— Они у окна стояли, когда им объявляли приговор? — спросил Саша. — Спиной к окну и лицом к судьям?
— Думаю, да, — сказал Мандерштрем, — это случилось задолго до меня. Говорят, было очень душно в зале, ибо Верховный уголовный суд состоял из семидесяти двух человек, даже дополнительные ярусы для стульев выстроили.
— Только подсудимые и судьи? — спросил Саша. — Больше никого? Ни свидетелей, ни публики?
— Насколько я знаю, да, — сказал Мандерштерн, — да и так едва уместились.
«Стандартная отмазка, чтобы закрыть процесс, — подумал Саша. — Зал маленький».
— А защитники у них были? — спросил Саша, хотя в общем-то знал ответ.
— Поверенные? Стряпчие?
— Я имею в виду людей с высшим юридическим образованием, имеющим право выступать в суде в качестве защитников обвиняемых.
— Нет, — сказал комендант. — Даже обвиняемых в суд не вызывали.
— Значит «Зерцало» можно выкинуть, — заметил Саша. — Фортеция правды, знаете ли, нуждается в гарнизоне.
— Почему это не судьи? — спросил Мандерштерн.
— Потому что их задача обвинить.
— Они не могут быть правы?
— Могут. Но и противной стороне надо дать слово, ведь и она может быть права, но исключительно слаба, находясь полностью в руках государства.
— Даже бунтовщикам?
— Тем более бунтовщикам. Государственный суд к врагам этого государства всегда наиболее пристрастен.
Саша ещё раз окинул глазами комнату.
— Здесь и сейчас идут допросы? — спросил он.
— Почему вы так думаете, Ваше Императорское Высочество?
— Свечи недавно зажигали. И есть кого допрашивать. В равелине, как я понимаю негде.
— Да, — вздохнул Мандерштерн. — От вас не скроешь!
— Ночами допрашивают? — спросил Саша.
— Поздно вечером, — признался комендант. — Откуда…
— Ну, это же просто, — сказал Саша. — Днём здесь и без свечей светло. И днём в крепости много посетителей, а дело секретное. Чтобы поменьше видели обыватели. И комиссия следственная сейчас не заседает, потому что придёт позже. На санях возят из равелина?
— Да, конечно.
— С завязанными глазами или в колпаке на голове?
— Первое, — вздохнул Мандерштерн.
— Надо объяснять, откуда я это знаю?
— Нет.
— Чтобы дорогу не увидели, не запомнили и не сбежали, — всё-таки продолжил Саша. — Простая логика. А теперь немного ясновидения. Защитников у них нет?
— Ну, какие защитники, Ваше Императорское Высочество! Следствие же.
— Логично, — усмехнулся Саша. — Если уж на суде защитников нет, чего ждать от предварительного следствия. А со времён декабристов судебные уставы не менялись. Но смотрится всё вот это вместе… я бы сказал… Под покровом ночи, с завязанными глазами, на ночной перекрёстный допрос, без защитников.
— Они заговорщики.
— Заговорщики они или нет решит суд. И больше никто это решить не вправе.
— Между прочим, во время следствия по делу мятежа 1825 года многие были освобождены как непричастные к делу.
— Сколько человек?
— Точно не знаю. Примерно полсотни. Поздно вечером в камеру к заключённому приходил плац-майор или плац-адъютант, будил арестанта, объявлял, что он свободен и приглашал на ужин к коменданту. Ему возвращали одежду и провожали сюда уже с открытым лицом, где комендант поздравлял с освобождением. В изысканных выражениях, на французском языке. Потом приглашали к столу, стелили постель в лучших комнатах Комендантского дома, утром подавали завтрак: кофе и чай. Наконец в большом зале ему вручали удостоверяющий невиновность аттестат, подписанный всеми членами Комитета и снабжённой императорской печатью.
Вручали приказ о возвращении имущества, отобранного при аресте и выдавали под расписку вещи и деньги. Иногда награждали деньгами сверх того. Зачастую из личных средств государя.
— Достойно, — сказал Саша. — Наверное, так и надо. Дед, конечно, любил театральность, но по делу в данном случае.
— Ваше Императорское Высочество! В соседней комнате у нас столовая, и уже накрыт стол для вас. Я приглашаю вас на ужин.
— Нет, — сказал Саша. — Я не хочу вас обидеть, Карл Егорович. Я благодарю вас за роскошную экскурсию, но нет. У меня есть внутри некий моральный барометр, и он бьёт тревогу. Я буду писать отчёт папа́, по большей части благожелательный, но я не хочу к этому моменту забыть вкус горохового супа и запах сырости в казематах.
Мандерштерн выглядел расстроенным, но спорить не стал.
В утешение Саша подарил Карлу Егоровичу штатные золотые часы со своим вензелем, взятые им утром под роспись из Кладовой Камерального отделения. С разрешения Гогеля, естественно.
Саша обнял коменданта на прощание.
По дороге в Зимний он вспоминал «Торжество метафизики» Лимонова. Тот эпизод, где в лагерь к автору приезжает Анатолий Приставкин, советник Президента по вопросам помилования. Приезжает прямо с международного правозащитного конгресса и, видимо, после обеда с начальником колонии, ибо благоухает коньяком.
И как это бесит Эдуарда Вениаминовича. Он, конечно, пристрастен, пишет исходя из своих странноватых взглядов, и лучше хоть такая комиссия, чем никакой. Но в чём-то прав. Либо ты помогаешь арестантам, либо пьёшь с комендантом крепости.
Отчёт для царя Саша писал весь вечер, потом желудок решил, что гороховый суп из Петропавловки всё-таки не для него, и Саша попросил Кошева принести ему с кухни рис без всего, ибо яиц не полагались из-за поста.
— Рис? — переспросил камердинер.
— Да, Прохор Захарович, — с некоторым удивлением подтвердил Саша.
Рис подавали нечасто, но в меню он присутствовал.
Прохор был совершенно растерян.
— Ну, белая такая каша, из отдельных продолговатых зёрнышек, — объяснил Саша. — Ризотто.
И показал большим и указательным пальцем размер зёрнышка.
— Из него ещё кутью делают.
— А! — обрадовался камердинер. — Сарачинское пшено!
— Наверное, — кивнул Саша.
Кажется, он где-то слышал это словосочетание.
— Без масла, без пряностей, без сметаны. Только вода и немного соли.
Кошев кивнул не слишком уверенно, и Саша подумал не стоит ли явиться на кухню собственной персоной и проследить за процессом. Но решил, что отчёт важнее.
'Любезнейший папа́! — писал он. — Спасибо за отличную экскурсию. И за урок. Наверное, это не тот урок, который ты хотел мне преподать, но всё равно спасибо. Самым фанатичным, самым убеждённым русским монархистом я чувствовал себя, стоя в цейхгаузе Алексеевского равелина и любуясь дубовой ванной для арестантов.
Но всё по порядку.
Я ожидал, что дела обстоят значительно хуже, и именно поэтому накупил столько продуктов.
Я ошибался. Еда в равелине вполне нормальная, я пробовал. Один из заключенных великодушно разделил со мной свою порцию. Претензии у меня только к гороховому супу, последствия употребления которого я сейчас собираюсь лечить сарачинским пшеном на воде. Я грешу именно на него, поскольку естествоиспытатель, разделивший со мной трапезу, тоже на него жаловался.
Однако в меню не хватает фруктов. Прежде всего цитрусовых, которые помогают от цинги. Лимоны я бы вписал в рацион на уровне регламентов. Лечить наших постояльцев нам потом дороже обойдётся. Уж, не говоря о престиже династии, если в Петропавловке кто-то умрёт.
Сейчас информация об арестах дойдёт до Герцена, и у него будет истерика, так что не скроем. Я удивляюсь, что «Колокол» до сих пор молчит. После первых киевских задержаний больше месяца прошло.
Меня порадовали солёные огурцы. Подозреваю, что они тоже неплохое средство от цинги, но полной уверенности у меня нет. Относительно лимонов я точно знаю.
У арестантов есть претензии к тому, что рыбу и мясо не режут на кухне и им приходится есть руками, поскольку опасные вилки и ножи не выдают.
Я сначала счёл эту претензию несущественной, но и здесь ошибался. Дело не в удобстве или неудобстве, а в том, что «заставляют есть, как зверей». Они чувствуют себя униженными, и это не есть хорошо. Они люди, что бы там не натворили, и имеют право на отношение к ним, как к людям.
У них ещё шпаги над головой сломают, если там что-то серьёзное (в чём я очень сомневаюсь).
Ещё один способ расчеловечивания — это обращение по номерам. Я отказался это делать и попросил моего собеседника представиться. Да, я знаю его имя. Но не считаю, что он заслуживает за это каких-то санкций.
Только человек может нести ответственность за свои поступки, отвечать на следствии и предстать перед судом. Низводя их до положения зверей или номеров на их камерах, мы и себя лишаем права их судить. Звери и вещи неподсудны.
Конечно, в средние века могли и свинью повесить за убийство, но мы в девятнадцатом веке живём'.
Саша отложил перо, потому что принесли миску риса. Приготовлен он был правильно, то есть без всего. После него значительно полегчало.
И Саша снова принялся за работу.
Описал обстановку в камерах, наехал на сырость, мышей и недостаток света. Предложил добавить свечей и увеличить продолжительность прогулок.
«Мандерштерн отговаривается тем, что подследственным по одному делу нельзя общаться друг с другом, а для прогулок по одиночке не хватает времени в сутках, — писал Саша. — Но пока арестантов значительно меньше двадцати, и можно дать им гулять по часу хотя бы сейчас. Это, во-первых. А во-вторых, лучший способ борьбы с тюремным перенаселением — это не сажать за всякую ерунду. Есть же другие меры пресечения: домашний арест, залог, передача на поруки. Если там не терроризм, конечно».
И Саша посвятил несколько добрых слов треугольному тюремному саду, яблоне Батенькова, клумбам и скамейкам.
'У них байковые одеяла, под которыми они замерзают, — продолжил Саша, — в сочетании с сыростью в камерах, недостатком витаминов и света, стрессом от одиночного заключения и получасовыми прогулками это может привести к заболеваемости туберкулёзом. А лекарства нет.
Если сейчас сложно выделить деньги из казны, я могу на свои закупить, это не должно быть дорого.