савица на троне улыбается, да все шире и шире — и зубы у неё, господи-боже, как у заморской зверюги и даже больше. Открыла девушка алый ротик — хоть тележное колесо туда кидай, не застрянет! — прыгнула со своего трона и разом медвежью голову откусила. Цыган рыбкой из дырявой шкуры выскочил. «Спасибо, красавица!» — крикнул, да и дал дёру. Никто за ним не гнался, перебили друг друга лиходеи.
А Янко жил до старости припеваючи. Деньжат-то он с того серебряного блюда прихватить не забыл.
Хали Кулешова
Лешачка
Кочевал под Смоленском богатый табор. Весной у крестьян больных и слабых коней дёшево покупали, за лето выхаживали, осенью на ярмарку вели, продавали с хорошей прибылью.
Ходил с теми цыганами паренёк молодой, Илюхой крестили. А прозвание у него было — Чёроро, Бедочка. Прежний его табор несчастливый был: в один год от чёрного поветрия[2] пропал, а кто жив остался — разбрелись по дальней родне. Илюхин род болезнь под корень срезала. Всего было наследства — шатёр и кобыла старая, да и та померла вскоре. Жалели приблуду[3] цыгане, куском хлеба делились. Был бы помладше, глядишь, и усыновил бы кто из крепких барышников. Был бы постарше — в работники бы подался, на ноги встал. А так ни то ни сё, кому такой нужен. В своём роду последний и сам себя не показал никак. Бродит целыми днями неприкаянный, верёвку плести начнёт — бросит, кожу на ремни резать возьмёт — устанет и спать повалится, а ума вложить некому. Бедочка, одним словом.
Вот остановились как-то летом цыгане в лесу на долгую стоянку. Место хорошее отыскали. Рядом звонкий ручей, у ручья лужок с доброй травой. Ягоды поспевают, скоро грибам пора. Поставили шатры, пустили коней пастись. Ребятишки щавель дикий собирают. Взрослые упряжь чинят. Цыганки похлёбку-шутлагу в котелках варят. Старики с дёгтем да салом заветные корешки трут — лошадям больные жилы смазывать. Один Илюха Чёроро не при деле. Надёргал из конских хвостов волосков, срезал орешину, пошёл вниз по ручью — рыбы в общий котёл наловить.
Шёл да шёл, вышел к лесному озеру. Красота кругом! Кувшинки в чистой воде отражаются, стрекозки вьются, серая цапля у дальнего берега рыбачит, а мятой пахнет — лучше, чем в Божьей церкви ладаном. И клюёт так, что только успевай наживку менять. Раззадорился парень, удочку закидывает, кукан[4] нанизывает, про сытный ужин мечтает. Не заметил, как чёрная туча набежала, а тут уже и гром ударил, и рыба на дно попряталась. Что делать, забился в ельник грозу пересидеть. Под зад тощую котомку постелил, пиджачком голову от комаров укутал, ну и задремал ненароком.
Просыпается — батюшки, ведь ночь густая. Ёлки на ветру поскрипывают, верхушками звёзды теребят, а из-за ёлок месяц красный лезет. Страшно одному в ночном лесу, в табор потемну ломиться ещё страшнее: хорошо, если только рыбу по кустам развесишь, а то ведь недолго и шею свернуть. Пошарил Илюха кругом, нагрёб хвороста охапку. Запалил на берегу костерок — жуть ночную отгонять, сел трубку курить и рассвета дожидаться.
Летняя ночь быстро летит. Взобрался месяц на макушку неба, побелел, звёзды разогнал. Над водой туман завился, плеснул в лес, как пена из котла. Смотрит Илюха — это что же там поодаль, никак лошадь чья-то? Пригляделся — и верно, конь-красавец на опушке пасётся. Сияет, как лунный свет! Грива серая волной струится, сам высокий, крутые бока гладкие, волосок к волоску. Враз паренёк страхи свои позабыл. Вытряхнул из котомки старую уздечку, пошёл чудесного коня ловить. Про себя соображает: если хозяин неподалёку, то и слава богу, с живым человеком веселее ночь коротать. А если заблудилась лошадка, то грех такую славную скотинку в лесу-то бросать. В цыганском табуне, поди, найдётся доброму коню место.
Подкрался, за гриву сцапал и уздечку в один миг набросил. Конь не злой оказался — всхрапнул, чёрным глазом покосился, удила во рту покатал и стал смирнёхонько. Ох и обрадовался Илюха, ох и загордился! Вот вам, думает, и Чёроро, вот и Бедочка. Да таких лошадей у важных господ в городе не враз найдёшь, а Илюха взял и в табор привёл, ну-ка, что теперь-то скажете? Сначала покричал, конечно, послушал — не отзовётся ли хозяин. Нет, одна сова из чащи в ответ далёкий голос подала.
Насилу дотерпел цыган до зари, а как развиднелось — сел на коня и в табор поехал. Верхом скоро добрался, но что за чудеса? Поляна знакомая, только ни шатров на ней, ни костров — высокая трава нетронутая. Словно и не вставал тут вчера табор. Покружил Илюхапо лесу, позвал — не дозвался. Неладно дело.
Решил парень на проезжую дорогу выбираться, пока не заплутал вконец. На солнце смотрит, приметные деревья высматривает, путь знакомый под ноги ложится. Вот лес расступился. Что такое? Не большой тракт впереди, а озеро лесное. Вон и забытый кукан с рыбой на сучке висит, мухи его кучей обсели. Повернул Илюха коня, снова к дороге едет, снова к озеру возвращается. Прошиб цыгана холодный пот, погнал куда глаза глядят, лишь бы от проклятого места уйти. Да не вышло и так — куда ни кинется, а всё равно к озеру выходит. Метался он, метался, тут и день к закату подошёл.
Делать нечего, надо на ночь устраиваться. Понял Илюха, что заморочил его вэшитко, лесной хозяин, но не ложиться же сразу помирать. А если и помирать, так что ж на пустое брюхо-то. Напоил парень коня, в озере искупал, хвост и гриву от репьёв почистил, пустил пастись. Сам заново карасиков наловил, в золе испёк. От сытости в голове прояснилось, стал Илюха думать, как спасаться теперь. То ли одежду наизнанку надеть, то ли сапоги с правой ноги на левую переменить — много старых сказок про лесного деда есть, каждая своё советует.
Вдруг слышит, голос женский его окликает. Илюха головой завертел, говорит:
— Кто здесь? Покажись, не бойся!
А женщина в ответ ему смеётся:
— Да как бы сам-то не напугался, молодой-красивый.
Парень подбоченился было, да тут и взвыл со страху дурниной — как увидел, кто к нему на свет костра вышел. Закрестился мелко, «сгинь-пропади» кричит, ну и прочее, что в таких случаях орут. А не заорать мудрено: космы у чудища копной, шкура мохнатая, рожа чёрная и зубы белые на ней блестят. Как есть чёрт, о котором вслух не поминают.
— Погоди голосить, не съем я тебя, — говорит страхолюдина. — Я лешачка, девка лесная. Обычай знаешь? Вот и давай, угощай меня, чем богат.
Илюха успокоился немного, припомнил, что старики рассказывали. Верно, лешего и лешачиху надо с уважением принять, дать что попросят — не то осерчает лесная сила и задавит, как комара. Подвинул к незваной гостье карасей печёных.
— Молодец, — кивает девка. — Не стану тебя обижать. Может, и помогу. Ты, верно, заплутал, на дорогу выбраться не можешь? Ну так я тебя выведу, если женишься на мне.
— Тут Илюха взвился, как ужаленный, куда и страх подевался.
— Не буду, — кричит, — на чуде лесной жениться! Да я коня продам — за меня любую отдадут, на что мне страшило такое!
— Вольному воля, — отвечает лешачка. — Поглядим, как скоро до ярмарки дойдёшь. Начнёшь в бороде путаться — зови, ещё поторгуемся.
Подобрала карасиков и в темноте пропала.
Наутро, едва рассвело, поднялся Илюха, начал снова дорогу искать. На деревьях ножом зарубки ставит, на солнце поглядывает, никуда не сворачивет. Далеко забрался, а всё равнопод вечер к озеру вышел. Там уже девка лесная его поджидает, зубы белые скалит.
— Никак забыл чего, красавец молодой? Или жениться на мне надумал?
— Да провались ты, нечистая, хоть самого меня сожри, а жениться не буду!
— Вольному воля, помирай холостым, — хохочет лешачка.
На третий день Илюха и пытаться не стал. Понял, что судьба его такая — сгинуть без креста и могилы. Долго ли на одних-то карасях протянешь? Так и тянуть незачем. Лёг на бережку, руки на груди сложил, ждёт, когда смерть к нему придёт. А солнце жарит, в животе бурчит, и муха зелёная на нос села. Плюнул парень, согнал муху, встал. Постирал одёжку, лап еловых наломал, шалашик сложил, рыбы с запасом напёк. Сидит у костра, смотрит, как закат небо красит, — а вроде и хорошо, и помирать что-то совсем не хочется. «Эх, — думает Илюха, — вот жизнь моя пропащая, придётся, видно, чуду мохнатую в жёны брать, с медведями на свадьбе петь». Вздохнул да и затянул песню печальную о горькой доле.
Допел, смотрит — а девка лесная рядышком сидит, слёзы утирает, чёрную сажу по лицу размазывает.
— Мне, — говорит, — матушка песню эту пела.
Удивился Илюха — неужто лешачихи цыганские песни знают? Потом смекнул, пригляделся, спрашивать стал. И рассказала ему девка, как жила в большом таборе да как малолеткой в лесу потерялась. Приглянулась она старику вэшитко, увёл он её в свою берлогу и внучкой назвал — так и стала лешачкой, девкой лесной. А нынче вот помер дед — ему лет за двести, поди, было. Осталась одна куковать, и замуж-то никто брать не хочет.
— Да как же мне тебя замуж брать, если мы брат с сестрой? — кричит Илюха. — Это ведь у моих отца с матерью дочь Настёна в лесу пропала в тот год, когда я на свет родился!
Настёна ещё пуще расплакалась, да и парень тайком слезу пустил. Потом, конечно, обнялись, порадовались своей удаче. На радостях Илюха главного не позабыл, чуть подуспокоился и спрашивает:
— Дорогу-то отсюда точно знаешь или голову мне морочила?
— Дорогу ты бы и сам отыскал, если б на водяного коня железные удила не надел. Не понял разве? Так русалки дурачков жадных ловят — прикуют конокрада к месту и ждут, когда с тоски утопится, в работники к ним попадёт. Снимай скорей уздечку, да пойдём отсюда к людям.
Отпустил Илюха русалочьего коня, взялись брат с сестрой за руки и ещё засветло на тракт вышли.
Хали Кулешова
Цыганка и домовой
Как-то осенью шла по дороге цыганка с маленьким сыном. Табор их война раскидала: мужья и братья на фронт ушли, жёны с детьми по лесам от фашистов прятались. Кто отсиделся, а кто и не уберёгся — многих цыган в те горькие годы враги убили. Галя молодая была, сильная — и сама спаслась, и мальца сохранила. А как прогремела победа, стала Галя к родным местам пробираться, где до войны кочевали.