Снял саблю и протянул коменданту.
— Я же понимаю, что это требование безопасности.
— Хорошо, — со вздохом сказал Мандерштерн.
И принял оружие.
Подозвал вошедшего в коридор давешнего унтера, и к нему перекочевала сабля вместе с Сашиным ментиком, который ему, честно говоря, надоело таскать.
В следующую камеру два солдата с плац адъютантом, фельдфебелем и ефрейтором ввалились в том же составе, и вслед за ними вошёл Саша в сопровождении коменданта и унтер офицера.
Арестант сидел на кровати, за маленьким столиком, на котором стояла свеча в медном подсвечнике, чернильница с гусиным пером, металлическая пепельница с окурками и несколько книг стопкой. Он был очень молод, лет двадцати. Над верней губой едва пробивались светлые усики.
— Встать! — заорал плац-адъютант.
— Прежде всего, я попросил бы вас не орать в моём присутствии, — громко сказал Саша.
Заключенный начал было подниматься с места, но Саша остановил его жестом руки.
— Не вставайте, сударь. К сожалению, не знаю вашего имени.
— Это номер два, Ваше Императорское Высочество, — объяснил плац-адъютант.
— Да, — кивнул комендант. — здесь только номера.
— У меня нет привычки называть людей номерами, — заметил Саша.
— Таков порядок, — возразил Мандерштерн.
— Не ожидал от вас, Карл Егорович, — сказал Саша. — Это варварский порядок.
Он был сказал «фашистский», но решил, что не поймут.
И кивнул арестанту.
— Представьтесь, пожалуйста!
Юноша медленно встал, опираясь на стол.
— Муравский Митрофан Данилович, Ваше Императорское Высочество!
— Из киевских студентов? — спросил Саша.
— Да, — кивнул арестант, — до недавнего времени.
— Не скажу, что мне очень приятно вас видеть здесь, — заметил Саша.
И добавил:
— Присаживайтесь. Лишить вас обеда не входит в мои планы, заставить вас есть стоя — тем более.
Муравский сел, и действо началось.
Один солдат приподнял свечу и чернильницу, переложил на кровать книги и постелил на столик белую салфетку, потом налил воды в оловянную кружку, а ефрейтор выложил горкой мандарины, лимоны и все четыре шоколадки.
— Это от великого князя Александра Александровича, — прокомментировал он.
— От меня, да, — кивнул Саша, — прямо с круглого рынка. Приказчик-плут обещал, что лимоны две недели пролежат. Но я бы разделил этот срок на два.
Муравский сдержанно поклонился, приложив руку к груди и сказал:
— Благодарю.
Второй солдат водрузил на стол поднос и снял с него тарелки, приговаривая:
— Это суп, Ваше благородие, это рыбка с огурчиками и картошечкой, это капустка квашеная от великого князя, это квас, а вот это пирожное на десерт.
— Пирожное? — переспросил Саша.
Он решил, что не расслышал.
— Да, — кивнул комендант, — а что вас удивляет?
— Не ожидал здесь увидеть, — проговорил Саша.
И вспомнил эпизод из фильма «Хочу в тюрьму», где герой, оказавшись в голландских застенках, открывает пластиковый контейнер с обедом и восхищённо говорит: «Вот это пайка!»
Солдаты, нижние чины и плац-адъютант вышли в коридор и отправились кормить следующего арестанта. В камере, кроме Муравского, остались комендант, его денщик и Саша.
Обстановка состояла из столика, на котором был сервирован обед, деревянной кровати, выкрашенной в зелёный цвет, с двумя подушками и байковым одеялом, стула с гладким деревянным сиденьем и деревянного зелёного куба высотой примерно со стул. О назначении куба Саша догадался по его сходству с подобными предметами в Зимнем, толстой крышке сверху и дверце спереди. За дверцей, очевидно, ведро. А просто в ведро дворянин никак не может. Разве что на гауптвахте, но «губа» обычно ненадолго.
Запах почти не чувствовался. Саша предположил, что табак забивает.
Возле спинки кровати стоял большой кожаный чемодан с тремя застёжками.
Стены были выкрашены также, как коридор: серым с красной каймой у потолка, окно забрано решёткой и закрашено белилами на две трети, только самое верхнее звено оставалось прозрачным, но было слишком высоко, чтобы что-то в него увидеть.
В камеру выходила изразцовая печь, которую топили из коридора.
— Вы удовлетворены, Ваше Императорское Высочество? — спросил Мандерштерн. — Пойдёмте?
— Не совсем, — сказал Саша. — Я хотел бы задать господину Муравскому несколько вопросов.
— Это не по правилам, — заметил комендант. — Государь, ваш батюшка не давал на это позволения.
— Все вопросы в вашем присутствии, — уточнил Саша, — Если я спрошу что-то не то, вы просто запретите ему отвечать.
Комендант колебался.
— Папа́ не хотел, чтобы я вмешивался в ход следствия, — сказал Саша. — Но я вообще не собираюсь об этом спрашивать. А также обсуждать особенности устройства фаланстеров, преимущества и недостатки различных политических систем и форм правления, как и правила составления прокламаций и наиболее удобные места для их расклейки.
— Александр Александрович! — вздохнул комендант.
— Карл Егорович, ну я же говорю, что нет. У нас будет совсем другой предмет для разговора.
— Какой, Ваше Высочество? — спросил комендант.
— Ну, например…
И Саша обернулся к арестанту.
— Митрофан Данилович, вам каждый день такой обед подают?
— А это! — махнул рукой Мандерштерн. — Тогда спрашивайте!
— Я могу ответить? — спросил арестант.
— Да, — кивнул Карл Егорович.
— Не всегда, — сказал Муравский. — В воскресенье чуть лучше.
— У вас есть на него жалобы?
Арестант посмотрел задорно и спросил:
— Не хотите разделить со мной трапезу, Ваше Императорское Высочество? Лучше ведь один раз испытать на себе.
И резко побледнел.
— Сударь! — воскликнул комендант. — Как вы смеете?
А Саша усмехнулся и взял стул.
— Ещё бы, Митрофан Данилович! — сказал он. — Просто мечтаю. Вы читаете мои мысли! С утра ничего не ел.
И обернулся к коменданту.
— Найдётся для меня пара пустых тарелок и кружка?
— Почему пустых? Мы вам принесём отдельную порцию.
— Не пойдёт, — возразил Саша. — Это уничтожает весь мистический смысл братской трапезы. Думаю, господин Муравский со мной поделится. Он ещё не притронулся ни к чему. Так ведь, Митрофан Данилович?
— Конечно, — улыбнулся Муравский.
— Постараюсь не объесть вас сверх меры, — пообещал Саша.
— Хорошо, — кивнул Мандерштерн.
И отправил унтера в коридор. Тот только приоткрыл дверь и крикнул кому-то:
— Три чистых тарелки, кружку и ложку!
Прибыли такие же тарелки как у Муравского и оловянная кружка.
Саша расставил их перед собой. Унтер подал ложку.
Этот предмет Сашу заинтересовал, ибо был светлого металла.
— Серебро? — удивлённо спросил Саша у коменданта.
— Да, — кивнул Мандерштерн.
— Обалдеть! — восхитился Саша.
Муравский хмыкнул.
— У меня деревянная, — сказал он.
И продемонстрировал некрашеную ложку с толстой рукояткой.
— Вот оно социальное неравенство! — прокомментировал Саша. — Как-то нам надо это изживать. Только не так, чтобы у всех деревянные, а, чтобы у всех серебряные.
— Мы выдаём серебряные, — сказал Мандерштерн, — по престольным праздникам и царским дням.
Царскими днями назывались день коронации, день вступления на престол императора, а также дни рождения и именины всех членов царской семьи.
— О! — сказал Саша. — Мне как раз вчера исполнилось пятнадцать. Митрофан Данилович, были серебряные ложки?
— Нет, — усмехнулся Муравский.
— Он не высокоторжественный ваш день рождения, — объяснил комендант. — Так что переносится на воскресенье. Завтра будут.
— А переписка арестантам разрешена? — спросил Саша.
— Нет, Ваше Императорское Высочество, — покачал головой Мандерштерн. — Пока идёт следствие — нет.
— Ну, вот! — вздохнул Саша. — Как же Митрофан Данилович отчитается передо мной о серебряных ложках?
Муравский улыбнулся.
— Если серьёзно, — сказал Саша, — не вижу препятствий для переписки. Всё равно же все цензурируется. Карл Егорович, я прав? Наверное, и цензурируется вашей комендантской канцелярией?
— Третьим Отделением, — сказал Мандерштерн.
— Ну, тем более. Лишнее мучительство, причём не столько для арестантов, сколько для их родственников. Что ужасного в том, что Митрофан Данилович напишет матушке: «Жив, здоров, ем пирожное серебряной ложкой, болтаю с Великим князем Александр Александровичем, он совсем такой же, как пишет один лондонский звонарь в своём… вымарано».
— Александр Александрович! — одёрнул комендант. — Вы обещали!
— Я никого не назвал, — сказал Саша. — Я только о том, что матушка Митрофана Даниловича получит письмо и больше не будет сходить с ума от тоски и тревоги. И ответит: «У нас тоже всё слава Богу, милый родной Митрофанушка, держись, сердце моё. Ждём, надеемся, верим!»
Муравский помрачнел, зато комендант улыбнулся.
— Это не мы решаем, — сказал он, — это государева тюрьма.
— Понятно, — вздохнул Саша. — Значит опять надоедать папа́. Ну, значит, буду надоедать, работа такая.
— Я вас поздравляю с прошедшим днём рождения, — сказал Муравский. — Жаль, что подарить нечего.
— Как это нечего! — улыбнулся Саша. — А обед? Давайте, кстати, приступим. А то напишет сами знаете кто сами знаете где: пришёл тиран в каземат к несчастному узнику, болтал, загораживал солнце, не дал съесть пирожное.
— Солнце сюда не заходит почти, — заметил Муравский.
И показал взглядом на закрашенное окно.
— С этим вряд ли смогу помочь, — сказал Саша. — Во всех тюрьмах так. На гауптвахте Зимнего окна не закрашены, но это всё-таки гауптвахта. Может свечей добавить? Или это тоже через папа́, Карл Егорович?
— Да, через государя.
Саша достал блокнот и подаренную Никсой перьевую ручку, снял колпачок и записал:
'1) Переписка;
2) Недостаточно света;
3) Сыро'.
— Это ваше изобретение? — поинтересовался Муравский.
— Да, по моим чертежам, — кивнул Саша. — Хотя делал часовщик Буре, а пинал его для меня лично цесаревич.