Антон выслушивал все с покорным видом.
— Простите уж его, Павел Андреевич! — несколько овладев собой, примиряюще заговорил Михаил Степанович.
— К счастью, и черепа-то не особенно важные, не древние…
— Но позвольте, ведь эдак он у нас все хоронить начнет, что мы ни добудем, — тогда что?
— Нет, уж он этого больше не сделает! Да, старина? Ну, иди себе с Богом!
— Стой, расскажи, расскажи, как ты погребал-то их! — крикнул весь багровый от смеха Свирид Онуфриевич.
Антон покосился на него, повернулся и скрылся в темноте, проворчав что-то.
— Лучше всего, что он Ивана Яковлевича молодым человеком считает, — сказал по уходе его, видимо, все еще не придя в себя, Павел Андреевич. — Ведь эдакая несуразная старая калоша!
С этими словами палеонтолог бережно собрал свои драгоценности со стола и унес их спрятать как можно дальше в шалаш. За ним, все еще хохоча и шутя, последовали Сви-рид Онуфриевич и Михаил Степанович.
Огни на плоту потухли; все погрузилось в глубокий сон.
XI
Было уже под вечер, когда на другой день вернулись верхами, ведя лошадей, проводник и Василий. Повозок с ними не было.
Нетерпеливо ожидавшие возвращения посланных, путешественники окружили их, и рассказы усталого Василия несколько обескуражили всех, кроме сохранившего невозмутимо решительное состояние духа Ивана Яковлевича. Оказалось, что, как и говорил татарин, на много верст кругом деревень не было и, если б не случайно повстречавшийся табун, им пришлось бы вернуться даже без лошадей.
Низкорослые косматые коньки с длинными хвостами и гривами косили глазами и казались совсем дикими.
— Однако! — произнес Павел Андреевич, пощипывая бородку и поглядывая на животных. — Это звери какие-то, а не лошади! Да они объезжены ли?
— У! — возразил татарин, улыбаясь во весь рот, — я на всех ехал! Хороший конь, такой хороший: шагом не идут, все время скачут, — только держи!!
Павел Андреевич выразительно крякнул и посмотрел на старого ученого.
— Как, Иван Яковлевич? — спросил он, — ездили вы когда-нибудь верхом?
— Я? нет! — откровенно сознался тот.
— Я тоже…
— Как-нибудь поедем! — спокойно заявил Иван Яковлевич. — Выучимся!
Павел Андреевич скосил в сторону губы и ничего не ответил.
Лошадей приведено было десять, причем седел, вернее голых седельных остовов, было всего пять.
Татарин с Василием спутали лошадей и, пустив их пастись, перекусили кое-чего и тотчас же принялись мастерить седла, прикрепляя к остовам подушки и покрывая их кусками разрезанного ковра. Вместо стремян привязывали веревки.
Отъезд за поздним временем был отложен до следующего дня, и все в последний раз уснули на плоту под баюкающие всплески волн великой реки.
Взошедшее солнце отыскало путешественников уже верстах в пяти от берега, в узкой и глубокой лощине, поросшей лесом. Ночь еще как будто висела в ней. Высокая трава казалась сизой от сильной росы. Невыспавшиеся путешественники, с измятыми от сна лицами, поеживались от холода и с удовольствием почувствовали наконец на спинах своих живительное тепло.
Растянувшаяся гусем кавалькада представляла собой далеко не обыденное зрелище. Впереди, сдерживая опытной рукой бойкого конька, ехал без седла проводник-татарин; за ним следовали Михаил Степанович и Свирид Онуфриевич, над плечом которого торчало дуло ружья. Сейчас же за ними, вытянув впереди ноги и руки и крепко держа повода, ехал Иван Яковлевич; брови его были нахмурены, губы сжаты; на румяном лице лежало какое-то детски-наивное, как бы извиняющееся выражение. Несколько далее в виде колосса Родосского возвышался на коренастом коньке Павел Андреевич. Ноги его доставали почти до земли; он весь колыхался в такт ходу лошади и, придерживаясь одной рукой за холку, опасливо поглядывал на уши конька, служащие хорошим показателем настроения у этих животных. Позади него ехали Василий и Филипп, ведя в поводу двух коней с вьюками по бокам. Караван замыкал Антон, нагруженный подушками и всякого рода барским добром.
Узкая тропка, по которой ехали путешественники, становилась все незаметнее, глохла и наконец исчезла окончательно. Перед остановившимися всадниками встала темной стеной густая тайга; слева и справа подымались кручи гор. Из-за высоких мохнатых елей, пихт и лиственниц выставляли свои густые вершины цари сибирских лесов — красностволые кедры; чуть слышный звон, словно далекая, далекая молвь, сливался с тишиной тайги.
— Куда ехать? — проговорил татарин, заставляя сделать поворот конька своего. — Мой говорил — дорога нет никакой; сама теперь видишь — нет! тайга, гора кругом!
— Надо, брат, без дороги ехать, ничего не поделаешь! — ответил Михаил Степанович и, вынув из кармана компас и карту, на которой красной чертой обозначена была на совещании Иваном Яковлевичем дорога, определил направление. — Вот куда, — заявил он, рубнув ребром ладони воздух по направлению к тайге.
Татарин, с явным недоумением на лице, тронул каблуками востроносых сапог бока лошади.
Отряд вступил в вековой бор; торжественная тишина и сырость охватили со всех сторон. Никто не проронил ни слова; все, кроме Михаила Степановича и татарина, в первый раз еще углублялись в неведомый, извечный лес; мощь и величие его действовали подавляюще.
Ехать с каждым шагом вперед становилось все затруднительнее; гигантские, не в обхват и пяти человекам, стволы деревьев поминутно преграждали дорогу и приходилось делать зигзаги и объезжать их; лошади одна за другой проваливались по брюхо в ямы, покрытые сверху буреломом; густые, колючие шатры елей не щадили боков и лиц всадников. Больше всех доставалось Павлу Андреевичу, не решавшемуся отпустить гриву лошади и хоть раз защитить лицо руками. Предвидя особенно хлесткий удар какой-нибудь злокозненной ветки, он крепко зажмуривал глаза и только покряхтывал, получив его. Порядочно доставалось и остальным.
Перед полуднем отряд выбрался на небольшую поляну с ручьем, и решено было сделать привал.
Павел Андреевич с трудом слез с зашатавшейся лошади и, передав повод татарину, направился, широко расставляя ноги, к Михаилу Степановичу. Тот хлопотал над устройством завтрака.
Свирид Онуфриевич, дымя трубкой и посмеиваясь, глядел на приближавшаяся палеонтолога.
— Что это вы, батенька, ножками-то как циркулем движете? — заметил он.
Павел Андреевич уселся на траву возле разостланной на ней салфетки, и вытащив из своей сумки ножик и вилку, приготовился к уничтожению предстоявшего завтрака.
— Оттого, маменька, ответил он, — что земля наша велика и обильна, а благоустройства в ней нет, — устал!
На тарелках появились жаренные тетерьки — плод охоты Свирида Онуфриевича, хлеб и две коробки с консервами, которыми запасся в Москве предусмотрительный Михаил Степанович.
Путешественники разместились, кто поджав под себя ноги, кто на коленях, и приступили к закуске.
Слуги расположились поодаль.
Только что охотник успел отправить в рот изрядный кусок хлеба с маринованной рыбой, как Кузька, не сводивший с него глаз, вдруг понюхал воздух и, слабо визгнув, так прижался к хозяину, что чуть не опрокинул его.
— Тубо! — грозно крикнул Свирид Онуфриевич. — С ума ты сошел?… Что бы это могло быть? — прибавил он, заслышав тревогу среди привязанных лошадей и оборачиваясь.
Кони, натянув повода, сбились в тесную кучу и, храпя, с силой брыкали воздух; между тем. ничего видно не было.
Татарин бросился к ним, вскочил и побежал и Василий.
— Что за притча? — проговорил, подымаясь и хватая ружье, охотник.
— Медведь гулял! — как бы отвечая ему, долетел из зарослей подавленный возглас татарина. — Ходи скорей сюда!
Свирид Онуфриевич кинулся на зов, на бегу перезаряжая двустволку патронами с пулями; Михаил Степанович выхватил из кармана револьвер и пустился догонять его. Антон и Филипп поспешили к бившимся лошадям.
На поляне остались только Иван Яковлевич и Павел Андреевич.
— Не пойти ли и нам помочь? — сказал встревоженный ученый.
Павел Андреевич дожевывал кусок рыбы, остававшейся с минуту неподвижно во рту у него.
— Как? — спросил он, проглотив рыбу. — Вы умеете стрелять?
— Нет, но…
— Лучше дозавтракаем, — спокойно закончил палеонтолог, — медведя и без нас убьют, — не важная особа, не тигр! Мы только помешаем им.
— Вы думаете, убьют?
— Непременно, — если только он не уйдет, конечно! Сви-рид Онуфриевич великий мастак в стрельбе. Попробуйте-ка маринад, — прелесть, я вам доложу!
— В первый раз слышу от вас похвалу нашему охотнику, — заметил старый ученый, успокаиваясь и принимаясь за вилку с ножом.
— Милые бранятся, только тешатся, — ответил палеонтолог. — Что с вами, Иван Яковлевич?! — с испугом добавил он, увидав, что лицо старого ученого вдруг вытянулось и побледнело как алебастр; руки Ивана Яковлевича опустились.
— Вам дурно…
Павел Андреевич не договорив, ахнул, отшатнулся насколько мог и уставился влево: почти над самым плечом его выставилась из темно-зеленой каймы еловых ветвей огромная мохнатая голова медведя.
Собеседники оледенели.
Без малейших попыток спастись глядели оба на страшного зверя, сопя поводившего черным носом над Павлом Андреевичем.
Лица обоих ощущали горячее дыхание медведя.
— Я не видел ни леса, ни зверя, ни Ивана Яковлевича, ничего, словом! — рассказывал после палеонтолог. — Кругом вдруг встал зеленоватый туман, и в нем вычеканилось серое пятно и маленькие злые глаза на нем. Чувствовал, что это смерть; жизнь уже порвалась во мне; сейчас, сию секунду должно было начаться безобразное терзание того, что осталось — моего тела. Уверяю вас, тела я уже не чувствовал: я был дух. Каждый испытывал в детстве особо жуткое чувство, когда видел во сне, что падает и несется в бездну. Это чувство — предтеча смерти. Хлороформируемые испытывают то же. Перейдете через него — и вы или очнулись или же нет ничего… темно, конец всему…
Медведь нагнулся и медленно обнюхал лицо и шею палеонтолога, почти лежавшего на земле, затем повернул морду и свиные глазки его устремились на Ивана Яковлевича.