О Царь, не скипетром блистающая длань,
Не прахом праотцев дарованная сила
Тебе любовь Твоих народов покорила,
Но трона красота — великая душа
Весь предшествующий текст — раскрытие концепции «великой души»[35]. Но в этом фрагменте Жуковскому важна и дорога мысль о том, что власть сама по себе («скипетром блистающая длань»), даже наследственная власть («прахом праотцев дарованная сила») не гарантирует главного, о чем должен заботиться монарх в земной жизни, — любви и уважения к себе народа.
В этом смысле показательно, как поэт трактует титул «Благословенный», предложенный Александру 30.07.1814 Синодом, Сенатом и Государственным Советом и им отклоненный, по примеру Екатерины II, отказавшейся именоваться Великой (что обыгрывалось в «Фелице» Державина). Любопытно, что при первом упоминании это — обещание царю будущей награды, звучащее в качестве ободрения перед европейским походом:
И, судия Царей, потомство впереди
Вещало, сквозь века явив свой лик священный:
«Дерзай! И нареку Тебя: Благословенный»
Реакция Александра, как ее изображает панегирист, вполне отвечает концепции его образа:
А Ты?‥ Ты от Небес молил благословенья
Однако в конце послания Жуковский возвращается к этой теме. Теперь титул «Благословенный» преподносится царю современниками как дань их свободного волеизъявления («Прими ж, в виду небес, свободный наш обет»). Титул приобретает двойную санкцию: народа, молившегося за царя, и Творца, услышавшего эти молитвы («О! наши к небесам дойдут благословенья»). Поэтому финальный апофеоз уже отчетливо и закономерно переводит царя в «надчеловеческий» статус, царский престол и престол Божий (святыня алтаря) сополагаются и «державная десница» (см. строку 17) превращается в священную:
Здесь, окружая Твой престол, Благословенной,
Подъемлем руку все к руке Твоей священной;
Как пред ужасною святыней алтаря
Обет наш перед ней: все в жертву за Царя
Важно, что при этом Жуковский (хотя и бегло) дает в послании также контрастные образы монархов, не исполнивших своего предназначенья:
И, невнимательны, с беспечной слепотой,
В любви к отечеству, ко славе, к вере хладны,
Лишь к наслаждениям одной минуты жадны
По Жуковскому, они лично ответственны за Французскую революцию (которая рассматривается как событие закономерное и благотворное[36], ниспосланное Промыслом[37]) и последовавшие за ней бедствия, в том числе за узурпатора Наполеона[38].
На их фоне особенно выделяется фигура главного героя, олицетворившего собою все идеальные качества царя:
Когда всё сладкое для сердца: честь, свобода,
Великость, слава, мир, отечество, алтарь —
Всё, всё слилось в одно святое слово: Царь
Вряд ли имеет смысл оговаривать то обстоятельство, что перед нами — поэтизированный и идеализированный образ Александра. Оставим в стороне и вопрос о том, насколько сам Жуковский был убежден (или всегда ли оставался убежден) в том, что его современник император Александр I подлинно являлся воплощением всех добродетелей, которые ему приписаны в послании. Важнее другое — именно таков был монархический идеал Жуковского[39], такими должны были быть отношения монарха и подданных в его понимании, но важно и то, что все эти идеальные качества прикреплялись к личности конкретного «исторического» монарха. Последнее — как бы залог исполнения надежд, гарантия реальности программы.
Послание «Императору Александру» стояло и в сознании Жуковского, и в сознании его современников в одном ряду с «Певцом во стане русских воинов». Но в 1815 г. был написан и третий текст, «Певец в Кремле», развивавший линии обоих своих предшественников. В нем есть памятные строки:
За сладкий жребий наш: любить,
Как друга, властелина —
О, всемогущий Царь земли,
Тебе благодаренье!
Жуковский как бы еще раз уточнил, что он хотел сказать словами «Но дань свободная, дань сердца — уваженье, / Не власти, не венцу, но человеку дань». Поэт прославляет в монархе человека, трактует властелина не только как отца подданных, но и как друга, вслед за Карамзиным видя в личных качествах царя залог счастья страны.
Любить властелина как друга — это любимая утопия Жуковского, реализации которой он посвятил многие годы своей жизни. Однако само ее появление и привлечение автора «Певца во стане русских воинов» и «Императору Александру» ко двору показывало, что в ней нуждались обе стороны. В России конца XVIII — начала XIX вв. имелось достаточно устойчивое если не стремление переступить через разделяющие властителей и певцов социальные и пр. преграды[40], то, по крайней мере, понимание идеологического потенциала такой модели отношений власти и литературы.
Итак, отказ от панегиризма у карамзинистов можно считать мнимым, точнее — литературной установкой, обусловленной стратегией борьбы нового направления за место в литературной иерархии. Карамзинисты адаптируют поэтический панегирик к своей системе, стилистически и идеологически трансформируя жанр оды, создавая его новые функциональные аналоги. Замечательные образцы панегирических сочинений Карамзина, Жуковского, Вяземского и др. помогли и самой карамзинистской школе преодолеть стилистическое и тематическое однообразие, сделать ее более гибкой и устойчивой, способной эволюционировать и отвечать вызовам литературного и политического контекста.