше часа.
— Вас хоть до… гораздо дольше.
Они сели за круглый столик, покрытый тяжелой гобеленовой скатертью. Служанка принесла самовар и разлила чай.
Он протянул Жуковской письмо Ленца.
— Вот, прочитайте!
Она взяла, пробежала глазами.
— Вам перевести?
— Уже. Мне написать ответ. Я тут набросал русский текст.
И он достал из кармана листок с текстом, отпечатанным на машинке.
— Вот.
Читала она быстро.
— Это ваше чудесное изобретение? — спросила она.
— Никакого чуда здесь нет, простая механика. Но я, признаться, был удивлен, что получилось. Более простые вещи не получаются. Как вам письмо? Если я где-то взял неверный тон или погрешил против этикета, вы говорите.
— «Глубокоуважаемый Эмиль Христианович!» — начала читать Жуковская. — «Я был безмерно счастлив получить ваше письмо, поскольку и мечтать не мог, что мне когда-нибудь напишет ученый вашего уровня».
Она задумалась.
— А не слишком? — спросила она. — Вы великий князь, а он простой профессор.
— Он академик, — заметил Саша. — И более того, он Ленц. Он автор правила Ленца и соавтор Закона Джоуля-Ленца. Так что, может быть, и не равен Ньютону, но где-то рядом. И думаю, он прекрасно знает свое место в научной иерархии, так что воспримет как должное.
— Хорошо, — кивнула Александра Васильевна, — пусть будет так. Но все-таки лучше «любезнейший», чем «глубокоуважаемый».
— Ладно. Папа́ я пишу «любезнейший», так что, наверное, и Ленцу можно.
— «Для меня удивительно, что никто никогда не слышал об итальянском ученом Авогадро», — продолжила Жуковская. — «Приват-доцент Дмитрий Иванович Менделеев любезно согласился проверить его закон, надеюсь, что все сойдется. И мне кажется разумным написать в итальянские университеты и узнать, не работал ли у них человек с такой фамилией и не сохранились ли его труды. Я бы мог сделать это сам, но мне кажется, что профессора больше прислушаются к ученому с мировым именем».
— Нормально? — спросил Саша.
— Вполне, — кивнула Жуковская. — Только мне кажется, что к русскому принцу они тоже прислушаются.
— Может быть, — согласился Саша. — А на каком языке писать? Немецкий у нас язык науки? Знают ли итальянские профессора сие варварское наречие?
— Можно на двух языках написать: немецком и французском, — предложила хозяйка.
— Можно. С вашей помощью. На французском я уже могу худо-бедно общаться с друзьями, но не с профессорами университетов Италии.
— Хорошо, — кивнула Жуковская. — Напишу.
— Интересно, сколько в Италии университетов? Ведь наверняка в каждом городишке на вершине каждой уважающей себя горы.
— Не знаю, — улыбнулась Жуковская.
— Мне кажется, он из Турина. Но я совсем в этом не уверен.
— Значит, прежде всего пишем в Турин. В письме к Ленцу оставляем про письма в итальянские университеты?
— Конечно. Надо же польстить мэтру.
— «У меня нет никаких научных заслуг», — продолжила Жуковская, — «так что, конечно, не мне переписывать ваш учебник, любезнейший Эмиль Христианович, однако мы с моей тетей Еленой Павловной собираемся открыть физико-математическую школу имени Магницкого для тех гимназистов, которые в состоянии освоить интегральное исчисление. Думаю, таких найдется немало. Я надеюсь, что это поднимет престиж физико-математического образования, к сожалению, до сих пор недостаточно оцененного. И для школы Магницкого нам нужен новый учебник. Если вы позволите, я могу высказать свои соображения на эту тему, и буду счастлив, если вы согласитесь стать его редактором. Академик Остроградский уже согласился помочь нам с составлением задач для вступительных испытаний по математике».
— Нормально? — спросил Саша.
— Вас не зря сравнивают с Петром Великим, — заметила Жуковская.
— Пока у меня заслуг для этого примерно столько же, сколько для переписывания учебника Ленца. А эффективность, наверное, будет не лучше. Я где-то читал, что большая часть проектов Петра Алексеевича умерла вместе с ним. Что в общем естественно для авторитарной модернизации. Модернизация быстро растворяется в воздухе, и остается один авторитаризм.
— Вы не правы, Ваше Высочество! — заметила Александра Васильевна. — От него многое осталось. Посмотрите вокруг! Это не допетровская Русь.
— Ампир, классика, барокко… что там ещё? Да, окно в Европу пока функционирует, и по балтическим волнам за лес и сало к нам еще что-то возят. Но не сомневаюсь, что со временем найдется человек, который заколотит его обратно. Ибо наносное.
— Почему вы так думаете?
— Потому что Европа — это не мебель с кривыми ножками, не кринолины под юбками и даже не сортиры со спуском. Это государственные институты, гражданские свободы и доверие друг к другу.
— Я читала вашу конституцию, — тихо сказала Жуковская.
— Рукописный вариант?
— Да.
— Интересно, сколько их… и как?
— Очень радикально.
— Это сейчас так кажется. Лет через десять лежания в пыли будет смотреться махровым монархизмом.
— Мой отец всегда был сторонником самодержавия, — заметила Жуковская, — но не самовластья.
— И в чем тонкая разница?
— Самодержец может принимать любые законы, но обязан сам им следовать.
— Слишком велик соблазн в каждом неудобном случае принимать новый закон. Впрочем, для этого необязательно самодержавие, и ручные парламенты бывают. Но самодержавие значительно ускоряет процесс.
— Не всегда. Честный человек не будет этого делать.
— Честным людям вообще не нужны законы. Как говорится, церковь для грешников.
— Вы часом не анархист? — усмехнулась Жуковская.
— В анархизме есть рациональное зерно, в том, что касается самоорганизации общества. Но воры и обманщики не позволят нам обойтись без власти. Я недостаточно верю в человечество, чтобы быть анархистом.
Небо за окном из лимонного и бирюзового стало синем, и хозяйка зажгла свечи, белые и коптящие. В комнате запахло горелым жиром. Саша поморщился.
— Я много читаю, — извиняющимся тоном сказала Жуковская, — и мне не хватает восковых свечей. Вы не думайте, нам их выдают. Четыре белых, одну желтую и три сальных на день.
— Потерплю, — сказал Саша. — А что же в крестьянских домах жгут? Лучины?
— Не только в крестьянских.
Жуковская села за секретер и взяла примерно такой же письменный прибор, который Саше на гауптвахту передала Мама́. Написала немецкий вариант письма Ленцу и отдала Саше.
Он пробежал глазами, понял процентов десять, но решил довериться переводчице.
— Да, есть в этом мире вещи совершенно для меня недоступные, — заметил он.
— Почему недоступные? — спросила она. — Я не сомневаюсь, что вы выучите немецкий.
— Немецкий выучу. Но почерк! Уважаемый учитель Лагузен, конечно, несколько поправил дело, но все равно кощунство подписывать этот каллиграфический шедевр моими недостойными каракулями.
— Не такой уж хороший у меня почерк, — скромно улыбнулась Жуковская.
— Все познается в сравнении, — вздохнул Саша.
И подписал: «Всегда ваш, с неизменным почтением Вел. кн. Александр Александрович».
Она взглянула, подавила смешок, но глаза засмеялись.
— Во-от, — сказал он.
— Важно не как подписывают, а кто подписывает, — серьезно возразила она.
Перешли к письму к профессорам Туринского университета. Жуковская написала оба варианта: на французском и на немецком, а Саша коряво подписал.
— Мне кажется, вы чем-то расстроены, — заметила она. — Это из-за сальных свечей?
— Бросьте! Как может расстроить такая мелочь? Если я вас не очень обременяю, давайте еще чаю попьем.
И они вернулись за чайный столик.
— Александра Васильевна, чем делать, если твоя страна не права? — спросил он.