Тот честно отсчитал сдачу.
Курс бумажного рубля составлял около 80-ти серебряных копеек. Ничего, всё равно меньше девяти рублей за шесть журналов и один роман.
Книги поехали в Зимний с посыльным Вольфа, а Саша с Гогелем перекочевал в магазин Кожанчикова.
Хозяин оказался бородачём лет тридцати, похожим на старообрядца. Уточнить вероисповедание казалось некорректным.
Саша оплатил подписку на «Отечественные записки», и ему сразу выдали первый номер.
Саша просмотрел его в карете по дороге в Зимний.
Достоевского в нём не было, зато была «Институтка» Марко Вовчока, пьеса «Псковитянка» (либретто что ли? Это же опера?), лекция по юриспруденции Утина, продолжение романа таинственного Джорджа Элиота и в обзоре русской литературы — упоминание о выходе совершенно новой драмы Островского «Гроза».
Дома его уже ждал адрес Достоевского.
Он его сунул в карман и пошёл пить чай к Никсе.
Там и сел за письмо.
Глава 14
"Любезнейший Фёдор Михайлович! — начал он. — Сегодня от моего отца и государя я был счастлив услышать о том, что вы ищете со мной встречи.
Благодарить меня не за что, ибо хлопоты мои — не более, чем исполнение долга.
Я запрашивал у отца материалы дела кружка Петрашевского, но пока, к сожалению, мне не удалось их заполучить.
Но кое-какие слухи до меня доходили и убедили меня в полной вашей невиновности.
Когда вам будет удобно посетить меня в Зимнем? Свободен ли у вас завтрашний вечер?'
— Ну, у тебя все невиновны, — заметил брат, прочитав.
— Не все, но участие в литературных чтениях я преступлением считать отказываюсь.
Вернувшись к себе, на сон грядущий Саша ещё успел почитать «Бедных людей». Это оказался эпистолярный роман о любви титулярного советника под пятьдесят к бедной девушке — сироте лет этак восемнадцати. Чиновника звали Макар Девушкин, а сироту — Варвара Добросёлова.
Написано было, конечно, супер. Саша вспомнил реплику Коровьева из «Мастера и Маргариты» про то, что Достоевскому не нужен билет Союза писателей, достаточно пяти страниц из любого его романа, чтобы убедиться, что мы имеем дело с писателем.
Из «Бедный людей» было довольно и абзаца.
Но тема… но герои…
Саше стало в очередной раз обидно, что всю мощь своих талантов великие русские писатели тратили на копание в душах совершенно никчёмных людей.
Онегин, который убил на поединке друга и дожил без славы, без трудов до двадцати шести годов, Печорин, который промышлял в основном тем, чтобы сделать несчастными максимальное количество женщин, даже Базаров, который вроде как учился на врача и успешно препарировал лягушек, в основном разглагольствовал, а сделать не успел вообще ничего.
А если уж появляется в русской литературе деятель, то либо мошенник, как Чичиков, либо убийца, как Раскольников, либо фанатик, как герои «Бесов». Разве, что Штольц нормален, но, чтобы прочитать про Штольца, про Обломова придётся читать.
Не все русские — беспочвенные мечтатели, прожигатели жизни и страдальцы. Есть же Морозов Савва Васильевич, выбившийся из крепостных в промышленники, есть Путилов, построивший для России паровой флот, есть Пирогов, спасший тысячи жизней.
Но они совершенно не интересны российским литераторам. Этим ребятам подавай бездны, пучины и пропасти души маленького человека. Ну, и соответствующую внешнюю обстановку. Фирменные описания городской нищеты, а также смерти от туберкулеза и прочих болезней в «Бедных людях» присутствовали в шекспировских количествах.
В советское время данная особенность русской литературы была замечена и осуждена, и деятельные люди в эпоху соцреализма в литературе появились, но произведения эти были настолько густо нашпигованы идеологией, что Саша не мог их читать без рвотного рефлекса. Вот так и остались детективщики да фантасты, у которых герои то в космос летали, то бандитов ловили — то есть занимались полезной деятельностью — и не с таким количеством просоветских штампов.
Дочитал роман Саша уже утром. У пятидесятилетнего мужика титулярного советника Макара Девушкина ко всему прочему был внешний локус контроля. Вопросом о том, что подумают окружающие, Саша перестал интересоваться где-то в возрасте Варвары Добросёловой, так что подобный инфантилизм слегка бесил, хотя героев было жалко, и Саша чуть не всплакнул в финале.
«Бедные люди» навели его на мысль написать Путилову.
'Любезнейший Николай Иванович!
Как наши печатные машинки? Прошёл почти год, а массовое производство даже не маячит на горизонте.
У меня теперь есть привилегия. Так что можно начинать.
Думаю, надо сделать пробную партию штук в пятьдесят и посмотреть, как пойдёт. Государство сейчас много не закупит. Но думаю, что поставить хотя бы по две штуки в каждое министерство — реальная задача. Может быть, Константин Николаевич, как человек прогрессивный, возьмёт больше.
Одновременно мы должны организовать курсы машинисток для грамотных девушек из небогатых семей. Думаю, можно сделать при воскресных школах. Если юноши тоже захотят, не вижу препятствий.
Одна машинистка, умеющая быстро печатать, сможет заметить трёх-четырёх мелких чиновников, практически выполняющих обязанности писарей.
Им тоже надо будет придумать какое-то занятие, чтобы по миру не пошли, но это уже отдельный вопрос.
Я понимаю проблему инвестиций, и готов на первых парах вложиться не только привилегией, но и деньгами. В счёт производства пробной партии постараюсь внести 2000 рублей. Они у меня есть, но на счету в банке (сами понимаете). Попробую договориться с папа́.
Думаю, нам надо облегчить конструкцию и добавить деревянных деталей: клавиши, корпус. Она и удешевится заодно. А то у меня печатную машинку переносили вдвоём лакей и камердинер. Надо, чтобы машинистка могла поднять.
Надо торопиться. Конструкция несложная, боюсь, что американцы нас опередят. Будем через океан возить.
Как моя последняя идея? Нашли подрядчика, готового сделать опытный образец? А то боюсь, что сезон кончится.
Ваш Великий князь Александр Александрович'.
Собственно, титулярный советник Девушкин из «Бедных людей» занимался на службе переписыванием документов. И вместо трёх таких девушкиных можно было бы посадить одну девушку Варвару Добросёлову, которая явно аккуратнее, ответственнее и твёрдо стоит на земле, а не витает в облаках. И не придётся ей выходить замуж за нелюбимого помещика Быкова с явными чертами будущего домашнего тирана. Ибо будет у неё свой кусок хлеба. А Девушкин пусть корректором работает что ли.
Около полудня пришёл ответ от Фёдора Михайловича. Он был готов быть в Зимнем около семи вечера.
До его визита Саша успел прочитать повесть «Хозяйка» в «Отечественных записках» за 1847 год. И это был очень непривычный Достоевский. Саша не ожидал, что Фёдор Михайлович способен на такое. Повесть напомнила ему одновременно «Очи чёрные» Высоцкого, «Вий» Гоголя, Пелевина эпохи «Чапаева и пустоты» и тёмное славянское фэнтези.
Фёдор Михайлович произвёл на Сашу неожиданное впечатление: во-первых, он был щегольски одет, во-вторых, гладко выбрит.
От потёртого мешковатого костюма на знаменитом портрете Перова не было ничего. Белый «хорват», белоснежная отглаженная сорочка с накрахмаленным воротничком, брюки со штрипками, начищенные сапоги и дорогой сюртук, видимо, от Норденштрема, а никак ни от Каплуна с Дорониным.
Саша подумал, что и «Отечественные записки» Фёдор Михайлович получает вместе с картинками парижских мод.
Откуда у человека, недавно освобожденного с каторги и вернувшегося в Петербург из ссылки, деньги на лучших Петербургских портных? Выдали гонорары за «Дядюшкин сон», «Село Степанчиково» и неизданные вещи авансом?
Интересно, на чём он экономит…
Больше всего Достоевский напоминал Пьера Безухова из классического фильма, если бы только герой Толстого больше заботился о внешности и не носил очков: яйцеголовый нерд с мягкими чертами лица и пухлыми губами.
Взгляд нервный, испуганный и погружённый в себя. Эту особенность Саша списал на последствия каторги.
Поза закрытая, как у старообрядца на молитве: руки сложены перед собой на столе.
Ну, да, интроверт.
Гость с плохо скрываемым осуждением посмотрел на Сашин сангвинический бардак: бумаги на всех горизонтальных поверхностях, оружие примерно везде, стопки книг и спящий на них Киссинджер.
Но взгляд писателя упал на «Отечественные записки», «Русское слово» и томик «Бедных людей» с торчащими из него закладками — и потеплел. Честно говоря, закладки были не в местах тонкостей и глубин переживаний героев, а на страницах с бытовыми подробностями: ценами на аренду, книги и одежду. Впрочем, полезность их была сомнительна, учитывая прошедшее десятилетие и Крымскую войну. Они могли радикально измениться.
— Подпишите? — спросил Саша, водружая книги на стол, где уже стоял самовар, чашки, тарелки и блюдо с кулебякой, которую Саша приказал принести, думая подкормить бедного литератора.
Достоевский кивнул и взял перо.
— Правда, я пока прочитал только «Бедных людей» и «Хозяйку», — признался Саша.
Автор посмотрел вопросительно.
— «Бедные люди» написаны отлично, — сказал Саша, — но ваши великие книги ещё впереди.
— Спасибо! — улыбнулся Достоевский. — Когда-то Белинский предрёк мне примерно тоже самое, это была самая восхитительная минута в моей жизни. Я в каторге, вспоминая её, укреплялся духом. Он сказал, что, если я буду верным своему дару, смогу стать великим писателем.
— Он был прав, — кивнул Саша, — ваши книги будут переведены примерно на все языки мира и войдут в список из ста лучших книг всех времен и народов.
— И «Бедные люди»?
— Нет.
— Ну, о «Хозяйке» и говорить нечего, — вздохнул гость. — Дурная вещица.
— «Дурная вещица»? — переспросил Саша. — Это кто вам такую глупость сказал?
Гость усмехнулся.
— Белинский Виссарион Григорьевич.
— Не удивительно. Виссарион Григорьевич, при всём моём к нем уважении, человек века девятнадцатого. А вы написали текст двадцатого века, если не начала двадцать первого. Опередив время, как минимум, лет на сто.