И Саша остановился на полбутылки.
Шампанское обрело толстое облако пены и чудно пахло.
Саша поднес братину к губам и начал пить.
— Где ты это видел? — поинтересовался папа. — Не много ли?
Но не остановил.
Саша покончил с шампанским, аристократично взял награды большим и указательным пальцами, решив, что вылавливать их зубами слишком брутально для присутствующей публики.
И поцеловал звезду и крест.
— Во сне, — наконец сказал он. — Есть такой обычай.
И вернул звезду на грудь, а крест на орденскую ленту и на шею.
— Шут гороховый! — сказал папа.
— А, по-моему, неплохо, — возразил Никса.
— Тебе бы только перечить, — вздохнул царь.
— Это я для храбрости, — объяснил Саша. — Папа́, дело в том, что мы сейчас на одного Якова Ивановича извели плесень из пяти лабораторий: Петергоф, Киев, Москва, Первый кадетский и Константиновский дворец.
— Московская пропала, — заметил Склифосовский.
— Совершенно верно, — кивнул Саша. — Московскую сгубили, потому что не знали, что фильтрат портится за несколько часов. Теперь знаем. Но я не могу утверждать, что мы знаем про неё всё. Может быть, это не последняя пропавшая партия.
— Теперь есть ещё Сухопутный госпиталь, — заметил Пирогов.
— Да, Николай Иванович, — сказал Саша. — Ваша помощь совершенно неоценима. И, к сожалению, до сих пор не оценена.
— Николай Иванович, — обратился к хирургу папа́.
Пирогов встал.
— Ты награждён орденом Святой Анны первой степени, — провозгласил царь. — Указ уже готов.
— Благодарю, государь, — с достоинством сказал Пирогов и поклонился.
— А крест? — поинтересовался Саша. — И звезда?
— Выдаст Капитул Ордена.
Саша чуть не сказал: «ОК».
— А Склифосовский? — поинтересовался он. — Одно выделение туберкулёзной бактерии чего стоит!
— Анна третьей степени, — сказал царь.
— Это, которая в петлице? — поинтересовался Саша.
— Да, — подтвердил папа́.
Это, кажется, было не то, чтобы круто. Но Склифосовский, вроде, был доволен, встал и поблагодарил государя.
Андрееву достался Станислав самой младшей третьей степени. Дворянство орден давал, но только личное.
И на этом царские милости кончились.
Саша встал.
— Поздравляю всех, — сказал он.
И поднял бокал с яблочным квасом, ибо лимит на шампанское был исчерпан.
— За новых кавалеров!
Все выпили.
Саша сел и продолжил.
— Папа́, я не договорил. Отлично, что теперь нашу плесень будут выращивать и в Сухопутном госпитале. Но даже, если мы при каждом госпитале заставим нашими плошками все подвалы, мы сможем спасти максимум одного человека в месяц. Как мы будет его выбирать? По жребию? По царской милости?
— И что ты предлагаешь? — спросил папа́.
— Промышленное производство, ибо сфера применения нового лекарства огромна. Почти все инфекции, часть детских болезней, восстановление после ранений и травм. Нужно разработать метод промышленного производства. Мне представляется, что-то вроде пивного завода, где в огромных медных цилиндрах растёт наша плесень.
— Не сейчас, — сказал царь. — Но казна, конечно, поучаствует.
— Проблема не только в деньгах, — сказал Саша. — То, что мы сейчас колем… Честно говоря, я каждый раз боюсь, что кто-нибудь умрёт. Это некая смесь, как действуют отдельные компоненты, вообще говоря, неизвестно, а состав непостоянен. Нам надо выделить чистое вещество. Это должен быть белый кристаллический порошок, который надо будет растворять перед каждой инъекцией… как я вижу. А для этого мне нужна команда химиков.
— Думаю, Ходнев тебе сможет кого-то порекомендовать, — предположил папа́.
— То есть «добро» у меня есть?
— Конечно.
27 декабря приехал победитель Шамиля, наместник Кавказа, генерал-фельдмаршал Барятинский. Собственно, фельдмаршалом царь сделал его 6 декабря, когда Саша занимался спасением Ростовцева и несколько выпал из политической повестки.
Барятинского принимали император с императрицей и ему представлялись все великие князья.
Во время развода Семёновского полка царь приказал взять на караул и прокричать «ура» в честь Барятинского, а потом его обнял.
В общем, новоиспечённого фельдмаршала чествовали, как человека, который смог закончить кавказскую войну, в которой увязли по самые уши, и уже звучали голоса, что пора бы вообще оттуда свалить и перестать тратить миллионы на кавказскую армию. И тут-то Барятинский и пленил Шамиля.
А вечером был «урок танцев».
«Уроками танцев» назывались детские балы в Аничковом дворце у дяди Низи, то есть великого князя Николая Николаевича — младшего брата царя.
У входа во дворец трубками Гейслера была сделана надпись: «С Рождеством Христовым», которая светилась нежно-сиреневым.
И Саша понял, что электростанция назрела.
У ворот было рассыпано конфетти и лежала в снегу пара развернутых в спирали мотков серпантина, видимо, кто-то начал праздновать. На безобразие угрюмо смотрел местный дворник.
Когда питерские труженики метлы и лопаты начнут его проклинать? Или уже?
В танцевальном зале у дальней стены, между мраморными колоннами, стояла большая ёлка и доходила почти до потолка. На ней висели традиционные фрукты, орехи, пряники, конфеты и фигурное печенье, и горели пожароопасные свечки.
На окнах были тяжёлые золотые шторы, а с потолка свисали хрустальные люстры с зажженными свечами, отражаясь в высоких зеркалах.
Саша пришёл в синем гусарском мундире с крестом Святого Владимира на шее и звездой на груди. Утром он спросил у Гогеля, можно ли носить с военным мундиром гражданский орден. Владимир-то и без банта, и без мечей, хотя и второй степени.
— Можно, — подтвердил гувернёр, — заслужите и военный.
— Я бы предпочёл, чтобы не было войны, — заметил Саша.
Он волновался, не заметит ли публика, что мундир не от Норденштрема, а от Степана Доронина. Отвлечёт ли орден внимание присутствующих?
— А остальные награды? — поинтересовался Гогель.
У Саши было ещё четыре российских: Андрея Первозванного, Александра Невского, Анны первой степени и Белого Орла, данные при рождении. И два иностранных: Прусский орден Чёрного орла и Гессенский Орден Людвига первой степени. За что эти, Саша понятия не имел.
— Ну, я же не новогодняя ёлка, — возразил он вслух.
«И не Леонид Ильич Брежнев», — подумал он про себя.
— И это все лишь уроки танцев, а не официальный приём, — добавил он.
Танцевать, правда, было решительно не с кем. Тина за границей вместе с семьёй принца Ольденбургского и почему-то Серёжей Шереметьевым. Жуковская — на взрослых балах. Даже Женя Лейхтенбергская с матерью в Париже.
Оставалась супруга хозяина торжества Александра Петровна, старшая сестра Тины. Александре Петровне было едва за двадцать, но она была три года замужем и имела сына Николая.
Второй интересной дамой была, собственно, Тютчева Анна Фёдоровна, которая на правах гувернантки пасла сестрёнку Машу.
Остальные присутствующие особы были откровенными нимфетками младше шестнадцати лет. Иногда симпатичными. Но, о чём с ними разговаривать, Саша не представлял совсем.
Анна Фёдоровна была бы неплохим вариантом для флирта, если бы не радикальная разница в возрасте. Не красавица, но зато и не дура. Единственно что славянофилка. Да, славянофилка — это, конечно, диагноз. Зато простит отдавленные ноги, ибо ребёнок. Да и слухи вряд ли пойдут, всё-таки в матери годится. В общем, «мне нравится, что вы больны не мной».
Поскольку бал был маленький, домашний и вообще для своих, открывал его не полонез, а вальс.
Саша подошёл к Тютчевой поклонился и сказал, как положено по этикету:
— Не откажите мне в удовольствии танцевать с вами.
— Ох! Александр Александрович! — вздохнула Тютчева. — Я же на службе!
Саша покосился на сестру, которая самозабвенно кружилась около ёлки без всяких кавалеров и кажется дополнительной опеки не требовала. К тому же за ней следила помощница Тютчевой мадемуазель Тизенгаузен.
— Мне кажется без вас справятся, — предположил Саша. — А я впервые решился кого-то пригласить и получу отказ? Я прекрасно понимаю, как ужасно танцую и надеюсь на ваше снисхождение.
Тютчева задумалась.
— И как свежий кавалер претендую на некоторые льготы.
Анна Фёдоровна усмехнулась и подала руку.
— Только я тоже не самая лучшая танцовщица.
— Отлично! — улыбнулся Саша. — Не так будет виден контраст.
Саша смутно надеялся, что чему-то научился за полтора года. И уповал на память тела: бывшего хозяина мучили танцами лет этак с пяти.
И повёл Тютчеву в вальсе.
— Не так уж плохо, — заметила она.
— Чувство ритма у меня есть, — похвастался он, — только трудно в него вписываться. А правда, что вальс был запрещен при Павле Петровиче?
— О, да! Его величество упал, танцуя с княжной Лопухиной. И немедленно отдал приказ, чтобы вальс был исключен из танцев, и никто не смел вальсировать.
— Я бы не стал мстить вальсу, — сказал Саша.
— При вашем прадеде много что было запрещено.
— А что ещё?
— Например, надо было говорить и писать «государство» вместо «отечество» и «мещанин» вместо «гражданин».
— Прелесть какая! — восхитился Саша. — В логике прадеду не откажешь! Разумеется, зачем государству граждане, они только отечеству нужны. А государству удобнее мещане, ещё лучше обыватели. Ещё есть слово «население». Это вместо слова «народ».
— Потом запретили слово «клуб». Существовал клуб, который был известен под названием: «Музыкальный клуб», указом его заставили назвать Музыкально-танцевальным собранием.
— О! С иностранными словами боролись? Хорошилище грядёт по гульбищу…
— Иногда их чересчур…
— И не говорите! По-сербски, театр — позориште. И ничего, живут. А по-чешски вообще «дивадло».
— Откуда вы это знаете?
— Я много читаю, Анна Фёдоровна, — улыбнулся Саша. — А идиотские запреты меня бесят. Так что никак не могу одобрить Павла Петровича, хотя он мой прадед. Есть высшая справедливость в том, что те, кто запрещает все подряд, кончают не лучшим образом.