— Это нужно затем, чтобы никто из нас в экзаменационной комиссии не видел ни вашей одежды, ни формы носа, ни цвета волос. А то мало ли какие у на с графом и господами академиками тараканы в голове! Чтобы только ваши знания и способности имели значение и ничего больше!
Потом с напутствием выступили Якоби, Остроградский и граф Строганов.
И экзамен начался.
Саша высидел все четыре часа, одновременно штудируя свой немецкий по лекциям Вендта, и время от времени прохаживаясь по классу с целью отлова любителей шпаргалок. Он ещё не забыл, где их прячут. Впрочем, перед лицом задачек от Остроградского от шпор всё равно толка было мало, так что никого не поймали.
Наконец, все сдали работы, и соискателей выгнали во двор, пообещав результат через два часа. Ну, что там вчетвером 25 работ проверить! Хотя Якоби и Остроградским работали в основном в качестве высоких консультантов.
А Саша сложил перед собой стопочкой титульные листы с фамилиями и чах над ними, как наблюдатель на выборах над неиспользованными бюллетенями.
Наконец, всё проверили, и Остроградский назвал десять номеров лучших работ. Саша записал.
— Только десять? — спросил Саша.
— Остальные ни в какие ворота, — сказал Остроградский. — Мы и так брали с трёх задач из пяти.
— Но это же меньше, чем решил я!
— Да, — кивнул Якоби. — Ну, где мы таких, как вы, напасёмся!
— Не расстраивайтесь, Александр Александрович! — сказал Строганов. — Когда я открывал мою Рисовальную школу, ко мне на 360 ученических мест пришли 34 человека.
— В Строгановку! — поразился Саша. — Тридцать четыре человека!
— Именно, — улыбнулся граф.
— А теперь, наверное, отбоя нет…
— Есть желающие, — скромно заметил Строганов. — Так что, то ли ещё будет!
— Ладно, — вздохнул Саша. — Если кто не потянет — выгоним.
Отобрал из стопки соответствующие титульные листы с фамилиями и скрепил их с решениями.
И тут его ждало ещё одно открытие. Среди фамилий поступивших было явным образом две еврейские, две немецкие и одна татарская. Впрочем, относительно евреев и немцев Саша уверен не был, хрен их отличишь по фамилиям, ибо идиш — язык германской группы.
Остальные фамилии были русскими, но незнакомыми. Саша заподозрил, что представителей аристократии не было вообще.
Ну, и хрен с ними! Саша и задумывал свою школу как социальный лифт.
Он снова поднялся на кафедру и зачитал фамилии победителей. Их оставили для заполнения дополнительных анкет с графами об адресе и необходимости жилья и питания.
Пришла Елена Павловна поздравить победителей.
И на выходе Саша всем пожал руки и обнял одного за другим.
Занятия планировалось начать 1 октября.
Дома, в Царском селе, Зиновьев ожидаемо высказался на тему.
— Кого вы там набрали! Говорят, полный сброд.
— Люди, решившие задачи от академика Остроградского никак сбродом быть не могут, — возразил Саша. — Это неправильное словоупотребление. Я обещал обнять всех, и выполнил обещание. Нам нужен было такое вступительное испытание, чтобы люди вроде вас, Николай Васильевич, не видели, что у претендента на голове: кипа, тюбетейка или гимназическая фуражка, а исключительно то, что в голове. Все они подданные русского царя, все выдержали экзамен, и больше ничего я не знаю и знать не хочу.
23 сентября в Министерстве государственных имуществ, что на Исаакиевской площади, собралось не совсем обычное общество.
Присутствовали: Великий князь Константин Николаевич, академик Якоби Борис Семёнович, купец первой гильдии Мамонтов, Муравьев Михаил Николаевич, генерал от инфантерии, министр Государственных имуществ, и великий князь Александр Александрович в сопровождении графа Строганова.
Саша был благодарен папа́, что тот выдал ему в сопровождающие Строганова, который всё-таки что-то понимал в бизнесе, в отличие от Зиновьева, Гогеля и Казнакова вместе взятых.
Устав будущего акционерного общества «Санкт-Петербургская телефонная компания» Саша фанатично прочитал с карандашиком, ибо ещё в будущем привык досконально изучать все документы.
Патологических подводных камней не нашёл, но попросил Строганова прочитать ещё раз. И понял, что ему не хватает хорошего юриста, знающего местные законы, а, главное, правоприменение.
— Уставы переписывают друг у друга, ещё со времён Александра Павловича, — заметил граф, — так что не беспокойтесь, ничего нового.
Устав надо было обсудить и подписать, а готовили его в Министерстве государственных имуществ, поскольку государство входило в число учредителей и собиралось оплатить часть уставного капитала. Правда, непонятно на какие шиши в свете развития и углубления «банкового» кризиса.
Муравьёв, собственно представлял государство, а Строганов — государя. Ибо Саша, как несовершеннолетний, ничего самостоятельно подписывать не мог. Так что можно было считать, что папа́ присутствует на собрании в качестве двух ипостасей.
Как дядя Костя будет уживаться в одном акционерном обществе с Муравьёвым Саша представлял себе плохо, ибо эти двое терпеть друг друга не могли.
Саша с Якоби присутствовали в качестве держателей привилегии, которую следовало подшить к уставу, и все это вместе отдать на утверждение в департамент мануфактур и внутренней торговли Министерства финансов. Сколько там будут думать финансисты, одному Богу известно. Хотя Саша надеялся, что не очень долго, поскольку это тоже ипостась папа́. Третья.
Только после удовлетворения прошения о создании общества, можно было открывать подписку на акции и собирать складочный капитал.
В уставе всё было по минимуму. Уставной капитал 100 тысяч рублей и соответствующее количество акций разного номинала.
Привилегию оценили в 10 процентов, что было прямо роскошно, поскольку весь капитал учредителей не должен был превышать 20 процентов. Не иначе вмешалась одна из ипостасей папа́.
«На деле это не всегда так», — объяснял Строганов, — «иногда учредители выкупают все акции. И не всегда по своей воле. Те, что не удалось продать, необходимо либо выкупить, либо уменьшить уставной капитал. А это невозможно без санкции государства».
«То есть всё по второму кругу?» — спросил Саша.
«Да, по второму кругу, — беспощадно подтвердил граф, — Более того, увеличить уставной капитал тоже нельзя без санкции государства».
Началось подписание устава. Саша расписался, а под его подписью автограф оставил Строганов как представитель папа́. И документ пошёл дальше: дядя Костя, Муравьёв, Якоби, Мамонтов. Хотя последний собирался внести чуть не больше всех.
Мероприятие завершилось небольшим фуршетом, где совершеннолетние обмывали событие шампанским, а Саша — яблочным квасом.
Рядом с ним как-то невзначай оказался Муравьёв. Саша плохо представлял, что это за Муравьёв такой. Мало ли в России Муравьёвых. Из исторических персонажей Саша помнил Муравьёва-Апостола, одного из повешенных декабристов, Никиту Муравьёва — автора проекта декабристской конституции и ещё одного Муравьёва, «который вешал». А вот кого он вешал и за что Саша представлял смутно. Поляков что ли?
Так или иначе ни имени, ни отчества «вешателя» Саша не помнил совсем.
Министр Муравьёв был грузен, широк в кости, хром на одну ногу и не расставался с тростью. Он имел широкое лицо, двойной подбородок и седые усы. И выглядел лет на шестьдесят.
— Наслышан о вашей школе Магницкого, Ваше Императорское Высочество, — сказал он.
Саша вежливо кивнул.
— Когда мне было столько же лет, сколько вам, я тоже увлекался математикой, — продолжил Муравьёв. — И вместе с отцом и братом основал «Московское общество математиков» на физико-математическом факультете Московского университета. Мы ставили целью распространение в России математических знаний: читали бесплатные публичные лекции и переводили труды лучших европейских математиков на русский язык.
— Очень достойно! — восхитился Саша. — Жаль, что я не знал об этом.
Министр вздохнул и поморщился.
— А знаете, чем это кончилось, Ваше императорское Высочество?
Глава 19
— Нет, — сказал Саша. — И чем?
— В 1810-м школу преобразовали в Училище колонновожатых, и большая часть тех, кто слушал наши лекции, числом более сорока человек, блестяще сдали экзамены и перешли туда.
— Колонновожатых? — переспросил Саша. — И все туда пошли? Звучит не очень престижно.
— Училище готовило офицеров Генерального штаба, — объяснил министр.
— А! — сказал Саша. — Тогда понятно.
— Училище располагалось в Москве, — продолжил Муравьёв, — в нашем доме на Большой Дмитровке. Потом ещё одно открылось в Санкт-Петербурге.
— Пока всё замечательно, — заметил Саша.
— И оставалось таковым до декабря 1825-го.
— А, — сказал Саша. — Все колонновожатые, как один, вышли на Сенатскую площадь?
— Я много слышал о вашем замечательном уме, Ваше Императорское Высочество, — вздохнул Муравьёв. — Да, вы почти угадали. Не столь ужасно, не все, но почти три десятка наших выпускников оказались причастны к мятежу. Более того, тринадцать их них были осуждены по разным разрядам: от второго до четвёртого. Тринадцать!
— Математика виновата? — поинтересовался Саша.
— Вы зря иронизируете, Ваше Императорское Высочество, — упрекнул Муравьёв.
— Если интеллектуалы массово оказываются в оппозиции, это означает, что правительство делает что-то не то, — заметил Саша.
— Как вы мягко, Ваше Императорское Высочество! — сказал Муравьёв. — Не в оппозиции, а в заговоре.
— Если интеллектуалы массово оказываются в радикальной оппозиции, — уточнил Саша, — это означает, что правительство делает что-то радикально не то. Или не делает того, что необходимо. Освобождение крестьян назрело — не освободили, парламент назрел — не созвали, конституция назрела — не приняли. А Александр Павлович, при всём моём к нему уважении, увлёкся мистицизмом, вместо того, чтобы дело делать
— Причём тут правительство! Просто мечтали видеть себя Мирабо и Дантонами! Одно пустое тщеславие! К власти рвались, не имея ни малейшего представления о том, что в стране происходит.