— Ты тоже так считаешь? По отношению к России? Без шпицрутенов империя распадётся?
— По крайней мере, не стоит торопиться с отменой. О делах всё?
— Почти. Ещё только один небольшой вопрос.
Папа́ вздохнул.
— Спрашивай!
— То, что я тебе сейчас скажу, тебе очень не понравиться. А мне стоило усилий, чтобы решиться, но я обязан.
— Да?
Глава 27
— Папа́, тебе всё-таки стоит бросить курить.
— Ничего, потерпишь.
— Я-то потерплю. Чего нельзя сказать о туберкулёзе, раке и обструктивной болезни лёгких. Никаких террористов не понадобится.
— Много ты понимаешь!
— Кое-что понимаю, судя по состоянию Ростовцева. Встал со смертного одра?
— Сашка! Тебе бы мои заботы!
— Галеры, понимаю. Но, если, например, созвать парламент, часть работ можно переложить на них.
— Вряд ли. Скорее, они добавят.
— Хорошо. И без парламента полно людей, которые готовы тебя разгрузить, подставить плечо, поддержать, закрыть собой и так далее.
— Например, ты, — усмехнулся царь.
— Например, я, — кивнул Саша.
— Ладно, пойдём домой, — сказал папа́.
И утопил в невском снегу очередной сигарный окурок.
— Странно, что ты не вспоминаешь о деньгах, — заметил царь по дороге к Зимнему.
— Упражняюсь в смирении, — объяснил Саша. — Но вообще-то деньги мои, заработанные. Даже не великокняжеская зарплата.
— Зарплата?
— Заработная плата. Плата за работу. Не уверен, что я отрабатываю мои миллионы. Но изобретение радио я точно отработал. И пенициллин. И телефон. И всякую ерунду, вроде монгольфьеров, шампуня, серпантина, конфетти и открыток. Это мои деньги.
— Будешь думать прежде, чем мотать.
— Уверяю тебя, я очень крепко об этом думаю. Да, иногда ошибаюсь. Но не фатально. Я же не миллион размотал.
— Даже странно, что не миллион.
— А как поживает золото Вачи?
— Там ещё снега по колено.
После прогулки и ужина Саша сел за письмо к Чичерину:
"Любезнейший Борис Николаевич!
Ещё в декабре мне попалась в руки ваша великолепная работа о передельной общине: «Опыты по истории русского права». Я думал писать к вам, чтобы выразить своё восхищение, но, к несчастью меня отвлекли другие дела. Тем не менее, я был безмерно рад найти единомышленника.
Мы с вами расходимся в вопросе об избирательных цензах, но это сейчас весьма умозрительно. В отличие от общины. До освобождения крестьян, насколько я знаю, осталось около года, так решать с ней надо сейчас, пока не все правила утверждены.
Как принципиальный противник черного передела в частности и всякого уравнительного социализма вообще, я пытаюсь по мере сил и моих скромных возможностей проводить идею демонтажа общины и прекращения переделов. Как минимум, я считаю необходимым право свободного выхода из общины с землёй.
Пару месяцев назад я обсуждал это с Ростовцевым и подарил ему книгу с вашей замечательной статьёй.
То, что община — это фискальный инструмент, который правительство насаждало сверху, явилось для меня открытием. Я, как все считал её пережитком первобытно-общинного строя. Правда, вредным пережитком, а не зародышем будущего счастливого социалистического общества.
И меня поражает, что ваша статья не произвела эффекта разорвавшейся бомбы, что она прошла почти незаметно, и её не цитируют все подряд.
Неужели социалистические идеи в их худшем понимании столь популярны в обществе, что оно правды видеть не хочет и закрывает глаза на исторические свидетельства?
Сегодня мы с отцом гуляли вечером по Дворцовой набережной, разговор зашёл о крестьянской эмансипации, и папа́ практически подтвердил то, что написано в вашей статье.
Во время работы Уложенной комиссии при Екатерине Великой крестьяне писали наказы правительству, где умоляли не заставлять их отдавать земли в передел.
На переделах настаивало правительство.
Это всё есть в архивах.
Что вы думаете о том, чтобы поработать в них и подготовить публикацию?
Если возможно, я был бы рад составить вам компанию.
Предварительное разрешение от папа́ есть.
Ваш Великий князь Александр Александрович".
В среду 9 марта Саша отпросился с последних уроков на лекцию Костомарова. Заехал в Пажеский корпус за Кропоткиным, с которым условился накануне. Гогель, увы, увязался следом.
Погода была ещё морозная, но солнце уже грело по-весеннему и небо сияло бездонной голубизной.
— Слышал о новом романе Тургенева? — спросил Петя по дороге. — У нас в корпусе только о нём и говорят.
— Нет. А что за роман?
— «Накануне».
В будущем Саше его не читал. Ибо в школьную программу он не входил, а фанатом Тургенева Саша не был.
— В «Современнике» вышел?
— Нет! Что ты! «Современник» для Тургенева слишком революционный. В «Русском вестнике», у Каткова.
— «Ты»? — переспросил Гогель. — Князь, как вы смеете?
— Я ему разрешил, — объяснил Саша.
— Не в моём присутствии! — возразил гувернёр.
— Григорий Фёдорович! Ну, свои же люди! В университете Петя будет говорить мне «вы».
Гогель насупился.
— Все эти китайские церемонии совершенно разрушают дружескую атмосферу, — добавил Саша. — Меньшиков Александр Данилович, как известно говорил Петру Великому «Мин херц». И на «ты». А расстояние в социальной иерархии между денщиком, бывшим торговцем пирожками, и императором, куда больше, чем между князем из Рюриковичей и мною грешным, не царём и даже не цесаревичем.
— Меньшиков был из литовских дворян, — заметил гувернёр.
— А я читал, что он купил себе литовское дворянство, — заметил Саша.
— Ладно, — вздохнул Гогель. — Но, чтобы в присутствии посторонних я этого не слышал!
— Надо на «Современник» подписаться, — проговорил Саша. — Да, на всё надо подписаться. Я пока получаю только «Отечественные записки».
— За чем же дело стало?
— За тем, что после того, как я купил восемь пудов еды для студентов, заключённых в Петропавловку, отец отобрал у меня наличные.
— Про продукты для узников меня слухи доходили, — сказал Кропоткин.
— А что говорят?
— Что ты скупил добрую половину товаров Круглого рынка для арестантов Петропавловской крепости.
— Болтуны! Где мне там скупить половину!
— А что за студенты?
— Помещик Гаршин не поделил жену с гувернёром своих детей Завадским. Красавица взяла в охапку пятилетнего сына, бросила двух старших детей и сбежала с их учителем. Гаршин такого издевательства не стерпел и настрочил донос в полицию, что гувернёр сей — ужасный заговорщик и отъявленный революционер. Учинили обыск, нашли устав тайного общества. И, видимо, ещё какие-то документы. Подробностей не знаю. Отец мне дело не даёт.
Потом то ли студент Завадский разговорился на допросах, то ли архив у него был интересный, то ли переписка чем-то занимательная, но закрыли ещё человек двадцать. Дело началось в Харькове и Киеве, но, учитывая особую важность следствия, теперь всех привезли в Петербург и засадили в Петропавловку.
— И ты им купил восемь пудов еды? — поинтересовался Кропоткин.
— Ну, да. Во-первых, я сильно подозреваю, что дело высосано из пальца. Во-вторых, даже если это наши доморощенные Орсини, к голодной смерти их никто не приговаривал.
— Вы же говорили, что их нормально кормят, Александр Александрович, — заметил Гогель.
— Так я сначала купил те восемь пудов, а потом познакомился с комендантом, — улыбнулся Саша. — Добрейшей души человеком.
— Ты был в казематах Петропавловской крепости? — спросил Кропоткин.
— Да, — кивнул Саша. — Я туда напросился после того, как узнал об арестах.
— Можешь рассказать?
— Да, конечно.
И Саша изложил примерно то же, что в адаптированной версии для печати.
Тем временем, они подъехали к зданию университета.
Оно было построено в стиле петровского барокко, как комендантский дом Петропавловки, то есть было красным с белой рустикой, белыми пилястрами и белыми наличниками на высоких окнах.
Внутри был длинный коридор с наборным паркетом, деревянные книжные шкафы вдоль стены, арочные романские окна напротив и портреты профессоров в проёмах.
Вот и лекционная аудитория.
Двери распахнулись, и они вошли внутрь.
Для Саши со свитой были оставлены места в первом ряду.
Раздался грохот отодвигаемых лавок. Студенты вставали со своих мест. Раздались аплодисменты.
Саша оперся на стол и обернулся к аудитории.
Поднял руку.
— Спасибо, я очень тронут, — сказал он. — Честно говоря, побаивался сюда идти, думал, освищите за то, что я использовал мой королевский дар не по адресу. Не совсем наложением рук, но тем не менее. Я считаю, что в данном случае всем нам известный издатель неправ. Яков Иванович Ростовцев никакой не ретроград, и я жду от него приемлемого для нас варианта решения крестьянского вопроса.
Вошёл профессор Костомаров. И его тоже встретили аплодисментами, несмотря на запрет.
Профессор был гладко выбрит, ни броды, ни усов. Зачёсанные назад волосы, выдающийся нос. Маленькие круглые очки на носу. Одет в сюртук, белую сорочку с накрахмаленным воротничком, под которым красовался не привычный «хорват», а шёлковый галстук: короткий и широкий.
— Николай Иванович, — обратился к нему Саша. — Я прошу меня простить, но с вашего позволения я отниму от вашей лекции буквально пять минут.
— Хорошо, Ваше Императорское Высочество, — кивнул Костомаров.
— Господа студенты! — начал Саша. — Мне нужна ваша помощь. Думаю, вы слышали о том, что в субботу я был в Петропавловской крепости. Там сейчас находятся в заключении студенты из Харькова и Киева. Я купил для них немного еды, но это оказалось не самым главным. Кормят там вполне нормально. Но в казематах холодно и сыро, и они мёрзнут под хлипкими байковыми одеялами. Я им обещал купить шерстяные, но по независящим от меня обстоятельствам не могу этого сделать сейчас на мои деньги.
Но совместное действие гораздо лучше любой личной благотворительности.