— Балинский выписал? — поморщился Саша. — Ну, просил же!
— Не знаю, Ваше Высочество. Может быть, его превосходительство Иван Васильевич Енохин.
На столике у кровати стоял пузырек с четвертинку водки. На пузырьке: рукописная этикетка: «Лауданум». И все! Никакого состава!
— А инструкция? — поинтересовался Саша.
— Инструкция?
— Ну, к лекарству. Как принимать, состав, показания, побочное действие, передозировка?
— Нет, — сказал Кошев. — Мне Иван Васильевич все объяснил. Я знаю.
Рядом с лауданумом на столике располагалось маленькое блюдечко, украшенное пейзажем, золотая ложечка и стакан с водой.
— Гадость? — спросил Саша. — Придется запивать?
— Его превосходительство сказал, что придется, — кивнул камердинер.
И накапал половину чайной ложки.
— Возьмите, Ваше Высочество!
Саша взял лекарство.
Оно резко пахло спиртом и пряностями, из которых он уверенно опознал корицу и мускатный орех. Глинтвейн что ли? Но цвет имело красновато-коричневый, как чай.
Первой мыслью было как-нибудь незаметно эту хрень вылить. Но Кошев смотрел в упор.
Запах был не опасный, к тому же Саша совершенно четко вспомнил, что в Петергофской аптеке этот самый лауданум занимал, по крайней мере, полку.
И Саша вздохнул и влил в себя содержимое ложки.
Такой дряни он еще не пил! Микстура была явно спиртовой настойкой, но такой горькой, что полынный абсент казался на ее фоне нектаром и амброзией. Абсент хоть пить можно!
Он резко схватил стакан с водой и пил, пока не опорожнил весь.
— Енохин — отравитель! — поморщился Саша. — Гнать в шею!
— Иван Васильевич — очень хороший доктор, — улыбнулся Кошев.
Что же такое «лауданум»? Из смутных воспоминаний о латыни в памяти всплывало слово «laudem», которое означало, вроде, «хвалить». Причем здесь спиртовая настойка?
В сон стало клонить быстро и совершенно неотвратимо.
— Я потушу свечи, Ваше Высочество? — спросил камердинер.
— Да, — тяжело выговорил Саша.
И опустил голову на подушку.
Последним он осознал то, как Прохор помогает ему лечь и укрывает одеялом.
Глава 10
Был август. Саша шел к Белому Дому мимо горбатого мостика, полуразобранного для строительства баррикады. Рядом шагал его друг Стас, с которым они вместе издавали очень кусачий антикоммунистический листок. В совместном предприятии Саша отвечал за контент, а Стас — за типографию и распространение.
Над оранжевым закатом висели легкие сиреневые облака. Над площадью разносились звуки русского рока. «Это значит, уже 22-е, — подумал Саша. — То есть мы уже победили». И его залило ощущение безграничного счастья и свободы.
Потом он увидел себя на Лубянке, где народ обвязал канатами железного истукана и пытался стащить его с пьедестала. Саша тоже впрягся вместе со всеми и потянул за канат. А вдали, над Манежной площадью, пылал тот же безумный закат с цветами психоделической вечеринки.
Москва исчезла, и Саша увидел себя спускающимся по лестнице куда-то вниз. Рядом было много людей, и он совершенно четко понял, что вот этот благообразный мужчина в военной гимнастерке, — его отец, а эти девчонки в длинных платьях — его сестры. Они спустились в подвал и их поставили к стенке, и бородатый мужик в кожанке и с револьвером зачитал какой-то короткий текст. Отец только успел спросить: «Что?» И раздались выстрелы.
Картинка снова сменилась, и Саша увидел себя сидящем перед пылающим костром. Только вместо дров на нем были сложены окровавленные части трупов. Огонь был неестественно ярким на фоне полной тьмы, а чей-то голос рядом говорил, что императрица и наследник плохо горят, и не факт, что это царица, ее, видимо, спутали, и теперь вместо нее горит ее служанка. И голос этот звучал глухо и низко, как из глубин преисподней.
Костер исчез, и Саша увидел себя сидящем на камне на склоне горы в окружении целой гряды лесистых гор, и голос утратил инфернальность и начал читать стихи, которые Саша тут же счел гениальными:
Я был волною в море, бликом света
На лезвии меча, сосною горной,
Рабом, вертящим мельницу ручную,
Владыкою на троне золотом.
И все я ощущал так полно, сильно!
Теперь же, зная все, я стал ничем…[12]
И только проснувшись вспомнил, кто автор.
Первым порывом было записать стихотворение, но у постели сидел очередной незнакомец. Саша поднялся на локте и сел на кровати, опершись на спинку.
— Как вам спалось, Александр Александрович? — спросил визитер.
Одет он был по-военному в мундир с погонами и двумя рядами пуговиц. У него было немного вытянутое лицо, крупный нос, пышные усы, лысина с остатками волос и ямочка на подбородке. Глаза, впрочем, смотрели скорее заботливо, чем строго.
— Отвратительно! — честно признался Саша.
И его взгляд упал на пузырек с «Лауданумом», блюдце и ложечку.
— Сны ужасные, — пояснил он. — особенно в конце. Видимо, действие лекарства. Я должен вас помнить?
— Я Григорий Федорович Гогель, ваш гувернер.
— А! Генерал-майор?
— Да. Вы меня помните?
— Нет. Мне Никса рассказывал.
Саша повернул «Лауданум» этикеткой к гувернеру.
— Григорий Федорович, не знаете, что это?
— Лекарство, — улыбнулся Гогель. — Моя жена иногда принимает, от бессонницы выписывают, от нервов, от болей.
— А из чего его делают?
Гувернер пожал плечами.
— Я не аптекарь, Александр Александрович.
Рядом с подсвечником и «Лауданумом» на тумбочке у кровати лежали листы ватмана, ножницы и возникло несколько книг. Сверху лежал нетолстый том под названием «Восшествие на престол императора Николая Первого». Автор: барон Корф. В книге была записочка: «Must read!»
Под Корфом имелся французско-русский словарь и томик Беранже, который тоже не обошелся без записки тем же почерком, но, на этот раз на русском: «Читай, предатель!»
— Гм… — сказал Саша.
— Давайте, не с чтения начнем, Александр Александрович, — попросил Гогель.
— Это от Никсы.
— Все равно, даже, если от Николая Александровича.
— Конечно, конечно.
Саша вздохнул, слез с кровати и отправился в уборную. Гогель проводил его до двери сортира. Эта навязчивая опека начинала раздражать.
На завтрак подали бульон с булочками. Саша удивился, но быстро решил, что в этом что-то есть. Гувернер завтракал вместе с ним.
— Вы тоже воевали, Григорий Федорович? — спросил Саша. — Как и Зиновьев?
— Да, — кивнул Гогель.
— Русско-турецкая война? Крымская?
— Усмирение Польши. Осада Варшавы.
— Понятно. Польское восстание.
— Мятеж, — уточнил Гогель.
— Да, да. Мятеж, конечно. Они же не победили. Какой по счету? В разговоре с Зиновьевым я перепутал две русско-турецкие войны. А польский восстаний было едва ли меньше. Это которое? Не Костюшко?
— Нет, Александр Александрович, Костюшко был еще при Екатерине Великой.
— Ужас! Похоже историю мне нужно учить сначала.
Итак, перед ним сидел очередной защитник российских интересов на не совсем российских территориях. Что-то вроде командира танковой бригады во время введения войск в Чехословакию в 1968-м, ну, или Гиркина-Стрелкова в ДНР, ну, или офицера ВДВ во время братской помощи Казахстану в 2022-м.
Все-таки с Зиновьевым — участником праведной русско-турецкой войны — было больше точек соприкосновения. В результате одной из таких войн образовалась Болгария — единственная страна Восточной Европы, где нам не плюют вслед.
Саша представил, что его отдали на воспитание Гиркину-Стрелкову, и ему стало не по себе. Ладно, не будем драматизировать. Товарищ Стрелков в юности увлекался идеалам белого движения и даже писал эмоциональные стихи по то, как красиво умрет за Россию. Интересно, насколько господину Гогелю близок сей имперский романтизм?
Кофе Саша пил молча, размышляя о том, где у гувернера может быть кнопка.
— Григорий Федорович, а вы в юности стихов не писали? — наконец, спросил Саша.
— Нет. А, почему вы так решили?
— Просто, напомнили мне одного человека… Мне надо несколько писем написать. Могу я сейчас этим заняться?
— Да, конечно. Кому?
— Я обязан отчитываться перед вами в том, с кем веду переписку? — спросил Саша.
— Да, Александр Александрович.
— Хорошо. Письмо номер один. Никсе.
И Саша отодвинул чашку из-под кофе на край стола, взял лист бумаги и карандаш.
— Александр Александрович, — сказал Гогель, — письма карандашом не пишут. Это крайне невежливо.
— Ладно, — вздохнул Саша.
И взял перо и чернильницу.
С огромным трудом вывел: «Привет, Никса!» Без клякс, слава Богу, обошлось, но от пера шли мелкие чернильные брызги.
— «Привет» — это не принято, — прокомментировал Гогель. — И после «т» ставится «ер».
— Твердый знак? — переспросил Саша.
— Да.
— Хорошо, как мне лучше к моему брату обратиться?
— «Милый Николай», «Любезный Николай Александрович», «Милый любезный брат».
Саша скомкал начатое письмо и взял новый лист бумаги. Вывел:
«Милый Никса!»
Гогель прочитал, но не придрался.
«Спасибо тебе за Корфа, — продолжил Саша. — Кажется, я о нем где-то слышал. Прочитаю обязательно.
За словарь и Беранже — двойное спасибо.
Почему? (Ну, ты понял).
Подумал и расставил маленькие твердые знаки после всех согласных на концах слов.
Показал Гогелю.
— Нормально?
— Лучше подписаться «Твой Саша».
Саша добавил «Твой».
— С лакеем можно послать?
— Да.
— У Никсы где-то тут комнаты?
— Не совсем. Он в Сосновом доме. Отсюда минут пять пешком.
— У Никсы отдельная дача?
— Да, Александр Александрович.
— Круто! — восхитился Саша.
Письмо Никсе отправилось с призванным колокольчиком Митей, от которого, вроде, больше не пахло. Или привык?