Остро хотелось привлечь Балинского в качестве эксперта. Впрочем, чем он поможет? Арестовали, очевидно, на основании найденных бумаг, а не доноса безумного помещика.
Так один разгневанный муж погубил двадцать человек, думая, что мстит одному.
В субботу 5-го марта прибыли коньки Никсы, и вечером они пошли кататься. Таврический каток и не думал таять. Минус шесть градусов. Снег еле разгребли после метели, и сугробы выросли выше человеческого роста.
У Николая получилось не сразу и его приходилось периодически поддерживать. Но он был каким-то лёгким, что твои мандарины. Впрочем, брат всегда был худощав.
А в воскресенье пришёл очередной номер «Колокола».
Принёс его Никса и положил на стол к Саше с такой торжественностью, что в содержании не приходилось сомневаться.
— И что про меня пишет Герцен? — спросил Саша.
Номер был от 1-го марта. То есть вышел после семейного обеда, где обсуждались Сашины закупки для узников Петропавловки. Самым странным было то, что папа́ не вызывал на ковёр. Посол Бруннов, наверняка написал свой дайджест в тот же день и отправил царю по телеграфу.
— Ругает! — злорадно объявил брат.
— За что? — удивился Саша. — Чем я навредил русской демократии?
Номер начинался «Письмом из провинции», на котором Саша и залип. Письмо было анонимным и подписано «Русский человек». А ему предшествовало пространное предисловие Александра Ивановича, в котором разбуженный декабристами на все лады доказывал, что призывать к восстанию нехорошо: «Но к топору, этому ultima ratio (то есть последнему доводу) притеснённых, мы звать не будем — до тех пор, пока остаётся хоть одна разумная надежда на развязку без топора».
И вообще, чем дольше он смотрит на европейские дела, тем больше в нём отвращение к кровавым переворотам. И нет у нас власти, которую надо было бы вырубать топором, а есть надёжа государь Александр Николаевич.
Длинное предисловие лондонский звонарь завершал риторическим вопросом: «Кто же в последнее время сделал что-нибудь путного для России, кроме государя? Оградите и тут кесарю кесарево!»
Откровенно говоря, предисловие Саше понравилось.
А потом следовало то самое анонимное письмо, которое, собственно к топору и звало, призывая не верить либеральным посулам и упрекая Герцена за славословия Александру Второму.
«Дело вот в чем: к концу царствования Николая все люди, искренно и глубоко любящие Россию, пришли к убеждению, что только силою можно вырвать у царской власти человеческие права для народа, что только те права прочны, которые завоеваны, и что то, что дается, то легко и отнимается, — писал „Русский человек“. — Николай умер, все обрадовались, и энергические мысли заменились сладостными надеждами, и поэтому теперь становится жаль Николая».
Понятно, принцип «чем хуже, тем лучше». И Саше остро захотелось найти автора.
Письмо его слегка бесило, но он взял себя в руки и решил дочитать до конца. В таких кучах не самой приятной субстанции тоже встречаются бриллианты истины.
Автор писал о том, что не было никакого патриотизма во время Крымской войны, никакого воодушевления, никакого единства с царём. Крестьяне записывались в ополчение только в надежде получить свободу.
А когда англо-французы высадились в Крыму, крепостные ждали от них освобождения от помещичьей неволи, а старообрядцы — свободы вероисповедания.
— Никса, можешь мне этот номер подарить? — спросил Саша.
— Конечно, для тебя и принёс.
Саша взял красный карандаш, которым преподаватели любили выводить ему пятёрки с плюсом, и трижды обвёл пассаж о старообрядцах.
«Как ни чисты ваши побуждения, но, я уверен, придет время, вы пожалеете о своем снисхождении к августейшему дому, — писал „Русский человек“. — Посмотрите, Александр II скоро покажет николаевские зубы».
«Уже показал, — думал Саша, — они, видимо, ещё не знают». Даже, если студенты реально виноваты — всё равно оппозиция напишет о «николаевских зубах».
«Притом Галилеянин продолжает так ревновать о вере, — писал автор письма, — что раскольники толпами бегут в Австрию и Турцию, даже вешают у себя на стенах портреты Франца-Иосифа вместо Александра II».
И Саша обвёл красным и этот пассаж.
«Нет, наше положение ужасно, невыносимо, и только топор может нас избавить, и ничто, кроме топора, не поможет! Эту мысль уже вам, кажется, высказывали, и оно удивительно верно, — другого спасения нет. Вы все сделали, что могли, чтобы содействовать мирному решению дела, перемените же тон, и пусть ваш „Колокол“ благовестит не к молебну, а звонит набат! К топору зовите Русь. Прощайте и помните, что сотни лет уже губит Русь вера в добрые намерения царей. Не вам ее поддерживать».
Саша отложил статью и задумался. Если исходить из его ходящего в списках Билля о правах, не злоупотребление ли это правом? Явное же подстрекательство.
Интересно, сколько у автора сторонников, разделяющих подобный радикализм.
Позиция автора была ему глубоко понятна. Он сам порою также относился к российской власти. Не ждать от них ничего, потому что всё равно обманут. И сотрудничать — только мараться.
Но папа́ был совершенно не про это. Саша знал, что свои Великие реформы он проведёт. Не идеально — да. Но что бывает идеально?
Пособим, чтобы поидеальнее.
Автор был из тех, кто вставляет палки в колёса реформ, чтобы приблизить революцию. А потом революция таких и пожирает. Предтечи, мать их!
В декларации независимости США записано право на восстание:
«Но, когда длинный ряд злоупотреблений и насилий, неизменно подчинённых одной и той же цели, свидетельствует о коварном замысле вынудить народ смириться с неограниченным деспотизмом, свержение такого правительства и создание новых гарантий безопасности на будущее становится правом и обязанностью народа».
И где насилие? Где деспотизм? Где длинный ряд злоупотреблений?
Вперёд идем. Может неуклюже, медленно, вразвалку, с отступлениями и откатами. Но вперёд, не назад.
Так что нет у народа сейчас такой обязанности. Это не только злоупотребление правом на свободу выражения мнения, это призыв к злоупотреблению правом на восстание.
Саша рассеянно пролистал «Колокол» дальше, пока не дошёл до раздела, ну естественно «Смесь», который открывало «Открытое письмо Искандера к Великому князю Александру Александровичу»…
Глава 24
"Александр Александрович! — писал Герцен. — В ноябре прошлого года вы открыли первую в Петербурге воскресную школу. Сами договаривались с попечителем округа, выступали перед пажами в Пажеском корпусе, и привели их в качестве преподавателей, говорили с рабочими Александровского завода и привели учеников, сами закупали учебники и даже начинали преподавать. Сейчас, благодаря вашей кипучей энергии в столице открыто более десятка школ.
Мы ценим ваши усилия по просвещению России.
Вы один оправдываете существование династии Гольштейн-Готторпских принцев.
Однако, Александр Александрович, вы бы думали, кого спасать. Вы знаете, кто такой Ростовцев? Предатель своих друзей, член «Чёрного кабинета», ретроград и противник крестьянской эмансипации!'
— Не вполне ругает, — заметил Саша. — Просто он выпал из контекста в своём Лондоне. Яков Иванович давно не противник эмансипации, а один из самых горячих её сторонников.
Что же касается его так называемого «предательства» — это одна из красивейших сцен нашей истории.
Сначала Яков Иванович предупреждает декабристов, что собирается на них донести, и они нисколько ему не препятствуют, потом приходит к деду и говорит: «Против вас заговор, государь, но имён я не назову, потому что заговорщики мои друзья. И поэтому арестуйте меня: вот вам моя шпага».
«Оставь при себе свою шпагу, — говорит Николай Павлович, — она тебе ещё пригодится».
После чего Яков Иванович идёт к заговорщикам и докладывает, что предупредил государя. Они опять ничего не делают, и 14 декабря Ростовцев сражается на стороне деда и против своих друзей.
Мог бы, конечно, сказать, что против товарищей шпаги не обнажит, лучше уж в крепость. Но, с другой стороны, не честнее ли было принять ту сторону, которую считал правой.
Я бы не стал вслед за Герценом обвинять Ростовцева в трусости и корысти. Слишком смело для трусости и нерасчётливо для корысти.
А по поводу подлости… это было за два дня до восстания и уже никакой роли не сыграло: ни император не поспешил с арестами, ни декабристы ничего не отменили.
— Возможно, Ростовцев просто спасал себя, и при этом хотел казаться честным человеком, — предположил Никса.
— И рыбку съесть… и косточкой не подавиться, — сказал Саша. — Хорошее объяснение, если бы исход восстания был известен. Но он не был известен и 14 декабря. Если бы заговорщики были решительнее и организованнее, они бы вполне могли победить.
Кстати, обратил внимание, что информация в «Колоколе» опаздывает почти на два месяца? Ростовцев вышел на службу в начале января.
— Не обязательно, — возразил Никса. — Может быть не сразу стала известна твоя роль в его спасении. Или подробности его болезни. Или Герцен не сразу решился тебя упрекнуть. Причина для упрёка не слишком чистая. Спасать нужно любого.
— Почему тогда Герцен молчит о киевских студентах? Первые аресты — конец января.
— Не так важно, как «Письмо русского человека», — предположил Никса.
— Вот в это не верю! Новость горячая, как со сковородки. — По-моему, раньше Александр Иванович был оперативнее. Спят они что ли там в Лондоне?
В понедельник после полудня царь взял старших сыновей на прогулку в Летний сад.
— Папа, у меня к тебе просьба, — сказал Саша ещё в санях. — Могу я говорить?
— Деньги только с разрешения Гогеля, — отрезал царь.
— Речь совсем не об этом.
И Саша протянул отцу сложенный вчетверо номер «Колокола».
— Я там отметил, — сказал Саша.
Царь развернул газету.
— Откуда он у тебя?
— Я Сашке принёс, — сказал Никса. — Там про него. Мне кажется, Сашка должен знать.