— Теперь понятно, за что консерваторы так не любят либералов, — заметил Саша. — Воровать не даём. Я где-то читал, что при аресте Меньшикова у него нашли наличных и ценностей больше, чем на полбюджета России. Вот и ответ на вечный русский вопрос «Где деньги?». И откуда берутся бюджетные дефициты. А также совершенно ясно, чьё я воплощение. А то говорят: Николай Павлович, Пётр Алексеевич. Пётр Великий всё прощал друга закадычного Алексашку. Я — не буду. На виселицу, конечно, не отправлю, а под суд отдам. Как Сперанский.
— В должности генерал-губернатора? — спросил комендант.
— Сибирского генерал-губернатора. Вы уже второй человек, что предрекает мне эту должность. Так что видимо не отверчусь. Ну, на озеро Байкал посмотрю. Давно мечтал.
Они шли по коридору вслед за караульной командой, и корзины пустели.
— Больше в камеру не пущу, Александр Александрович, — Мандерштерн. — Делайте, что хотите. Только с разрешения государя.
— Да, я вам, в общем, доверяю, — сказал Саша. — Будь вы сибирским чиновником, вам бы не пришлось топиться при моём приближении. Всё значительно лучше, чем я думал.
— Тогда, может быть, в Трубецкой бастион?
— Хорошо, поехали.
Когда они вышли на улицу, солнце уже клонилось к закату, зато снег прошёл, и небо сияло бездонной лазурью. В лёгкие вливался весенний воздух, пахнущий Невой и первыми проталинами, и Саша осознал, как же душно и сыро было в тюремных коридорах. Они сели в сани и вернулись в основную часть крепости.
На выезде из Васильевских ворот в сани вернулся Митька, а Саше отдали саблю.
Трубецкой бастион находился справа от дверей равелина, Митька попросился остаться в санях, а Саша с комендантом пошли к двухэтажным каменным укреплениям. Вошли внутрь через обшитую металлом арочную дверь и снова оказались в сырой тюремной атмосфере.
Коридор со сводчатым потолком, едва освещённый масляными лампами, уходил вдаль, теряясь во тьме. По обе стороны шли двери камер, также обшитые железом, как и входная.
Ремонт до сюда не дошёл, и кое-где железо на дверях проржавело и обнажилась их деревянная основа, а штукатурка отвалилась и открыла старинную кирпичную кладку.
Окон не было вовсе.
Комендант отрыл дверь ближайшей камеры.
— Заходите, Ваше Императорское Высочество!
Камера была совсем тёмной, только под потолком имелось закрашенное на две трети маленькое окно. На столе стояла плошка с маслом, вроде тех, которые используют для иллюминации. Мандерштерн зажег фитиль, и Саша успел увидеть убегающих под кровать тараканов.
Оная кровать состояла из досок на ржавой железной раме, между которыми имелись здоровые щели. И никаких признаков ни белья, ни подушек, ни тюфяков.
Огонь осветил стены, и они засияли каплями влаги на желтоватой штукатурке, которая, видимо, изначальна была покрашена белой извёсткой. От плошки шёл густой чад.
— Здесь жить нельзя, — резюмировал Саша. — Единица с минусом.
— Так и не живёт никто, — сказал комендант.
— Царевич Алексей здесь содержался?
— Вряд ли, здесь есть места получше, я покажу.
— Но, видимо, и тут кто-то сидел.
— После декабрьского мятежа привезли сразу несколько сотен человек, больше разместить было негде. Здесь тогда был другой комендант, но мне рассказывали.
— Такой метод освещения опасен, — заметил Саша. — Кто-нибудь может вылить на себя масло и поджечь. Или на команду.
Комендант задумался.
— Может вы и правы.
— Я отцу скажу.
Мандерштерн кивнул.
— Папа́ хотел, чтобы вы мне показали именно эту камеру? — поинтересовался Саша.
Глава 22
Мандерштерн вздохнул и промолчал.
— Отец иногда совершенно не понимает моих целей, — заметил Саша. — Что жаль.
— Не надо так о государе, — упрекнул Мандерштерн.
— Ну, а как ещё!
И Саша развёл руками.
— Пойдёмте, Ваше Императорское Высочество!
Комендант потушил огонь в плошке, они вышли в коридор, и Мандерштерн открыл дверь следующего «номера».
Он действительно был гораздо лучше. Сухой, без воды и плесени на стенах, с большим окном, хотя и закрашенным белой краской.
— Здесь по легенде содержалась самозванка: княжна Тараканова, — просветил комендант.
— Она действительно погибла во время наводнения? — спросил Саша.
— Насколько я слышал, умерла от чахотки.
— Сюда доходит вода?
— Иногда, — признался комендант.
— А Радищев здесь сидел?
— Радищев?
— Писатель времён Екатерины Алексеевны, автор «Путешествия из Петербурга в Москву».
— Не читал, — признался Мандерштерн, — так что не знаю. Но скорее в равелине, тогда там был деревянный дом.
— Ну, как так можно, — вздохнул Саша. — Это же наша история!
Они прошли коридор до конца, и Саша насчитал полтора десятка камер.
— А может кто-то сидеть здесь без вины и приговора? — спросил Саша. — Есть у нас «королевские письма», как во Франции?
— По высочайшему повелению, — сказал Мандерштерн. — До особого именного указа.
— При вас были такие?
— Ваше Императорское Высочество! Я не могу отвечать на этот вопрос!
Наконец, они вышли на улицу.
Саша был рад очутиться на воздухе, вдохнуть его полной грудью и зажмуриться на закатном солнце, зажёгшем алым петропавловский шпиль.
Всё-таки у человека есть инстинкт свободы. Наверное, эволюционного происхождения. Если животное попадает в капкан, ему надо непременно вырваться, иначе съедят. Выживали и оставляли потомство только те, что вырывались.
И потому человеку дерьмово взаперти. И страшно, и жутко где-то глубоко на подсознательном уровне.
Странно, что люди додумались до этой пытки только в эпоху просвещения. Раньше запирали только за тем, чтобы потом повесить, высечь или отправить на галеры. Могли, конечно, и в яму засадить на неопределённый срок. Но яма — сама по себе физическое наказание, ибо сыро, голодно и грязно.
— Не устали, Ваше Императорское Высочество? — участливо спросил Мандерштерн.
— Ещё казематы есть? — поинтересовался Саша.
— Есть, но боюсь вы не увидите ничего нового. Я хочу показать вам комендантский дом.
— Там ваша квартира?
— Да, но не только. Там объявляли приговор мятежникам в 1826 году.
— Далеко до него?
— Не очень. Он у собора.
— Я хотел бы пройти пешком.
Западная часть комендантского дома оказалась одноэтажным зданием в стиле петровское барокко, лаконичного и без лишнего украшательства.
Стены красно-кирпичного цвета, белые пилястры с рустикой: узкими горизонтальными полосами, отделяющими блоки друг от друга, белые каменные наличники на высоких окнах.
Они вошли в ворота под романской аркой и оказались во внутреннем дворе. Восточная часть дома на противоположной стороне была двухэтажной, и окна второго этажа отражали багровое солнце.
Прямо из внутреннего двора на второй этаж вела каменная лестница с двумя пролётами справа и слева.
Они поднялись по ней и оказались в парадных покоях комендантского дома.
Интерьеры были типично дворянскими и тяготеющими к эпохе классицизма.
Мандерштерн открыл высокую дверь.
— Вот этот зал, — прокомментировал он.
Справа от входа три окна с темно-зелёными шторами, слева — большой портрет императора Александра Павловича в полный рост. Царь в военном мундире с эполетами и орденами, в левой руке — двууголка с перьями имперских цветов: черным, белым и золотым. А фон — тревожный предгрозовой пейзаж с пылающим жёлтым солнцем у горизонта и черной тучей над головой царя.
Слева и справа от портрета — два бра с двумя оплывшими свечами каждое.
На противоположной стене — портрет папа́ в овальной раме и белый камин. И еще один камин слева от входа.
Четыре книжных шкафа по обе стороны от портрета Александра Первого и большой стол в форме буквы «П», вершиной к портрету. Стол накрыт красным сукном.
На нём — подсвечники под три свечи со следами недавнего горения.
Вокруг стола десяток стульев.
А внутри буквы «П», словно в клешнях рака — маленький квадратный столик и стул возле него.
— Допросы тоже проводили здесь? — спросил Саша.
— Да, — кивнул Мандерштерн.
— Маленький столик для подследственного?
— Как правило.
— То есть человек оказывался в окружении членов следственной комиссии, — предположил Саша. — И под перекрёстным допросом. Сурово!
На столе ещё один интересный предмет. О нём, кажется, упоминали на истории права. Называлась эта штука «Зерцало» и представляла собой позолоченную треугольную призму, стоящую на литых ножках и увенчанную двуглавым орлом с короной.
На всех трёх гранях были тексты указов Петра Великого.
Саша подошёл к столу и наклонил зерцало от себя, чтобы прочитать надпись. На одной стороне был «Указ о хранении прав гражданских». Смысл его сводился к постулату: «Закон превыше всего». На второй — указ о том, что в суде надо вести себя прилично и не буянить, а на третьей, что чиновники обязаны законы знать, новые указы изучать и незнанием не отговариваться.
— Меня всегда восхищал стиль Петра Алексеевича, — заметил Саша.
И прочитал:
— «Понеже ничто так ко управлению государства нужно есть, как крепкое хранение прав гражданских, понеже всуе законы писать, когда их не хранить, или ими играть, как в карты, прибирая масть к масти, что нигде в свете так нет, как у нас было, а от части и еще есть, и зело тщатся всякий мины чинить под фортецию правды».
И подумал, не подводили и в этом зале «мины под фортецию правды», когда допрашивали, а потом судили декабристов. Да, формально нарушение присяги было, конечно. Но ведь хотели, как лучше.
В советской школе Сашу когда-то научили, что декабристы — герои, положившие жизнь на алтарь свободы. Чем ближе было к ненавистным большевикам, тем меньше Саша любил соответствующих борцов за свободу, но на декабристов, которые хотели всё правильно — конституции и гражданских свобод — это не бросало ни малейшей тени, и они по-прежнему оставались святыми в его глазах даже после прочтения мерзкой конституции Пестеля.