Отец перевернул страницу.
— И что? — сказал он. — Я давно тебе говорил, что старообрядцы настроены против правительства.
— То, что не только мы это видим, — сказал Саша, — те, кто зовут к топору, тоже это видят.
— Автора найдут, можешь не сомневаться.
— Это первое, о чём я подумал, когда прочитал, но это эмоциональная реакция. На самом деле важен не автор, а то, что он пишет. Автор — болтун и вряд ли сам возьмётся за топор, но у него могут найтись последователи. И причина этому не статья, а то, что в ней. Там указано две реальных точки напряжения, два спящих вулкана, которые могут взорваться в любой момент.
Первое — это крепостное право. Но проблема сложная, дорогая и, слава Богу, потихоньку решатся. А справиться с недовольством старообрядцев можно одним махом и совершенно бесплатно. Поэтому я нижайше прошу, мой государь, позволения поехать в Москву и сбить печати с алтарей на Рогожском кладбище.
— «Нижайше прошу», — усмехнулся царь. — Как ты только это выговорил!
— Моя спесь в данном случае вообще ничего не значит.
Папа́ молча сложил «Колокол» и убрал за пазуху.
— Кстати, заметил какими оговорками, реверансами и описаниями своих сомнений Герцен предваряет это письмо? — спросил Саша.
— Но всё-таки публикует, — заметил отец.
— Думаю, он так понимает долг. Обязан напечатать, потому что такое мнение существует. И теперь и мы о нём знаем.
— Это не новость, — сказал царь. — Бунтовщики и изменники находятся всегда.
— Помнишь, я тебе говорил, что мы умеренного либерала Герцена скоро будем с нежностью вспоминать? Герцен — это настоящее нашей оппозиции, а «Письмо из провинции» — будущее, если сейчас не принять меры.
— Ты называешь это «оппозицией»?
— Спор о названиях, — возразил Саша. — Это более подходящее слово, чем заговор, потому что меры нужны не полицейские, а политические.
— Что кроме распечатывания алтарей?
— Там есть про переплаты за землю. Это тоже потенциальная точка напряжения. Выкупные платежи за землю, которые завышены по сравнению с рыночной ценой в несколько раз, никогда не будут восприняты как справедливые. И крестьяне это уже поняли, а тем, кто ещё не понял, объяснят такие люди, как этот «Русский человек». И будет взрыв.
— Что-то ещё?
— Да. Надо очень чётко отделять таких людей, как Герцен, от таких, как автор письма. И первых не трогать. Потому что давление на умеренную оппозицию приводит только к одному — к её радикализации.
— Ну, это я уже слышал.
— По-моему, видно уже, — заметил Саша.
— Сашка! Не лезь не в своё дело!
— Это не может не быть моим делом. Именно моих внуков расстреляют в подвале революционеры. И, между прочим, твоих правнуков.
Царь поморщился.
— Что ж, ждём, когда прогремит имя Гарибальди.
Экипаж остановился, и они спустились к воротам сада.
У входа ждала небольшая толпа. Раздались крики: «Ура!»
Впереди стоял жандарм в светло-синей шинели и с саблей на боку, городовой в сером и сторож сада с ружьём. Все вытянулись во фрунт и преданно уставились на государя.
Папа́ сдержанно ответил кивком головы.
И выразительно посмотрел на Сашу. «Ну, какой топор? — говорил его взгляд. — К топору зовут только сумасшедшие».
— Я бы не обольщался, — тихо сказал Саша.
Было ещё холодно, температура ниже нуля, на аллеях лежал снег и огромные сугробы высились по обочинам. Скульптуры были убраны в деревянные футляры, фонтаны выключены и пруды покрыты льдом. Но солнце уже пекло по-весеннему и лазурное небо сияло сквозь кружево тонких ветвей.
Они сели на лавочку на берегу Карпиева пруда.
Царь посередине, сыновья по бокам.
— У меня большое желание разобрать «Письмо из провинции» по косточкам и опубликовать разбор, — сказал Саша.
Царь закурил сигару.
— И где публиковать собираешься?
— В «Колоколе» естественно. Где же ещё? В подцензурной печати придётся публиковать письмо вместе с разбором, чтобы было понятно, о чём речь. А это противоречит моим представлением о прекрасном, ибо призывы к насильственному свержению строя — это не есть правильно. Здесь я совершенно солидарен с предисловием Александра Ивановича.
Царь хмыкнул на «Александра Ивановича».
— Да и ни один цензор не пропустит, — продолжил Саша. — А читатели «Колокола» этим ядом уже отравились, — продолжил Саша, — хуже не будет. Только противоядие давать.
— Мы возвращаемся к тому, что было год назад? — спросил папа. — Ты соскучился по гауптвахте?
— Нет. Хотя я и не дочитал пророков. Я ничего не собираюсь отправлять без твоей визы.
— И что ты собираешься писать?
— Я собираюсь играть на их поле.
Царь слегка приподнял брови и вопросительно посмотрел на Сашу.
— Против бунта есть три основных аргумента, — начал объяснять Саша. — Первый — это измена присяге и клятвопреступление. Но те, кто так считают, и без меня уже плюются от этого письма и размышляют сейчас на тему не завязать ли вообще с чтением «Колокола» после такого. То есть для оставшейся аудитории аргумент не рабочий.
— Присяга как не рабочий аргумент? — усмехнулся папа́. — Звучит несколько цинично.
— Извини, говорю, как есть. Итак, оставшиеся — это атеисты для которых присяга — пустой звук. Зато Общее Благо может быть не пустым звуком. Для них нужно нарисовать яркие картинки будущего мятежа и доказать, что к Общему Благу это всё не относится никак.
— И ты хочешь нарисовать такие картинки?
— Угу! Из моих снов. Читать будет страшно.
— А ты уверен, что Герцен это опубликует?
— Не опубликует, так прочитает. Уже хорошо.
— А третий аргумент?
— Право на восстание.
— «Право на восстание»? — переспросил папа́.
— Оно изложено в Декларации независимости США. Но суть в том, что оно ограничено. У народа не всегда есть это право, а только когда угнетение систематическое и никак иначе от него избавиться невозможно. Надо только доказать, что в настоящее время у русского народа этого права нет. А это элементарно: само правительство собирается угнетение отменить. И динамика положительная. Вот, если бы была отрицательная, и угнетение росло — тогда, конечно. Поэтому ни в коем случае нельзя допускать отрицательной динамики. Например, отбирать уже данные права или ухудшать условия освобождения.
Кстати, они оба пользуются этой концепцией: и Герцен, и его корреспондент. Александр Иванович так и пишет: «последний довод притеснённых». Это о нём, о праве на восстание. Но Герцен считает, что время не пришло для последнего довода. А так называемый «Русский человек», что и надеяться не на что, кроме бунта.
— И что ты собираешься прибавить к его предисловию, кроме твоих снов?
— Герцену чёткости и логичности не хватает, он слишком гуманитарий: отвлекается, уходит в сторону, говорит о своём. Я постараюсь быть постройнее. И отвечать собираюсь не только «Русскому человеку», но и Герцену, который это напечатал. Честно говоря, сомнительное действие для человека, который не хочет бунта.
— Ладно, пиши, — сказал царь. — Как напишешь — мне на стол.
— Конечно.
— Что-то ещё?
— Да, — улыбнулся Саша. — Я считаю, что нужно опубликовать мой отчёт об Алексеевском равелине. С некоторой правкой, конечно.
— Саша, Алексеевский равелин — это секретная тюрьма!
— Не принципиально. Напишем: Петропавловская крепость. Про неё всё равно все знают. И там полно казематов кроме равелина. Это можно в подцензурной печати. Да хоть в «Морском сборнике».
— Зачем?
— За тем же. Контрпропаганда. Упредить стоны Герцена по поводу несчастных студентов, посаженных в крепость злым царским режимом.
— Петропавловская крепость и должна быть страшна, — заметил царь.
— Революционеры не пугливые. Это не для них, это для общественного мнения. Чтобы оно не заняло сторону мучеников свободы.
— Ладно, пиши. Мне на стол.
— Хорошо, — кивнул Саша.
— Всё?
— Нет. Для того, чтобы предотвратить революцию, нужны три вещи: ликвидация явных мерзостей, вроде крепостного права, контрпропаганда и, наконец, полицейские меры. Папа́, тебе надо что-то делать с твоей охраной.
— Ты испугался? — поинтересовался царь.
— Да кому я нужен! Ты — номер первый. Никса — номер второй.
— Что не так с моей охраной?
— Когда мы выходили из экипажа, все полицейские чины встали во фрунт и смотрели на тебя, а не на то, что у них за спиной происходит. Я видел сон про то, как в тебя стреляют из толпы. Как раз у решётки Летнего сада. Они бы не увидели человека с пистолетом.
Царь бросил окурок в снег и закурил ещё одну сигару.
— Продолжай!
— Нужна секретная служба, состоящая из агентов в штатском, которые будут следить за толпой во всех публичных местах, где ты появляешься, и проверять все те места, куда ты собираешься приехать: улицы, мосты (и то, что под ними), аллеи этого замечательного сада, деревья, кусты, фонтаны, клумбы. А не эти бухарские стражники, которые стоят по стойке смирно и распугивают всех своими хрестоматийными голубыми мундирами. Они тебя не спасут.
— Городовой проверяет парк перед моим приездом.
— Один городовой на весь парк?
— Думаешь, что этого недостаточно?
— Думаю, что да.
— Ты можешь это письменно изложить?
— Могу, конечно. Но это примерно и всё. Я не специалист. Но если это вижу я с моей дилетантской точки зрения, это видят и наши оппоненты.
— Пиши записку.
— Будет сделано.
И Саша прикинул, сколько работы он на себя взвалил. Причём совершенно бесплатно.
— Сашка! — вмешался Никса. — Я поражаюсь, на тебя глядя! Ты заговорил о полицейских мерах? Только что о распечатывании алтарей речь шла.
— Распечатывание алтарей — это часть программы по ликвидации мерзостей. Полицейские меры могут помочь против фанатиков, но не против народа. С народом надо жить в мире. Например, распечатать алтари.
— Но ты только что накормил этих фанатиков в равелине и собираешься им одеяла покупать!