— Я слышал о твоём путешествии, — сказал Константин Николаевич. — Ты написал какой-то доклад?
— Да, — улыбнулся Саша. — Напечатал. Страниц на пятьдесят.
— Можно мне почитать?
Саша вопросительно посмотрел на папа́.
— У меня есть, — сказал царь. — Я дам Косте. У тебя он тоже остался?
— Да, — кивнул Саша.
Умолчав о четырёх копиях.
— В чём тебя в последнее время не упрекнёшь, так это в лени, — заметил государь. — Чего нельзя сказать об остальном. Ты знаешь, что ослушание императора есть измена присяги?
— Я ещё не присягал, — заметил Саша.
— Это единственное, что тебя оправдывает. Но не Гогеля.
— Я объяснил, почему решил задержаться в Москве.
— И что? — спросил царь. — Это что-то меняет?
— Папа́, а если после того, как я присягну, исходя из моих знаний о будущем, разума и логики, мне будет совершенно ясно, что ослушание будет лучше для России, чем подчинение твоей воле, мне что делать?
— Подчиняться, — отрезал царь.
— И пусть всё летит в тартарары?
— Ты преувеличиваешь, — сказал царь. — Ни одно из твоих предсказаний ещё не сбылось.
— Не за горами, — упрямо возразил Саша.
— Телефон работает, — заметил Константин Николаевич.
— Это не пророчество, — сказал царь. — Это изобретение. Как и всё прочее. Я же не спорю с тем, что Саша гений. Глупо с этим спорить. Но гений и пророк — не одно и то же.
— Папа́, — проговорил Саша, — я не гений, но я вижу в будущем не только события, но и вещи. И иногда, как они устроены.
— Если ты что-то видел во сне еще не доказывает, что сон был о будущем, — сказал царь.
Вернувшись в Стрельну, Константин Николаевич и Александра Иосифовна велели слугам не беспокоить и заперлись в кабинете великого князя.
Потушили бра на стенах. И исчезла имитирующая рельеф однотонная роспись по периметру потолка.
На круглом дубовом столике оставили единственную свечу. Только хрустальные подвески люстры посверкивали в её свете, да пламя отражалось в окне.
Из дубового комода с моделью корабля на нём, Константин Николаевич извлёк кусок ватмана с цифрами, алфавитом и словами «да» и «нет». И разложил на столе.
Погрели на свече блюдце тонкого императорского фарфора. Из фамильного сервиза в русско-византийском стиле с золотым ободком и красным узором по кругу. В центре блюдца — герб времён Петра Первого: двуглавый орёл с картами четырёх морей в клювах и когтях.
Петра Алексеевича и решили вызывать.
Прошло совсем немного времени, и блюдце поползло по кругу.
— Вызываем дух Петра Великого, — прошептал Константин Николаевич.
Блюдце рванулось вперёд, словно корабль под свежим ветром на всех парусах.
Жинка побледнела, но пальцев не убрала.
Константин Николаевич интересовался миром духов немногим меньше своей жены, будучи в Неаполе обсуждал оный мир с графом Аквилой, начальником флота Неаполитанского королевства, который недавно потерял тринадцатилетнюю дочь, был ужасно печален и много о ней рассказывал.
С ним был длинный разговор про спиритизм и магнетизм, которым он много занимался.
Саша (старший), кажется, разочаровался в столоверчении и неизвестно будет ли присутствовать на очередном сеансе Дэниела Юма, который планировался в конце июня в Царском селе.
— Возможно и не будет, — говорила жинка. — У него теперь Сашка есть.
«Да, — думал Константин Николаевич, — брат, кажется, наконец, понял, каким сокровищем обладает, судя по тому, что не отправил ослушника на гауптвахту».
Константин Николаевич допускал существование неведомой, неисследованной силы. И на сеанс Юма собирался.
— Ваше Императорское Величество! — обратился великий князь к духу предка. — Вы будете с нами разговаривать?
— Да, — ответило блюдце.
— Верно ли, что Италия станет единой? — спросил Константин Николаевич.
Блюдце продолжило крутиться возле «да».
— Когда? — поинтересовался великий князь.
— Скоро, — вывело блюдце.
— Ницца будет французской? — поинтересовалась Александра Иосифовна.
Блюдце метнулось к надписи «да» и закрутилось рядом.
— Странно, — заметил Константин Николаевич. — В Ницце предпочитают итальянский.
— Неважно, — написало блюдце.
— Германия тоже объединится? — спросил великий князь.
— Да, — подтвердило блюдце.
— Все ли предсказания моего племянника Сашки верны? — спросил Константин Николаевич.
— Да, — ответило блюдце.
И вывело буква за буквой: «Пока времена не изменятся».
17 июня бабинька уехала за границу со всеми детьми Марии Николаевны, включая, разумеется, Женю. Так что Саша начал опасаться, что папа́ вспомнит, что и в Царском селе есть гауптвахта. Историческая, между прочим, где Лермонтов сидел.
Но Саша бы обошёлся.
В тот же день с воспитателем Константином Посьетом и няней Китти в Гапсаль уехали младшие братья: девятилетний Алексей и двухлетний Сергей.
А 22 июня в зеркальном кабинете Зубовского флигеля собралось общество дам. В это время в Екатерининском дворце столовращатель Юм устраивал очередной сеанс. Но детей туда не пускали, а мама́ не желала участвовать в чертовщине.
Киссинджер присутствовал и даже не покушался на диваны и шторы, мирно мурлыча у Саши на коленях и иногда давая себя погладить пятилетней Маше и Володе.
Маша, между тем, нашла себе прелюбопытное занятие.
Был вечер, косые лучи солнца падали на ковёр, и пыль летала по ним не хуже, чем в московской квартире двадцать первого века.
У сестры имелась маленькая сетка из тюля, которую она возила за собой по полу там, где лежали солнечные блики.
— Маш, что ты делаешь? — поинтересовался Саша.
— Ловлю солнечных зайчиков.
— Мария Александровна очень просила купить ей сетку, чтобы поймать солнечные лучи, — объяснила Анна Тютчева, почти год служившая у Маши воспитательницей, — и была очень настойчива, так что ей сделали эту маленькую сетку из тюля.
Саша улыбнулся.
— Маш, солнечные лучи невозможно поймать, — сказал он. — Они слишком быстрые. И не могут быть в покое.
— Как ты? — спросила Маша.
— Гораздо быстрее, — серьёзно сказал Саша, — от Солнца до Земли свет идёт восемь минут.
— А Солнце далеко?
— Ещё бы! Миллионы километров! То есть вёрст.
— Это больше, чем 12 легионов?
— Легионов? — удивился Саша.
— Иисус сказал Петру, что, если он попросит у Бога, Бог пришлет ему двенадцать легионов ангелов, — объяснила Маша.
Саша не помнил точно, сколько солдат в легионе, но явно меньше миллиона.
— Гораздо больше, — сказал он. — Примерно в легион раз.
— Да? — не поверила Маша. — А кажется, что Солнце на небе. Анна Фёдоровна, Саша правду говорит, что до него так далеко?
— Правду, — кивнула Тютчева.
— Но мы же тогда совсем маленькие! — сказала Маша.
И чуть не заплакала.
— Ты знаешь, Маш, меня это тоже ужаснуло, когда мне было пять лет, — улыбнулся Саша. — Но знаешь, в некотором смысле свет можно поймать. Сеточка твоя нагрелась?
Маша наклонилась и потрогала сеточку.
— Тёплая! — улыбнулась она.
— Значит, она поймала свет, — сказал Саша. — Частицы света — фотоны — поглотились твоей сеточкой и нагрели её. Подставь ему ладошку, он и её нагреет. Можно считать, что ты поймала в ладошку свет.
— Фотоны — как шарики? — спросила Маша.
— Ты знаешь, они очень странные, — сказал Саша. — Когда излучаются и поглощаются ведут себя, как шарики, только очень маленькие, поэтому мы их и не видим. А когда распространяются — как волны.
— Как на воде?
— Примерно.
Саша понял, что ещё немного и он произнесёт волшебное словосочетание: «корпускулярно-волновой дуализм».
И окинул взглядом публику, ожидая, что на него смотрят глазами по семь копеек.
Но ничего подобного. Дамы, если и учили физику, то прочно забыли, так что не удивились. Может, подумали, что отличник Саша пересказывает учебник Ленца. Якоби на них нет.
Саша посмотрел на пыль, что скользила по лучу, и подумал не объяснить ли заодно и Броуновское движение.
Но тут не вытерпел Киссинджер. Он открыл сначала один глаз, потом другой, выключил «трактор», бросился на сетку из тюля и стал носиться за ней по ковру, имея в виду, что он лучший в мире охотник на солнечных зайчиков.
Маша отвлеклась на кота, потом забралась к Саше на колени, благо место освободилось. Киссинджер такой наглости не стерпел и забрался на колени к Маше.
А Саша вспомнил, что его дочка Анюта, когда была маленькая, тоже любила сидеть у него на коленях и обнимать за шею. Только кота не было, потому что всегда казалось важнее и интереснее путешествовать, а кота, с кем оставишь?
И вот теперь есть кот, ибо лакеи, камердинер и куча родственников.
— Прошлой осенью, в ноябре, после одного из сеансов Юма, со мной случилась очень странная вещь, — между тем рассказывала Тютчева. — В комнате великой княжны есть часы с механизмом и тремя обезьянами, играющими на разных инструментах. Эти часы заводятся довольно туго большим ключом, и обезьяны начинают играть. Несколько дней как мы не заводили эту игрушку. Но ночью я проснулась от сильного шума, он происходил от колес механизма, и все обезьяны были в движении. Шум был так силен, что он разбудил великую княжну и камерфрау в соседней комнате. С вечера камерфрау запирает двери, и никто не мог проникнуть через них, чтобы завести машину. Юм тогда сказал во время сеанса, что духи будут проявлять себя ночью.
— Интересно, — заметил Саша. — И больше ни у кого нет ключа? Лакеи, прислуга, камердинер, истопники?
— Никому бы не пришло в голову! — возразила Анна Фёдоровна.
— Юму бы наверняка пришло, — сказал Саша. — А прочим — в зависимости от оплаты. Не думаю даже, что дорого. Это же не преступление — часы завести.
— Но нельзя отрицать явлений прикосновений и стуков, — вступилась мама́. — Я присутствовала при этом.
— Столы действительно вращаются и стучат, — сказал Саша, — их неосознанно вращают люди. Вам когда-нибудь удавалось получить ответ, который бы не знал кто-нибудь из участников сеанса?