Иоанн вновь слышит несколько изменённые, тем не менее всё те же лживые речи беглого князя, первым в своём послании обвинившего его будто бы в отступлении от православия, единственно на том основании, что посмел поднять руку на неправых, виновных в измене, однако он всё ещё сдерживает себя, напротив, он безоговорочно и твёрдо верен православию, он истинно благочестив для того, чтобы не учинить скандал в Божьем храме, он всего лишь предостерегает потерявшего голову митрополита:
— Филипп, ужели ты думаешь изменить нашу волю? Лучше бы тебе быть единомышленным с нами.
Но нет, Филипп явным образом теряет голову от неуместного, для пастыря недостойного гнева и впадает в очевидное противоречие с самим собой. Только восставал он во спасение невинных страдальцев, припеваючи живущих в Коломне, однако в ответ на призыв к единомыслию в делах государственных, так отличных по здравому убеждению Иоанна от дел попечителя церкви, он высказывает прямо противоположную мысль:
— Тогда суетна была бы моя вера. Я не о тех скорблю, которые невинно предаются смерти, как мученики. Я о тебе скорблю, пекусь о твоём же спасении. Если душа живая будет молчать, камни этого храма возопиют и осудят тебя.
Иоанн, похоже, наконец поднимает до той минуты потупленные глаза и отвечает угрозой в ответ на угрозу:
— Молчи, тебе говорю! Молчи и благослови нас!
Филипп с непреклонностью фанатизма продолжает стоять на своём, верно, забыв, что публичным оскорблением помазанника Божия берёт громадный грех на свою душу и позорит камни этого храма:
— Моё молчание грех на душу твою налагает, наносит смерть.
Тогда Иоанн указывает ему на то главнейшее, чего не желает принять во внимание неожиданный проповедник милости к изобличённым выжигам и ворам:
— Подданные мои и ближние восстали против меня, замышляют гибель мою. Перестань противиться державе нашей или оставь свой престол.
Собственно, он предлагает достойный выход из действительно вредного разногласия между главой церкви и главой государства, которое не может не подстрекать подданных к открытому бунту: Филиппу лучше добровольно воротиться в свой монастырь, к недостроенным мельницам, хлебопекарням и квасу. В том-то и дело, что обмороченный родством и гордыней Филипп возвращаться не хочет. Вместо серьёзного, обдуманного возражения он лишь бессмысленно восклицает:
— Я не добивался сана, не пользовался деньгами и интригами, чтобы достигнуть его. Зачем ты лишил меня моей пустыни?!
Сцена, и сама по себе безобразная, поскольку затевается в храме во время богослужения, завершается уже истинной пакостью. Похоже, во время освящённого собора, такого неудачного для Филиппа, составляется ещё один заговор, на этот раз направленный против слишком ретивого пастыря, который явным образом стремится разрушить благой мир между церковью и государем. Заговор затевают новгородский архиепископ Пимен, суздальский епископ Пафнутий, рязанский архимандрит Феодосий и духовник Евстафий. Во главе заговора стоит Пимен, опаснейший честолюбец, когда-то начавший свой путь наверх безличным послушником Кириллова Белозерского монастыря. Пимен давно зарится на место митрополита. В русской православной церкви новгородский архиепископ издавна почитается вторым лицом после первосвятителя. По своему положению, по значимости епархии он может, прямо-таки должен из второго стать первым лицом. Однако что-то уж очень не нравится в нём Иоанну. Во второй раз со дня смерти Макария он обходит Пимена возвышением, не предлагает его на первое место. Скорее всего именно ради этого первого места Пимен и затевает заговор против Филиппа на освящённом соборе, должно быть, предполагая, что, обязанный этой услугой, Иоанн в третий-то раз всенепременно возвысит его. И теперь, в эту злую минуту раздора между царём и митрополитом в Божьем храме во время богослужения, ради этого первого места он затевает гнусное предприятие. Он загодя подбирает благообразного отрока, не то действительно вовлечённого в содомский грех, довольно широко распространённый в тихих обителях, не то гнусно подученного солгать. Сообразив, что наступает благоприятный момент для его возвышения, он выставляет на всеобщее обозрение несчастного грешника и обращается, уже непосредственно ко всем богомольцам, с язвительным обличением:
— Царя укоряет, а сам творит такие неистовства!
Странно, что Филипп не опровергает этого скандального обличения, либо потому, что виновен, либо потому, что считает выше своего достоинства отвечать на откровенную клевету. Вместо опровержения он выставляет своё обличение, тоже скандальное, обнажающее перед оторопевшими богомольцами, какие гнусности творятся в среде высшего духовенства:
— Ты домогаешься восхитить чужой престол, но скоро лишишься и своего.
В довершение учинённого высшими духовными лицами непотребства перепуганный маленький чтец вдруг признается, что согрешил ложью по принуждению, и Филипп тут же торжественно прощает и благословляет раскаявшегося лгуна, однако так и не дав благословения смиренно склонившему главу царю и великому князю. Возможно, Иоанна выручает искреннее отвращение к этой возмутительной мерзости, уж слишком богопротивной. Он овладевает собой и молча выходит из храма, едва ли в тот момент твёрдо зная, как именно должно ему поступить. Вряд ли что-нибудь заранее обдумывает и доведённый до белого каленья Филипп. Коса, как говорится, находит на камень. В качестве государя Иоанн не может спустить митрополиту, который поставил его в ложное положение, отказав в благословении в присутствии вельмож и простого народа, однако из благочестия он отказывается продолжать недостойную перепалку и в течение некоторого времени избегает встреч с остервенившимся архипастырем. Кажется, это молчаливое предложение перемирия должно бы образумить Филиппа, однако ему не хватает благоразумия, чтобы вовремя остановиться, разобраться, из-за чего разгорелся сыр-бор, и сообразить наконец, что чересчур далеко залетел в жар обличения царя и великого князя, виновного единственно в том, что сослал одного из Колычевых в Коломну. Вместо успокоения, вместо уступки и перемирия, вместо хотя бы слабой попытки несколько посмягчить слишком натянутые отношения с царём и великим князем он выжидает только предлога, чтобы преподнести государю ещё один жестокий урок унижения, лишь бы выставить напоказ, что духовная власть выше светской, что Богову надлежит отдавать больше, чем кесареву, и заодно спасти от заслуженного наказания своего преступного родственника, затаившегося в своих коломенских вотчинах в ожидании полной победы. Предлог, конечно, находится, долго ждать его не приходится. Первыми напоминают о себе составившие заговор епископы и архимандрит. Пимену слишком не терпится поскорее спихнуть с его места Филиппа и пробраться в митрополиты. Руководимые им заговорщики принимаются действовать, хоть и подло, однако, в отличие от Филиппа, умело.
В присутствии царя и великого князя они возмущаются безобразным поступком первосвященника, отказавшего в благословении государю, уверяют, что единственно суд, составленный из всех епископов, игуменов и архимандритов, может и должен положить конец такому неслыханному бесчинству позабывшего свой прямой долг духовного пастыря, и предлагают направить в Соловецкий монастырь представительное следствие, чтобы установить, была ли жизнь Филиппа такой же безнравственной, какой она оказалась нынче в Москве. Затем, для верности исполнения своих далёких от благообразия замыслов, заговорщики заходят и с другой стороны, а именно: в присутствии митрополита, нарочно толкая его на необдуманные поступки и обличения, те же лица возмущаются Иоанном, который, видите ли, замыслил судить Филиппа церковным судом, точно тот разбойник и тать, для чего отправляет следствие на Соловки, вероятно, надеясь, что слишком горячий, слишком упрямый, впавший в грех гордыни Филипп либо устроит царю и великому князю новую безобразную сцену, которая окончательно погубит его, либо, сообразив, какая гроза собирается на него, доброй волей очистит митрополичий престол, сообразуясь с народной мудростью: «Отойди от зла. Сотвори благо». Филипп же, упрямый и страстный, далёкий от мудрости, на эти речи отвечает непримиримо, воинственно, с недостойной гордыней:
— Вижу, что готовится мне кончина, но знаете ли, почему меня хотят изгнать отсюда и возбуждают против меня государя? Потому что не льстил я перед ними. Впрочем, что бы там ни было, не перестану говорить истину, да не тщетно ношу сан святительский.
Другими словами, прямо даёт всем понять, что и впредь откажет в благословении царю и великому князю во имя, разумеется, истины, если царь и великий князь не вернёт свою милость конюшему Фёдорову, уличённому в государственном преступлении, а заодно не отменит опричнины с её новой организацией войска, о чём злорадные заговорщики охотно и своевременно доводят до сведения царя и великого князя. Собственно, умному Иоанну, государю предусмотрительному и терпеливому, никакие доказательства не нужны, чтобы запутавшийся в родственных и внутрицерковных интригах Филипп предстал перед открытым церковным судом. В поместительных сундуках его исполнительных дьяков хранится целый ворох челобитных грамот от многих землепашцев, звероловов и рыбарей, в которых достаточно ярко расписаны злоупотребления и беззакония соловецких приказчиков, руководимых соловецким игуменом. Как свои пять пальцев изучил он и тёмную монастырскую жизнь, которая давно утратила благочестие первоначального христианства и вызывает непримиримое отвращение в его богомольной душе. Вот что он пишет об этой жизни спустя несколько лет в послании Кириллову Белозерскому монастырю: «Ведь во всех монастырях основатели сперва установили крепкие обычаи, а затем их уничтожили распутники. Чудотворец Кирилл был когда-то и в Симонове монастыре, а после него был там Сергий. Какие там были правила при чудотворце, узнаете, если прочтёте его житие, но Сергий уже ввёл некоторые послабления, а другие после него — ещё больше; мало-помалу дошло до того, что сейчас, как вы сами видите, в Симонове монастыре все, кроме тайных рабов Господних, только по одеянию иноки, а делается у них всё, как у мирских, так же как в Чудовом монастыре, стоящем среди столицы перед нашими глазами,